Если и стоит смотреть этот (весьма средненький) фильм, то только ради того, чтобы увидеть, как один полусумасшедший персонаж, залезши на самое высокое в округе дерево, 5 часов - пока не сняли санитары - кричал с него, воздевая руки к небу:
- Я хочу женщину!

На недавней мессе, когда молились, была и такая просьба:
- Пусть юноши и девушки вступают в брак в чистоте и благочестии – пропел немного в нос викарий, высокий лысоватый человек.

«Ну да! – святотатственно подумал я – Ещё скажите, что секс после брака являет собой менее антиэстетическое действо, чем до!»

И на автомате добавил:
- Господа просим!

...
[400x600]

...
[400x600]

Пропаганда секса - это фашизм.

...
[400x600]
[400x600]

На последнем «Апокрифе» Ерофеева была совершенно не литературная тема – поцелуй.

У меня родились тут же две ассоциации. Вторая, пришедшая на полсекунды позже – это поцелуй Иуды, решённый в моей голове (а ассоциации мои почти всегда визуальные) как смесь фильма Гибсона, повести Андреева и картин Ге.

Первая – это черно-белая военная хроника, увиденная ещё в глубоком детстве. Помните, медленно едущий паровоз, весь в солдатах, радостных, смеющихся. С перрона много-много женщин – таких же радостных – забрасывают его цветами, и скоро ползёт вдоль перона огромная клуба. Потом толпа гимнастёрок мешается с морем платьев. На переднем плане совсем, наверно, не старый боец с роскошными седыми усами, в пилотке, целуется с девушкой. В их глазах такое счастье, такая обжигающая радость, что становится завидно. Их движения совсем не жадные, хотя и поспешные и чем-то неловкие, а глаза бесконечные – потому что, кажется, что теперь они будут счастливыми всегда.

Время года – зима. На границах спокойствие. Сны
переполнены чем-то замужним, как вязким вареньем,
и глаза праотца наблюдают за дрожью блесны,
торжествующей втуне победу над щучьим веленьем.

Хлопни оземь хвостом, и в морозной декабрьской мгле
ты увидишь опричь своего неприкрытого срама –
полумесяц плывёт в запылённом оконном стекле
над крестами Москвы, как лихая победа Ислама.

Куполов, что голов, да и шпилей – что задранных ног.
Как за смертным порогом, где встречу друг другу назначим,
где от пуза кумирен, градирен, кремлей, синагог,
где и сам ты хорош со своим минаретом стоячим.

Не купись на басах, не сорвись на глухой фистуле.
Коль не подлую власть, то самих мы себя переборем.
Застегни же зубчатую пасть. Ибо если лежать на столе,
то не всё ли равно ошибиться крюком или морем.

озвучил одни из персонажей "Жертвоприношения": всё что не является необходимым - грех.

...
[400x600]
другие варианты

...
[699x466]

У меня есть рефлекс, связанный с красотой – это слёзы.

Когда после «Jesu, meine Freude» орган на десяток секунд замолчал – я закрыл глаза и нервно откинулся на скамейке. Следующая прелюдия – «O Mensch, bewein dein Suende gross». Сейчас я услышу её вживую…
Ещё секунда…
ещё секунда…
ещё секунда…
ещё…
И вот!
Сверху и сзади, чуть извивающимся голубым мягким потоком поплыл звук, и за секунду заполнил всё пространство вокруг – нежный и грустный. Лёгкая дрожь пробежала по спине, и из-под отчаянно – в ожидании чуда – стиснутых век покатилась слеза. Через полторы минуты докатилась до улыбающихся губ, оставляя на щеке длинную тонкую полосочку щекочущей свежести, а на кончике языка приятный солоноватый привкус.

Тому, кто никогда не слышал минорные произведения Баха или даже никогда не видел «Солярис» я не знаю, как описать это состояние. Темнота под опущенными веками превращается в море, в реку, в сменяющие друг друга потоки всех оттенков синего, которые, медленно извиваясь, расходятся во всех направлениях, уходят вверх, вниз, влево и направо, обгоняют друг друга, сливаются. Я не чувствую тела, я чувствую вокруг ,как воду – когда ныряешь в море – только музыку, она обтекает меня со всех сторон, мягкая приятная на ощупь, и качает и несёт своим течением куда-то, и из-под век скатывается ещё одна слеза, и кажется, что ты умрёшь от этой невыносимой красоты, но она заканчивается, и открывая глаза, так удивляешь обыкновенным вещам: резной позолоченный канделябр, карниз с лепными ангелочками, невысокая женщина с карими глазами и острым еврейским носом слева от тебя. Свет лампочек распадается на звёздочки, как в фонари в мокром от вечернего дождя стекле окна. Ты всё же вернулся в этот мир. Или он вернулся обратно. И как странно, что он остался точно таким же…

Ещё в это вечер в храме Святого Людовика (католический костёл на Малой Лубянке) Исполнялись произведения совершенно незнакомых мне авторов: Ляйдинг, Торелли, Рейнберг. Особенно понравилась сложная красивая органная соната последнего. Не хватало внимательности следить за развитием мелодии, и мысли начинали убегать куда-то по своим делам - чаще к М.Д.– потом возвращались, а ушедшая далеко вперёд мелодия накатывалась огромным валуном, и я едва успевал выскочить, чтобы не быть раздавленным.

Огромный респект «Культуре». Благодаря единственному телеканалу, который можно смотреть я открыл для себя новое имя – Годар.

«Две или три вещи, которые я знаю о ней». С самого начала понимаешь, что тебе предстоит увидеть нечто интересное. Видно по картинке: композиция кадра построена очень жестко – на чётких геометрических формах, и зачастую плоско; постоянное сочетание ярких контрастных цветов (красный – синий, красный – белый и т.д.). Камера стоит твёрдо, движется изредка, не спеша, обычно, что бы показать панораму. Панорама – футуристичные жилые корпуса. Женщина смотрит на зрителя. Мужской голос за кадром: «Её зовут так-то. Она родом из России. У неё светло каштановые волосы, или тёмно русые. Но это не важно. Она повернула голову направо, но это не важно». Девушка поворачивает голову направо и говорит: «В прошлом году на Мартинике был случай, совсем как в романе такого-то, я не помню в каком, но это не важно…»

Фильм напоминает «Зеркало» Тарковского – композиция строится на личных ассоциациях, только в отличии от Тарковского – не лирических. Это жёсткий рассказ о Париже 60-хх. Но это понимаешь, только по сухим фактам. По интонации – это дневник о жизни – кажется – тоталитарного общества, попытка показать его жизнь, вскрыть корневые глубинные её сущности. «Две или три вещи, которые я знаю о ней» - это безымянные персонажи, которые вдруг поворачиваются в камеру и говорят что-то о себе, о своей жизни, какую-то чушь, или что-то важное. Это лирический герой, чей голос за кадром рассуждает на парадоксальные темы (например, что такое предмет, и является ли предмет предметом, в определённых ситуациях; о том, что для других людей он является объективной реальностью, а они для него – субъективной) на фоне пузырьков и пены в чашке кофе во весь кадр. Это главная героиня, проститутка, говорящая в камеру длинные интеллектуальные монологи. Это люди ведущие, кажущиеся бессмысленными или на самом деле бессмысленные диалоги, или задающие друг другу корневые вопросы («Что такое разговаривать? – Это произносить слова. – Что значит произносить слова? – Это значит разговаривать»). Это люди, занимающиеся абсурдными вещами. Это женщины, переполненные агрессивной сексуальности, но в кадре нет ни одного голого тела.

В пересказе это может показать собачей чушью. Но сделанный с удивительным чувством ритма, это абсурд затягивает, ты вслушиваешься в эти бессмысленные диалоги и всё больше и больше входишь в их ритм, расслабляешься, отключаешься от реальности (кухня, ночь, кофе, «трюфели»), проникаешься его атмосферой – строгость, упорядоченность, выхолощенность и чувство тревоги и немой нарастающий ужас.

Финал. На траве лежат радиоприёмники, и голос за кадром: «Раз меня приравняли к нулю, придётся начинать с нуля». Никаких тиров. Я обязательно купля DVD и буду пересматривать, пока не пойму смысл и внутреннюю логику картины. Сколько бы на это не ушло времени.
[300x420]

Если вам не хватает денег на ЛСД, купите цветной телевизор.

...
[328x500]
[361x500]
[394x500]
ЕЩЁ ТРИ РАБОТЫ

У терапевта:
-Вредных привычек нету?
-Ну да.
И в уме добавляю - не считая онанизма. (Но это для здоровья не опасно.)

А ещё сегодня я влюбился. Я познакомился с самой красивой женщиной, из всех что я видел, и тут же безнадёжно влюбился. Влюбился, хотя знал, что у меня нет ни единой надежды на взаимность. Её зовут Зинаида.
[500x490]

Набоков действительно поэт. После финала «Машеньки» я листал повесть назад и перечитывал любимые абзацы. Абзацы чистого, красивого языка, воздушного плетения длинных изысканных предложений. Так же пишет и другой поэт – Пастернак, в «Охранной грамоте». Но, будучи только поэтом, в своей прозе Пастернак доводит красоту до неадекватных местами размеров.

А у Набокова ещё и блестящее чувству вкуса. Ведь «Машенька» - по сути дихромна. Тёмно коричневый в описании Берлинской жизни Ганина, и розовая и голубая акварель в его юношеских воспоминаниях о любви и России. И так же меняется и ритм текста: осевший к земле, размеренный (Берлин) и порхающий, набирающийся скорость, не касающийся земли и поднимающийся всё выше и выше (Россия) – словно, летящий на велосипеде мальчик вот-вот взлетит, пронесясь мимо Машеньки. И действие, за редкими вкраплениями, замыкается в двух местах – эмигрантский пансионат в Берлине и парк под Воскресенском. И так же строго ограничено и мало количество персонажей.

Единственный минус – невнятность истории, так блестяще исполненной.

...Вы как люибите Россию?
-Очень.
-То-то же. Россию надо любить. Без нашей эмигрантской любви России - крышка. Там её никто не любит.

В «Солярисе» Тарковского меня в своё время поразило то, что кадр появляется, не потому что нужно показать следующую сцену истории, а логически вытекает из предыдущего кадра. По логике визуальной. Так вот, то же самое можно увидеть во «Вздохе» Ким Ки Дука. Здесь нет ни одной лишней секунды, ни одного лишнего объекта в кадре, ни одного лишнего жеста персонажа. Идеальное кино-поветсвование, когда ты чувствуешь, что каждый новый кадр органически растёт из предыдущего, а не придуман режиссёром «нарочно».

Фильм серьёзный, молчаливый, но не депрессивный. Эмоциональный, хотя герои весьма сдержанны. Смотря в полуобезумевшие глаза смертника – понимаешь, что находишься на грани. Впечатляют образы фильма, например, камера смертников. Четыре человека, доведённых до оглушённого состояния. Они молчат, они выражают эмоции жестами, они совершают непонятные поступки. И видно, что им страшно. Они так похожи на загнанных в капкан животных, чувствующих запах крови убитых здесь же сородичей.
[260x260]

Я обнял эти плечи и взглянул
на то, что оказалось за спиною,
и увидал, что выдвинутый стул
сливался с освещённою стеною.
Был в лампочке повышенный накал,
невыгодный для мебели истёртой,
и потому диван в углу сверкал
коричневою кожей, будто жёлтой.
Стол пустовал, поблескивал паркет,
темнела печка, в раме запылённой
застыл пейзаж, и лишь одни буфет
казался мне тогда одушевлённым.
Но мотылёк по комнате кружил,
и он мой взгляд с недвижимости сдвинул.
И если призрак здесь когда-то жил,
то он покинул этот дом. Покинул.