[показать]Вишни цветут как-то напрасно.
Вихрем швыряет розовый снег.
В каждой тёплой снежинке атласной
вписано "vita brevis est".
Столь коротка - короче ночи
тёплой, апрельской.
Хотя всю ночь
вишни цветут. Напрасно.
Как прочерк
меж пары дат.
С пустотой помочь
не в силах чёрточка.
Слишком много
там помещается, в этом тире.
Далёка и не пуста
дорога
от ноты А через точку "ре".
По окаёму - атласные вишни,
длинные ночи, луны драже.
Кажется, только сегодня вышли,
ан сад наш весь в лепестках уже.
[показать]
Юнна Мориц (муз.Лев Степанов, "Мышеловка")
И все равно мы дети. Нам так страшно На елку опоздать из-за метели, Из-за трамвая, или гололеда, На этот праздник детский опоздать. Мы женимся, разводимся, простите, Но все равно мы дети - мы на елку. И мы летим за праздничной добавкой Добавьте нам хоть Старый Новый год! Он старый, старый, он совсем уже не новый, На нем уже пылали эти свечи, На них уже сверкали эти слезы, Однажды утром эти гости разошлись. Но мы летим опять на это пламя, Но втайне мы надеемся на чувство. На эту самую желанную добавку, Добавьте нам хоть Старый Новый год! Он старый, старый, он совсем уже не новый, На нем уже звенели эти струны, И этот снег, и этот воск, и эти чувства. Однажды утром этот воск окаменел. Но все равно мы дети, мы на елку. И мы летим за этой призрачной добавкой, За невозвратным и неповторимым, Добавьте нам хоть Старый Новый год! Он старый, старый, он совсем уже не новый, На нем уже слыхали эти песни. И эти клятвы жаркие, как свечи. Однажды утром - только пепел золотой Но мы готовы умереть за этот пепел, За это праздник нашей нежности и грусти И мы летим за этой призрачной добавкой, Добавьте нам хоть Старый Новый год...
(болеро для Кармелы)
Растворить окно. Поглядеть вокруг. Помолчать. Вздохнуть.
Посмотреть вверх - вздохнуть ещё. Словно последний раз затянуться.
В воспоминание о вчерашнем дне как в обьятья дивана упасть. Вернуться.
Не затем, чтоб проанализировать - так. Ненадолго к приятелям заглянуть.
Где группа неустановленных лиц (допустим, друзья) шумит.
Сама по себе. Распивая разнобой вин, частично принесенных тобою.
Не чинясь, живую беседу ведет, стальные злые полоски ножей отложив,
несмотря на неоконченное, остывшее уже как стеарин, жаркое.
Под жаркое я сам бы, хотя б и сурдинку взяв, разговор
ни о чем исполнил. Столь обременивший тебя, с футляром, вчерашнего.
С выдохшимся (аж пена присохла) пивом, наблюдаешь скорей, чем соучаствуешь.
Притом весь на низком старте, прогрет, аж пар меж заклёпок и пор.
Ожидая момент подходящий, щель, чтоб нырком пловца
максимально эргономично, бесшовно, с бортика в воду входящего.
Корабельной пушки выстрелом над утопленным, пора б со дна всплывать,
раздвигая боками водорослей сеть уюта ночного за кадром дымящего.
Он оценивает долгий четырехугольник стола:
большинство на дне по-прежнему, где ничего никогда не меняется.
Нет, одна воронка лилии с ним, вслед поворачивается, не теряется.
Вероятно, сегодня вечером он откроет футляр гитары. ¡Hola!..
Проходила баба у реки.
Глянь, струится как за прядью прядь.
Посадила баба тростники,
чтобы в них скрываться и мелькать.
Выше неба вымахал тростник.
Срезал дудку мудрый Хон-Гиль-Дон.
Отыщи его теперь, возьми -
превратился в тростниковый сон.
Кинь на землю семь, да посмотри
на какой триграмме Хон-Гиль-Дон
выскользнет из тростника.
В тени
сна, что баба навевает сон.
Судя по тому, как он умен,
бабе не запутать его.
Не
понимает Хон-Гиль-Дон, что он
выслежен в коротком бабьем сне.
Как нелепы миражи реки.
Как обидны девочки во снах.
Как нескромны линии руки.
Как глубоки тени в тростниках.
Как обидны линии руки.
Как случайны тени в тростниках.
Как нелепы линии руки.
Как и мы. Как тени в тростниках.
Я гляжу на фотокарточку
смятенно и растерянно.
Морок - нет в ней завлекательного,
нет в ней ничего,
что бы не было увидено.
Знакомые проталины,
и мальчишеская курточка
по моде, неприталена;
и соломенно-роскошные удивленные
растения.
Непростительно оставленное
тайны существо.
Я гляжу на фотокарточку.
Ах, как воздух здесь разрежен. И
на виске колечко
рыжее на фарфоровом... ах, нет,
- это что-то запредельное,
настолько ненормально мне
откупорить, распечатать, вскрыть
в звенящей тишине.
Нечто бережно забытое,
но настолько неизбежное,
что теперь, глаза закрой,
да все равно один ответ.
Над беззастенчивым скворцом
смеюсь, и он смеется сам
в лицо.
Он, не пугаясь смеха, бьет
недлинным клювом, а роса
течёт.
Нам недоступен этот мир
он слишком выстроен хитро.
Кумир
у нас один - вот этот свет,
кипящий в горле, как ситро,
рассвет.
Мой наглый босоногий брат,