"Но краеугольным камнем его поразительного гения оставалась музыка. Музыка исторгалась из какого-то неиссякаемого источника в его душе и била мощным фонтаном из его пальцев, обращая в музыкальный инструмент практически любую вещь, попавшую в его изобретательные руки. Он не мог сидеть за столом, без того, чтобы отбивать ритм каблуками по ножке стула или ножом по тарелке. Подзатыльник мгновенно приводил его в чувство, но спустя минуту его глаза заволакивала дымка, и он снова ускользал в свой тайный внутренний мир, полный музыки. Поначалу, когда я пела, чтобы убить время, страдая от одиночества, старые оперные арии, он бросал все свои занятия и усаживался у рояля в изумленном безмолвии. Незадолго до того, как ему исполнилось пять лет, я стала позволять ему аккомпанировать, и если я не справлялась с трудной тональностью, он переставал играть, указывал фальшивую ноту и пел ее сам с пугающей, головокружительной чистотой безупречного верхнего регистра. Уже тогда Моцарт смотрелся рядом с ним заурядным подмастерьем. Но все время, пока он выдумывал свои потусторонние напевы, или играл на рояле с невозможной для его возраста сноровкой, я знала, что в уме он уже готовит новую страшноватую проделку, какой я и представить не могу."
"Прежде я была его тюремщиком. Теперь он стал моим. Мне казалось, что меня заперли в гробнице с ребенком-фараоном, чтобы служить ему после смерти, и эта мысль возмущала меня до глубины души. Любовь, ненависть, жалость и страх кружились вокруг меня, словно стервятники, верх брали то одни, то другие эмоции, и вскоре, глядя в единственное зеркало, украшавшее мою спальню, я не узнавала себя саму. Я похудела и осунулась, взгляд стал каким-то диковатым, и хотя моя красота никуда не делась, я выглядела на десять, а то и пятнадцать лет старше своих двадцати трех. Как будто все мое бессердечие по отношению к нему отпечаталось морщина за морщиной на моем лице – мрачное отражение безвыходного круга жестокости, в который была заключена наша с ним жизнь."(с)
[700x700]