"Ecce spectaculum dignum,
ad quod respiciat intentus operi suo deus."


Что-то жило в нем, дышало, билось, тоскливо завывало. И ни секунды покоя. Он раздраженно временами думал: «Целый день и ни секунды покоя.» Ноги будто сошли с ума – то ли им пуститься в пляс, то ли бежать куда-то, куда глаза глядят. Неважно, что он устал, неважно, что совсем не хотелось ему бегать. Каждая часть его тела превратилась в маленького тирана и говорила:» Не хочешь бежать – побежим без тебя, невелика потеря», «Не хочешь видеть? Кого это волнует?», «Не хочешь думать? Не для красоты ведь Бог дал тебе голову. Нельзя быть таким непроходимым идиотом». И странно – думал он – ведь это же все я сам, стоит лишь рассудить логически. Неужели шизофрения? Нет, переутомление.
«Глупости, какие глупости».
Он еще раз перечитал написанное. Зачем это, кого это интересует? Его ноги хотят пуститься в пляс…
«Вот глупости!»
Он торопливо смял бумагу – не хватало, чтобы кто-нибудь нашел. Выпить снотворного, лечь, перевернуться на бок. Потом на другой. Что-то не так. Сесть. Снова лечь. Закрыть глаза?
Никуда не убежать. Что-то крошечным комочком каталось вверх-вниз внутри него, пока он ложился, вскакивал, нервно поколачивал подушку. И все равно не давало покоя.
-Что? Что тебе надо?
И ведь ни одной мысли, ни одного связного предложения. Нетерпение, тоска, лихорадка, да и только. Кажется, что-то должно родиться – только что? Никакого намека, даже размытого образа, зацепки. Ни начала, ни конца. Как бывало, – словно в никудышнем мистическом триллере – откуда-то из неизвестности, недосягаемости протягивалась рука. Он хватал ее и, сантиметр за сантиметром, вытаскивал на свет божий того или то, чему она принадлежала. Потом смотрел, что получилось, поворачивал и так и сяк, приговаривая: «Что же делать с тобой теперь? Надо что-то с тобой делать». Сколько их было? Не вспомнить. Хотя, отчего же. Он помнит все, только теперь он не нужен. Он дарил им жизнь, мертвым памятникам еще грядущего. Он наделял их цветом, оттенками, светом и тенью, бессмысленные эскизы. Он вселял душу в пустые оболочки. В конце концов, он заставлял их говорить, рассказывать свои истории. Дальше нет его заслуги, скромного секретаря. Разумеется, они капризничали, сердились, торопили его или замолкали, казалось, на века, подтрунивали над ним, заводили в непроходимые дебри. Или сами не знали, о чем рассказать и говорили глупости. Как сегодня.
«Нет, сегодня – это все я.» подумал он. Ведь еще никто не пришел. Он бы почувствовал.
Так вот, что ЭТО. Слово, которое сегодня стало вдруг паразитом. Но как еще ЭТО назвать? Если называть нечего. Что-то росло внутри него, само по себе, без его помощи. Училось дышать, думать, чувствовать, вспоминать, откуда появилось и зачем. Пульсировало, теплое, беспокойное, каталось вверх-вниз, заражая его своим нетерпением. И странно, так велико было напряжение, так многозначительно, что даже тело откликнулось на эти потуги. Казалось, впервые в жизни он мог чувствовать. Чепуха, и раньше мог. И было больно, было радостно, тяжело и грустно. И все было, как будто бы по-настоящему. Но – только теперь. По-настоящему только теперь, когда тело и душа, физическое и нефизическое, объединились. Схлестнулись жар и холод, земля и воздух, добро и зло (хотя как здесь можно разделять?), плюс и минус, Альфа и Омега, если хотите. Почему бы нет? – подумал он. Вдруг то же самое ощущало Великое Небытие, когда рождало первую Вселенную? Звезда перед Большим взрывом? Бог, в конце концов. Да, Бог, создавая этот мир. Сказано ведь: «В начале было Слово». Нет, он ни в коей мере не хочет уподоблять себя божеству. Слишком сильно в нем пуританское воспитание, слишком велик страх перед богохульством. Но он творец своей собственной вселенной. Да не одной, десятков вселенных. Он, если хотите, обскакал Бога на десять шагов вперед! Или назад? Нет, снова не то.
Внутри него, пульсируя, распространялась из одной какой-то точки, источника незримая пустота, а вместе с нею легкость. Он становился полым, как кувшин, уходили мысли и эмоции, вытеснялись куда-то за переделы его самого, этой комнаты, этого мира, становились тихими и жалкими немножко. Жалкими по сравнению с легкостью, пришедшею на смену им. Нужно ведь когда-то отдыхать. И тело его, объединившись с душой в какой-то момент (этого момента он так и не смог вспомнить, вычислить, когда же и при каких обстоятельствах так стряслось), откликнулось, еще бы не откликнулось! Он весь теперь был одним целым, совершенным сосудом. Совершенно пустым и совершенным. И он расправил крылья. Он и не знал о них, не вспоминал как-то. С самого детства его приучили передвигаться на ногах, тут уж ничего не попишешь.
А теперь он парил где-то под потолком.
Потолок всегда мешает, подумал он.
[670x630]