Город моей…БЫЛОЙ любви, больной неизлечимо.… Где я потерял веру в сами чувства, как ранее терял веру в людей. Со стороны все это кажется теперь горячечным бредом. И слабость, проявленная тогда, тяготит неимоверно. Выпал и сошел снег. Весна, метнулась зеленым зверем сквозь, даже не потерлась мягким боком о душу. Все это время из меня выходили осколки. Не через задницу. Будь так, не было бы настолько больно. Порвало бы и вывалилось в унитаз. Нет. Они шли через рот, через грудь, через вены на руках. Самые мелкие, растворяясь в винном перегаре, уходили паром в небо. И то, что сейчас еще нет-нет и заболит – это не душа, это шрамы напоминают о себе перед дождем. Но во мне перевернулось что-то. Ищу и не нахожу той прежней веры в «…все будет хорошо…»! Заратустра, наверное, сейчас смеялся бы, будь он тут. Ему, певцу тела и жизни земной, неприятны все эти умствования. Не смейся, О Заратустра! Ведь было время когда и сам ты терял веру. Перед тем, как в последний раз уйти в свою пещеру говорил: «Мрачный шел я недавно среди мертвенно-бледных сумерек, – мрачный и суровый, со стиснутыми зубами. Уже не одно солнце закатилось для меня.
Тропинка, капризно извивавшаяся между камнями, злобная, одинокая, не желавшая ни травы, ни кустарника, – эта горная тропинка хрустела под упрямством ноги моей.
Безмолвно ступая среди насмешливого грохота камней, стирая в прах камень, о который спотыкалась моя нога, – так медленно взбирался я вверх.
Вверх: наперекор духу, увлекавшему меня вниз, в пропасть, – духу тяжести, моему демону и смертельному врагу.
Вверх: хотя он сидел на мне, полукарлик, полукрот; хромой, делая хромым и меня; вливая свинец в мои уши, свинцовые мысли в мой мозг».
Ты был таким. Твой дух также блуждал во тьме.
А я? Я пойду дальше. Но уже не такой, каким был тогда…