..Можно предположить, что душа, в которой некогда должен совершенно
созреть и налиться сладостью тип "свободного ума", испытала, как решающее
событие своей жизни, великий разрыв и что до этого она была тем более
связанной душой и казалась навсегда прикованной к своему углу и столбу. Что
вяжет крепче всего? Какие путы почти неразрывны? У людей высокой и избранной
породы то будут обязанности - благоговение, которое присуще юности, робость
и нежность ко всему издревле почитаемому и достойному, благодарность почве,
из которой они выросли, руке, которая их вела, святилищу, в котором они
научились поклоняться; их высшие мгновения будут сами крепче всего связывать
и дольше всего обязывать их. Великий разрыв приходит для таких связанных
людей внезапно, как подземный толчок: юная душа сразу сотрясается,
отрывается, вырывается - она сама не понимает, что с ней происходит. Ее
влечет и гонит что-то, точно приказание; в ней просыпается желание и
стремление уйти, все равно куда, во что бы то ни стало; горячее опасное
любопытство по неоткрытому миру пламенеет и пылает во всех ее чувствах.
"Лучше умереть, чем жить здесь" - так звучит повелительный голос и соблазн;
и это "здесь", это "дома" есть все, что она любила доселе! Внезапный ужас и
подозрение против того, что она любила, молния презрения к тому, что звалось
ее "обязанностью", бунтующий, произвольный, вулканически пробивающийся порыв
к странствию, чужбине, отчуждению, охлаждению, отрезвлению, оледенению,
ненависть к любви, быть может, святотатственный выпад и взгляд назад, туда,
где она доселе поклонялась и любила, быть может, пыл стыда перед тем, что
она только что делала, и вместе с тем восторженная радость, что она это
делала, упоенное внутреннее радостное содрогание, в котором сказывается
победа - победа? над чем? над кем? загадочная, чреватая вопросами и
возбуждающая вопросы победа, но все же первая победа - такие опасности и
боли принадлежат к истории великого разрыва. Это есть вместе с тем болезнь,
которая может разрушить человека - этот первый взрыв силы и воли к
самоопределению, самоустановлению ценностей, эта воля к свободной воле; и
какая печать болезненности лежит на диких попытках и странностях,
посредством которых освобожденный, развязавшийся стремится теперь доказать
себе свою власть над вещами! Он блуждает, полный жестокости и
неудовлетворенных вожделений; все, чем он овладевает, должно нести возмездие
за опасное напряжение его гордости; он разрывает все, что возбуждает его. Со
злобным смехом он опрокидывает все, что находит скрытым, защищенным
какой-либо стыдливостью; он хочет испытать, каковы все эти вещи, если их
опрокинуть. Из произвола и любви к произволу он, быть может, дарует теперь
свою благосклонность тому, что прежде стояло на плохом счету, - и с
любопытством и желанием испытывать проникает к самому запретному. В глубине
его блужданий и исканий - ибо он бредет беспокойно и бесцельно, как в
пустыне, - стоит знак вопроса, ставимый все более опасным любопытством.
"Нельзя ли перевернуть все ценности? И, может быть, добро есть зло? А Бог -
выдумка и ухищрение дьявола? И, может быть, в последней своей основе все
ложно? И если мы обмануты, то не мы ли, в силу того же самого, и обманщики?
И не должны ли мы быть обманщиками?" - такие мысли отвращают и совращают его
все дальше и дальше в сторону. Одиночество окружает и оцепляет его,
становится все грознее, удушливей, томительней, эта ужасная богиня и mater
saeva cupidinum - но кто еще знает нынче, что такое одиночество?..
4
От этой болезненной уединенности, из пустыни таких годов испытания еще
далек путь до той огромной, бьющей через край уверенности, до того здоровья,
которое не может обойтись даже без болезни как средства и уловляющего крючка
для познания, - до той зрелой свободы духа, которая в одинаковой мере есть и
самообладание, и дисциплина сердца и открывает пути ко многим и разнородным
мировоззрениям, - до той внутренней просторности и избалованности чрезмерным
богатством, которая исключает опасность, что душа может потерять самое себя
на своих собственных путях или влюбиться в них и в опьянении останется
сидеть в каком-нибудь уголку, - до того избытка пластических, исцеляющих,
восстанавливающих и воспроизводящих сил, который именно и есть показатель
великого здоровья, - до того избытка, который дает свободному уму опасную
привилегию жить риском и иметь возможность отдаваться авантюрам - привилегию
истинного мастерства, признак свободного ума! Посередине, быть может, лежат
долгие годы выздоровления, годы, полные многоцветных, болезненно-волшебных
изменений, руководимые упорной волей к здоровью, которая уже часто
отваживается рядиться и играть роль настоящего здоровья. Среди этого
развития встречается промежуточное состояние, о котором человек, испытавший
такую судьбу, позднее не может вспомнить без трогательного чувства: счастье
окружает его, подобно бледному, тонкому солнечному свету, он обладает
свободой птицы, горизонтом и дерзновением птицы, чем-то третьим, в чем
любопытство смешано с нежным презрением. "Свободный ум" - это холодное слово
дает радость в таком состоянии, оно почти греет. Живешь уже вне оков любви и
ненависти, вне "да" и "нет", добровольно близким и добровольно далеким,
охотнее всего ускользая, убегая, отлетая, улетая снова прочь, снова вверх;
чувствуешь себя избалованным, подобно всякому, кто видел под собой огромное
множество вещей, - и становишься антиподом тех, кто заботится о вещах,
которые его не касаются. И действительно, свободного ума касаются теперь
вещи, - и как много вещей! - которые его уже не заботят...
5
Еще шаг далее в выздоровлении - и свободный ум снова приближается к
жизни, правда медленно, почти против воли, почти с недоверием. Вокруг него
снова становится теплее, как бы желтее; чувство и сочувствие получают
глубину, теплые ветры всякого рода обвевают его. Он чувствует себя так, как
будто теперь у него впервые открылись глаза для близкого. В изумлении он
останавливается: где же он был доселе? Эти близкие и ближайшие вещи - какими
преображенными кажутся они ему теперь! Какую пушистость, какой волшебный вид
они приобрели с тех пор! Благодарный, он оглядывается назад, - благодарный
своим странствиям, своей твердости и самоотчуждению, своей дальнозоркости и
своим птичьим полетам в холодные высоты. Как хорошо, что он не оставался,
подобно изнеженному темному празднолюбцу, всегда "дома", "у себя"! Он был
вне себя - в этом нет сомнения. Теперь лишь видит он самого себя, - и какие
неожиданности он тут встречает! Какие неизведанные содрогания! Какое счастье
даже в усталости, в старой болезни и ее возвратных припадках у
выздоравливающего! Как приятно ему спокойно страдать, прясть нить терпения,
лежать на солнце! Кто умеет, подобно ему, находить счастье зимой,
наслаждаться солнечными пятнами на стене! Эти наполовину возвращенные к
жизни выздоравливающие, эти ящерицы - самые благодарные животные в мире:
некоторые среди них не пропускают ни одного дня без маленькой хвалебной
песни. Серьезно говоря, самое основательное лечение всякого пессимизма (как
известно, неизлечимого недуга старых идеалистов и лгунов) - это заболеть на
манер таких свободных умов, долго оставаться больным и затем еще медленнее
возвращаться к здоровью - я хочу сказать - становиться "здоровее". Мудрость,
глубокая жизненная мудрость содержится в том, чтобы долгое время прописывать
себе даже само здоровье в небольших дозах. -
6
И в эту пору, среди внезапных проблесков еще необузданного, еще
изменчивого здоровья, свободному, все более освобождающемуся уму начинает
наконец уясняться та загадка великого разрыва, которая доселе в темном,
таинственном и почти неприкосновенном виде лежала в его памяти. Если он
долго почти не решался спрашивать: "Отчего я так удалился от всех? Отчего я
так одинок? Отчего я отрекся от всего, что почитаю, - отрекся даже от самого
почитания? Откуда эта жестокость, эта подозрительность, эта ненависть к
собственным добродетелям?" - то теперь он осмеливается громко спрашивать об
этом и уже слышит нечто подобное ответу: "Ты должен был стать господином над
собой, господином и над собственными добродетелями. Прежде они были твоими
господами; но они могут быть только твоими орудиями наряду с другими
орудиями. Ты должен был приобрести власть над своими "за" и "против" и
научиться выдвигать и снова прятать их, смотря по твоей высшей цели. Ты
должен был научиться понимать начало перспективы во всякой оценке -
отклонение, искажение и кажущуюся телеологию горизонтов и все, что относится
к перспективе, и даже частицу глупости в отношении к противоположным
ценностям, и весь интеллектуальный ущерб, которым приходится расплачиваться
за каждое "за" и каждое "против". Ты должен был научиться понимать
необходимую несправедливость в каждом "за" и "против", несправедливость,
неотрешимую от жизни, обусловленность самой жизни началом перспективы и его
несправедливостью. Ты должен был прежде всего воочию видеть, где
несправедливости больше всего: именно там, где жизнь развита меньше, мельче,
беднее всего, где она всего более первобытна и все же вынуждена считать себя
целью и мерой вещей и в угоду своему сохранению исподтишка, мелочно и
неустанно подрывать и расшатывать все высшее, более великое и богатое, - ты
должен был воочию увидеть проблему иерархии и как сила, и право, и широта
перспективы одновременно растут вверх. Ты должен был..." - довольно,
свободный ум знает отныне, какому "ты должен" он повиновался, и знает также,
на что он теперь способен и что ему теперь - позволено...
7
Такого рода ответ дает себе свободный ум в отношении загадки разрыва и
кончает тем, что, обобщая свой случай, он объясняет себе пережитое. "Что
случилось со мной, - говорит он себе, - то должно случиться со всяким, в ком
воплощается и "хочет явиться на свет" задача". Тайная сила и необходимость
этой задачи будет властвовать над его судьбой и ее частными событиями,
подобно неосознанной беременности, - задолго до того, как он уяснит самое
эту задачу и узнает ее имя. Наше назначение распоряжается нами, даже когда
мы еще не знаем его; будущее управляет нашим сегодняшним днем. Допустив, что
именно проблему иерархии мы, свободные умы, можем назвать нашей проблемой,
лишь теперь, в полдень нашей жизни, мы понимаем, в каких подготовлениях,
обходных путях, испытаниях, искушениях, переодеваниях нуждалась эта
проблема, прежде чем она могла встать перед нами, и что мы сначала должны
были испытать душой и телом самые разнообразные и противоречивые бедствия и
радости в качестве искателей приключений и путешественников вокруг того
внутреннего мира, который зовется "человеком", в качестве измерителей
каждого "выше", каждого "сверх иного", которое тоже зовется "человеком", -
проникая повсюду почти без страха, не пренебрегая ничем, не теряя ничего,
пробуя все, очищая и как бы отсеивая все случайное, - пока мы, свободные
умы, не можем наконец сказать: "Здесь лежит новая проблема! Здесь длинная
лестница, на ступенях которой мы сами сидели и по которой мы поднимались, -
какими мы некогда сами были. Здесь есть высота и глубина, есть мир под нами,
есть огромный длинный порядок и иерархия, которую мы видим; здесь - наша
проблема!"..

Ф. Ницше