Анютины глазки и божьи коровки
Нас не узнают – мы придём в обновке,
В новых одеждах, с новыми глазами,
Они спросят: «Кто это» - «Догадайтесь сами».
Только мы вышли – как уже вернёмся,
Они удивятся – а мы засмеёмся,
Как тут не плакать, как не смеяться,
Они переварят – и присоединятся.
На дворе поленья, а на них кошка,
Хватит лить слёзы – посмотри в окошко.
Какое там небо, какие в нём краски,
Божьи коровки, да анютины глазки.
Гений Борис Борисович Гребенщиков.
Как же я его люблю!
Часто вспоминаю бабушку, которая любила говорить: «Эх, пить будем, гулять будем! Денег не будет – занимать будем!»
Прекрасное нынче время!
Всех поздравляю и люблю!
Спасибо Вам за то, что вы есть. За то, что читаете меня. За то, что помогаете и сопереживаете мне.
Вы – прекрасны. Я рад, что Вы у меня есть!
В итогах года только одно слово: любовь.
Итоги прошлых трех лет читайте тут.
Всем удачно встретить 2009-й.
Улыбок, настроения и счастья.
*Уехал за город, праздновать в лесах)
Этот год особенно приятно доживать. Я провожаю его с улыбкой и без сожаления.
Все было правильным. Каждое слово сказанное мне и мной.
Было тяжело, но правильно. Спасибо.
Под катом фотокарточка меня и еще кое-кого важного...
Стихи о собаке. Стихи о елке. Стихи обо всем.
Прочитаны 22 декабря в теаре «Практика».
За окном снег и прекрасное утро!
Я напеваю:
« Ах как это мило,
Очень хорошо.
Плыло, и уплыло,
Было и прошло... »
Вчера беседуем с Бредсидом, с которым не виделись с лета:
– Как вообще ты?
– Прекрасно. Отличное настроение, хорошее самочувствие, замечательные дела... – говорю я ему и думаю, что совсем позабыл себя таким.
Вспомнинаю вот.
– Тонкости в мужчине – самая, на мой взгляд, сильная его сторона,» – было сказано сегодня мне.
– Если это так, господа, то я – Терминатор 3. – незамедлительно подумал я.
И сразу вспомнил стишок (отрывок):
Он тонок первой тонкостью ветвей.
Его глаза — прекрасно-бесполезны! —
Под крыльями распахнутых бровей —
Две бездны.
(Мариночка Цветаева)
Разговариваем в аське с Юлей о техногенном снеге, выпавшем сегодня в Москве:
– А ты знаешь, что снежинки под микроскопом если разглядывать их всегда имеют шесть лучей. Не четыре, и не семь – всегда только шесть. Ну а рисунок их соединяющий может быть разным. Это обусловлено молекулярной структурой воды. И я вот сейчас задумалась, как же выглядит эта ваша техногенная снежинка под микроскопом? Думаю отличается... Или нет? – спрашивает меня она.
– Снежинок нет. Просто мелкая крупа, манка.
– Понятно. У этого снега нет лучей.
– У этого снега нет лучей.
Вместо снега с неба сыпется манная крупа. Ее так мало, что подмети всю улицу, едва хватит на самую маленькую чашку каши. Я иду, думаю о манной каше, потому что недавно читал о ней у Линор Горалик и давно не ел, и еще думаю о фонарях, потому что сегодня День приручения уличных фонарей.
Когда-то (тысячу лет назад) я жил с бабушкой и дедом в маленькой тихой деревушке, где зимой выпадало так много снега, что утром приходилось брать лопату и освобождать ворота, чтобы пойти в школу. Рядом с воротами у нас во дворе стоял самый настоящий столб с фонарем. Он и сейчас там стоит. Высоченный такой, бетонный. Жалко, конечно, что не деревянный, как у других, но я его за это любил.
Его не нужно было приручать, потому что он и так был совершенно ручной. На нем висела такая металлическая коробка с кнопкой и рубильником. Кнопкой включался фонарь, а с помощью рубильника, говорили мне, можно было отключить свет в домах на всей улице. Ну, не совсем на всей, а только в тех, которые с нашей стороны. Улица у нас была большая, так что даже одна ее половина это уже очень много, тем более я знал каждую семью, живущую на ней. Я никогда не трогал рубильник, хотя иногда очень хотелось, но включать и выключать фонарь доводилось мне.
Сначала, чтобы достать до кнопки мне приходилось вставать на пенек, который специально для этого стоял рядом со столбом (он и сейчас там стоит). Я щелкал тугой кнопкой, и фонарь начинал гудеть. «Гууууу…» – равномерно и почти не слышно затягивал фонарь. Он, видимо, так радовался спустившемуся вечеру. Однако загорался не сразу. Сначала он начинал тускло светиться голубым (в этот момент можно было рассмотреть высоко висевшую лампочку). Потом свет медленно белел, и постепенно становился все ярче и ярче, пока, наконец, не вспыхивал, заливая молочным потоком меня, весь двор и существенный отрезок улицы. Я очень любил этот ритуал. И всегда с удовольствием шел разбавлять светом фонаря крепко заваренную деревенскую ночь.
Теперь здесь, в Москве, у меня нет такой заботы, и я, иногда, по ней тоскую. Зато есть фонарь рядом с подъездом. Конечно, совсем не такой, как тот. И не белый, и без волшебной коробки, без пенька, но – есть. Его-то я и решил приручить.
Я подошел к нему и поднял голову:
– Ну чего? Светишь? – ласково сказал я. – Молодец. Я вот тоже, как ты свечу-свечу… и порою, даже думаю, что зря. Что никому мой свет не нужен, не мил, а некоторых даже раздражает. Но не светить, мне нельзя. Как, впрочем, и тебе. Вот и светим мы как два идиота, не понимая куда и зачем. Так и стоим в этой темноте. Но однажды наступает день, который кто-то (спасибо ему) называет Днем приручения уличных фонарей, и все меняется. Появляется смысл. Сегодня – именно такой день. И я пришел тебе сказать, что я вижу твой свет. Он мне помогает, и он мне – нужен. Поэтому ты, пожалуйста, свети, пока можешь. Пока не перегорела лампочка, и есть еще ток. Ибо смысл есть, но он в не в тебе, и не в людях. Смысл – это твой свет. И он, конечно, единственное ради чего стоит жить, и ждать, пока подойдет к тебе тот, кому без твоего света будет совсем невыносимо. Вот как, например, мне сейчас…
За обедом (по времени, а фактически завтраком)
– Почему ты мне не напомнил про то, что есть печень трески. Я же хотела поесть блины с этой печенью!
– Кать, ну я тебе напоминал.
– Да я помню! – говорит Катя и гордо уходит за банкой печени.
Мы с Соседом переглядываемся в недоумении.
Чуть позже:
– Смотри, Саш, какую я игру придумал! Наматываешь на пальцы резинку, по-разному, наобум, вот так, и не смотришь. Потом аккуратно разматываешь и запоминаешь, как она была намотана. Задача игры запомнить этот алгоритм, и намотать резинку точно так же. Отличная тренировка памяти!
– Ваа. Какая игра! Хорошая. Особенно когда ты – один.
– Да. Когда ты очень одинок. Настолько одинок, что от тебя ушло даже одиночество. И ты остался совсем один. У тебя даже одиночества нет. Оно ушло от тебя.
– Как у меня сейчас, – подумал я – Одиночество ведь от меня уже ушло. В ноябре еще. Вначале.
Проводили Катю до автобуса, идем назад по Севанской:
– Такой снег пошел сухой и мелкий, как мука. Очень здорово, что он пошел. Я так давно хотел снега и солнца. Хоть бы завтра было солнце. Его так давно не было.
– Да…
Снег падает на сухой асфальт, и не липнет к нему. Проезжающие по дороге автомобили создают вихревые потоки, заставляя упавший снег кружиться, и вереницей тянуться в след проехавшей машине.
– Сосед, смотри – это позёмка.
– Да ладно! Это – так называется?
– Именно так. Это самая настоящая позёмка. Сейчас вон та машина проедет и опять будет вихрь.
– Класс! Давай постоим посмотрим.
Смотрим на позёмку.
– Слово-то какое! По-зё-м-ка.
Продолжаем смотреть.
Закрылся книжный магазин «Билингва» на Чистых прудах.
Ох, Революцию жалко. Да и вообще тусовка там была хорошая. Воздух был.
Это одно из первых мест, которое я узнал в Москве.
Когда работал на площади Трех вокзалов, я любил пройтись после работы по проспекту Сахарова до Чистых прудов, и посидеть в Билингве часок другой. Помню, когда поднимался на второй этаж библиотеки уже слышал возгласы: «О! Смотрите, вот и наш поэт пришел!» Там меня впервые так назвали. Там я отмечал свое первое в Москве день рождения, офигивая от всего того, что начало случаться со мной этой весной... Да много там всего было в первый раз.
Я благодарен Билингве.
Жалко ее.
В одном из старых уже выпусков программы «Поэтический минимум» Дима Воденников прочел стихотворение Елены Ширман, повергшее меня в шок. Елене выпала тяжелая и героическая доля советского поэта предвоенного времени. Стихотворение, о котором идет речь, написано в самом начале войны, незадолго до гибели поэтессы в руках нацистов. Оно так и называется «Последние стихи». Стихотворение большое и без рифмы. Читать его – тяжело. Поэтому я не буду приводить его полностью.
Вот некоторые отрывки:
Эти стихи, наверное, последние,
Человек имеет право перед смертью высказаться,
Поэтому мне ничего больше не совестно.
Я всю жизнь пыталась быть мужественной,
Я хотела быть достойной твоей доброй улыбки
Или хотя бы твоей доброй памяти.
Но мне это всегда удавалось плохо,
С каждый днем удается все хуже,
А теперь, наверно, уже никогда не удастся.
Вся наша многолетняя переписка
И нечастные скудные встречи –
Напрасная и болезненная попытка
Перепрыгнуть законы пространства и времени.
<…>
… Весной у меня в стакане стояли цветы земляники,
Лепестки у них белые с бледно-лиловыми жилками,
Трогательно выгнутые, как твои веки.
И я их нечаянно назвала твоим именем.
Все красивое на земле мне хочется называть твоим именем:
Все цветы, все травы, все тонкие ветки на фоне неба,
Все зори и все облака с розовато-желтой каймою –
Они все на тебя похожи.
Я удивляюсь, как люди не замечают твоей красоты,
Как спокойно выдерживают твое рукопожатье,
Ведь руки твои – конденсаторы счастья,
Они излучают тепло на тысячи метров,
Они могут растопить арктический айсберг,
Но мне отказано даже в сотой калории
<…>
(Эти стихи последние и мне ничего больше не совестно.)
Я завещаю девушке, которая будет любить тебя:
Пусть целует каждую твою ресницу в отдельности,
Пусть не забудет ямочку за твоим ухом,
Пусть пальцы ее будут нежными, как мои мысли.
(Я то, что я есть, и это не то, что нужно.)
… Я могла бы пройти босиком до Белграда,
И снег бы дымился под моими подошвами,
И мне навстречу летели бы ласточки,
Но граница закрыта, как твое сердце,
Как твоя шинель, застегнутая на все пуговицы.
И меня не пропустят. Спокойно и вежливо
Меня попросят вернуться обратно.
А если буду, как прежде, идти напролом,
Белоголовый часовой поднимет винтовку,
И я не услышу выстрела –
Меня кто-то как бы негромко окликнет,
И я увижу твою голубую улыбку совсем близко,
И ты – впервые – меня поцелуешь в губы.
Но конца поцелуя я уже не почувствую.
1941
Прочесть стихотворение целиком...
Я несколько раз перечитывал это стихотворение и не верил. Нет, нет и нет – крутилось у меня в голове. Такого не должно быть. Какая страшная любовь. Губительная. Я – не хочу такую.
Я не хочу, чтобы в мире, в котором я живу были эти стихи. Я не хочу, чтобы вокруг меня, и уж тем более со мною, случались такие истории!
Моя знакомая телевизионщица, совсем взрослая уже женщина как-то сказала мне, когда мы курили у нее на балконе глубокой летней ночью: «Любовь хороша, когда она окрыляет и переполняет тебя счастьем, а не когда она прибивает к земле, сдавливая тяжким грузом горло и грудь».
Я вспомнил эти ее слова. Я еще тогда ей поверил, а сейчас – тем более. Потому что любовь не может причинять боль. Это не любовь. Как такие страдания можно назвать любовью?
Что ж за любовь такая, которая выкорчевывает тебя, как ненужный уже куст смородины, на месте которого желают посеять укроп или капусту. Окапывают вокруг, постепенно обрубая сначала мелкие, а потом и крупные, главные твои корни. Выдергивают тебя из теплой, питательной земли и бросают в овраг, этими корнями наружу. Оставляя тебя медленно гибнуть там, в пустоте, под ветром и дождем. Не предоставляя не единого шанса выжить или вернуться.
А эти стройные ряды капусты, посаженные вместо красных ягод – какая же это новая жизнь?
И еще мне захотелось узнать, как прожил тот мужчина, которому были адресованы эти строки. Встретил ли он другую такую, способную на подобные чувства.
И был ли он счастлив?
Я ромашку заварю для себя в стакане,
И ни слова не скажу о душевной ране.
Как давно не стало нас
Я уж не считаю.
И постель, как на показ,
На ночь застилаю.
Простыней сухих узор,
Изучаю взглядом.
Здесь свободно до сих пор
Твое место рядом.
Пахнет мной и чабрецом.
Спать стараюсь к стенке.
Иногда проходят в сон
Плечи и коленки.
Иногда мне снишься ты
Целиком красивым.
Я тогда беру цветы,
Чтобы быть счастливым.
Спросит бабушка в метро:
«Вам какой букетик?»
Говорю: «Мне для него.
Он – один на свете».
© neprostoi (весь)
И песенка под настроение:
Gregoire Leprince – Ringuet & Louis Garrel
La distance (Les Chansons D'amour)
На Красной площади я и Юра возле главной ёлки страны и главного катка.
– Хорошая ёлка! Большая.
– Да, а шары вон какие хорошие. Представляешь, в Кремле где-то в коробках весь год хранятся эти шары.
– :)
Отвлекаемся от ёлки, смотрим на каток.
– Вот они, Юра – замечательные люди.
– Ой, мне вон та маленькая девочка нравится. Глянь, какая молодец! Вон как едет. Тра-ля-ля. Хорошая девочка!.. Так, а это что ещё за корова проехала?! Эй, а ну вон с катка, иди – в боулинг играй. О, смотри, гопник на катке.
– Ага, а вон еще один. Они одинаковые совершенно.
– Ну это они здесь так… Для проформы. Видимо, от правительства.
Позже, уже по дороге домой, обговаривая нюансы:
– Еще нам нужно шесть ёлок!
– Шесть?
– Да. Я все придумал. Ставишь ёлки на балкон, снизу подсвечиваешь их твоей лампой, убираешь шторы, и у тебя за окном – лес!
– Очень хорошо.
Раз.
В книжном магазине «Москва» я был неожиданно удивлен тем, что на полке современной русской прозы обнаружил роман Арсения Дежурова. Книга начинается предложением: «Я – Арсений Дежуров». Хм! Ну а кто бы сомневался. )
Два.
После посещения прекрасного кафе Артемия Лебедева, в благодарность за борщ, решил купить книжку, выпущенную его студией. Приглянулась книжонка Линор Горалик «Агата возвращается домой» с иллюстрациями Олега Пащенко. Беру книжку, открываю и вижу – внутренние, уходящие в корешок, поля размером 5 (!) мм и однобуквенные союзы в конце строки. Разочаровываюсь. Ставлю книжку на полку, ухожу.
– Пока, дорогой!
– Ну давай. Звони. Пиши.
– Да. Я позвоню. И напишу.
Вчера и сегодня (может еще будут повторы – не знаю) в эфире передачи Ньюс-блок на MTV я рассуждаю о совершенно потрясающей, на мой скромный взгляд, девечьей лирике Тани Зыкиной.
Милости прошу всех к голубым экранам.
Осень разбросала, начертила схему. Я опять стал нужен. Даже себе.
Ноябрь – был гениальным. Очень острым и важным.
Теперь начался период пустоты. Бездействия, небытия.
Что такое зима? Пробел между умиранием и новой жизнью.
Период застоя. Медитативный транс.
Все вокруг остановилось.
Юра натирает пол средством для мытья стекол и складывает мои вещи так ровно, что мне стыдно к ним прикоснуться. Сосед почти не смотрит по сторонам и, ведет свою глубокую внутреннюю борьбу, успевая при этом очень выручать меня своим присутствием. Герман пишет в аську, и мне становиться теплее. Валера – читает мои стихи и хвалит их. Андрей – ругает. Алена варит куриный суп и, уже лет двадцать постоянно говорит по телефону. Смотрит на меня со словами: «Господи, в чем же там душонка-то теплиться!» Обнимает. Тоже очень помогает мне. У нас с нею – духовный бартер. Впрочем, у меня со всеми такой.
А я протираю лицо ромашковым льдом, и завязываю шторы в узлы, чтобы первым увидеть солнце. Его пока нет, но скоро – будет.
Я делаю зарядку по утрам и кутаюсь в шарф. Каждый день хожу с работы домой разными путями. Ношу мягкую серую флисовую толстовку Элека, и его белые носки. На ночь зажигаю свечу и выпиваю стакан теплого молока. Ем сухофрукты и мед. Медовым же бальзамом мажу губы. Медовым маслом – ногти. Смотрю на оставшийся от Жени Живанши и мечтаю о парфюме, который пахнет медом.
Почему-то переживаю за всех. Думаю о Диме и о маме. О бабушке и сестре. Даже иногда, украдкой, переживаю за Сафронова. Каждый день думаю об одних и тех же людях. Всех их по-разному люблю.
Я хочу попросить деда Мороза, чтобы никто не болел. Чтобы кризис закончился, и я, наконец, смог купить себе новый плед теплого, кремового цвета и комплект льняного постельного белья. Чтобы солнце было каждый день, хотя бы понемногу. Ненадолго, но – было.
Чтобы все сбылось и получилось…
И еще, что бы поскорее пришла весна.
Sigur Ros - All Alright
зима.
Автор А.Лобанов.
www.zemfira.ru