-- Вы сегодня в дурном настроении, дорогой мой, -- улыбаясь,
заметил он.
-- У меня всегда такое настроение, дитя мое, -- возразил
Норбер де Варен. -- Погодите: через несколько лет и с вами
будет то же самое. Жизнь -- гора. Поднимаясь, ты глядишь вверх,
и ты счастлив, но только успел взобраться на вершину, как уже
начинается спуск, а впереди в смерть. Поднимаешься медленно,
спускаешься быстро. В ваши годы все мы были веселы. Все мы были
полны надежд, которые, кстати сказать, никогда не сбываются. В
мои годы человек не ждет уже ничего... кроме смерти.
Дюруа засмеялся:
-- Черт возьми, у меня даже мурашки забегали.
-- Нет, -- возразил Норбер де Варен, -- сейчас вы меня не
поймете, но когда-нибудь вы вспомните все, что я вам говорил.
Видите ли, настанет день, -- а для многих он настает очень
скоро, -- когда вам, как говорится, уже не до смеха, когда вы
начинаете замечать, что за всем, куда ни посмотришь, стоит
смерть.
О, вы не в силах понять самое это слово "смерть"! В ваши
годы оно пустой звук. Мне же оно представляется ужасным.
Да, его начинаешь понимать вдруг, неизвестно почему, без
всякой видимой причины, и тогда все в жизни меняет свой облик.
Я вот уже пятнадцать лет чувствую, как она гложет меня, словно
во мне завелся червь. Она подтачивала меня исподволь, день за
днем, час за часом, и теперь я точно дом, который вот-вот
обвалится. Она изуродовала меня до того, что я себя не узнаю.
От жизнерадостного, бодрого, сильного человека, каким я был в
тридцать лет, не осталось и следа. Я видел, с какой злобной,
расчетливой кропотливостью она окрашивала в белый цвет мои
черные волосы! Она отняла у меня гладкую кожу, мускулы, зубы,
все мое юное тело, и оставила лишь полную отчаяния душу, да и
ту скоро похитит.
Да, она изгрызла меня, подлая. Долго, незаметно,
ежесекундно, беспощадно разрушала она все мое существо. И
теперь, за что бы я ни принялся, я чувствую, что умираю. Каждый
шаг приближает меня к ней, каждое мое движение, каждый вздох
помогают ей делать свое гнусное дело. Дышать, пить, есть,
спать, трудиться, мечтать -- все это значит умирать. Жить,
наконец, -- тоже значит умирать!
О, вы все это еще узнаете! Если бы вы подумали об этом хотя
бы четверть часа, вы бы ее увидели.
Чего вы ждете? Любви? Еще несколько поцелуев" и вы уже
утратите способность наслаждаться.
Еще чего? Денег? Зачем? Чтобы покупать женщин? Велика
радость! Чтобы объедаться, жиреть и ночи напролет кричать от
подагрической боли?
Еще чего? Славы? На что она, если для вас уже не существует
любовь?
Ну так чего же? В конечном счете -- все равно -- смерть.
Я вижу ее теперь так близко, что часто мне хочется протянуть
руку и оттолкнуть ее. Она устилает землю и наполняет собой
пространство. Я нахожу ее всюду. Букашки, раздавленные посреди
дороги, сухие листья, седой волос в бороде друга -- все ранит
мне сердце и кричит: "Вот она!"
Она отравляет мне все, над чем я тружусь, все, что я вижу,
все, что я пью или ем, все, что я так люблю: лунный свет,
восход солнца, необозримое море, полноводные реки и воздух
летних вечеров, которым, кажется, никогда не надышишься вволю!
Он запыхался и оттого шел медленно, размышляя вслух и почти
не думая о своем спутнике.
-- И никто оттуда не возвращается, никто... -- продолжал он.
-- Можно сохранить формы, в которые были отлиты статуи, слепки,
точно воспроизводящие тот или иной предмет, но моему телу,
моему лицу, моим мыслям, моим желаниям уже не воскреснуть. А
между тем народятся миллионы, миллиарды существ, у которых на
нескольких квадратных сантиметрах будут так же расположены нос,
глаза, лоб, щеки, рот, и душа у них будет такая же, как и у
меня, но я-то уж не вернусь, и они ничего не возьмут от меня,
все эти бесчисленные создания, бесчисленные и такие разные,
совершенно разные, несмотря на их почти полное сходство.
За что ухватиться? Кому излить свою скорбь? Во что нам
верить?
Религии -- все до одной -- нелепы: их мораль рассчитана на
детей, их обещания эгоистичны и чудовищно глупы.
Одна лишь смерть несомненна.
Он остановился и, взяв Дюруа за отвороты пальто, медленно
заговорил:
-- Думайте об этом, молодой человек, думайте дни, месяцы,
годы, и вы по-иному станете смотреть на жизнь. Постарайтесь
освободиться от всего, что вас держит в тисках, сделайте над
собой нечеловеческое усилие и еще при жизни отрешитесь от своей
плоти, от своих интересов, мыслей, -- отгородитесь от всего
человечества, загляните в глубь вещей -- и вы поймете, как мало
значат споры романтиков с натуралистами и дискуссии о бюджете.
Он быстрым шагом пошел вперед.
-- Но в то же время вы ощутите и весь ужас безнадежности. Вы
будете отчаянно биться, погружаясь в пучину сомнений. Вы будете
кричать во всю мочь: "Помогите!" -- и никто не отзовется. Вы
будете протягивать руки, будете молить о помощи, о любви, об
утешении, о спасении -- и никто не придет к вам.
Почему мы так страдаем? Очевидно, потому, что мы рождаемся
на свет, чтобы жить не столько для души, сколько для тела. Но
мы обладаем способностью мыслить, и наш крепнущий разум не
желает мириться с косностью бытия.
Взгляните на простых обывателей: пока их не постигнет
несчастье, они довольны своей судьбой, ибо мировая скорбь им
несвойственна Животные тоже не знают ее.
Он снова остановился и, подумав несколько секунд, тоном
смирившегося и усталого человека сказал:
-- Я погибшее существо У меня нет ни отца, ни матери, ни
брата, ни сестры, ни жены, ни детей, ни бога.
После некоторого молчания он прибавил:
-- У меня есть только рифма.
И, подняв глаза к небу, откуда струился матовый свет полной
луны, продекламировал:
И в небе я ищу разгадку жизни темной,
Под бледною луной бродя в ночи бездомной.
Они молча перешли мост Согласия, миновали Бурбонский дворец.
-- Женитесь, мой друг, -- снова заговорил Норбер де Варен,
-- вы себе не представляете, что значит быть одному в мои годы.
Одиночество наводит на меня теперь невыносимую тоску. Когда я
сижу вечером дома и греюсь у камина, мне начинает казаться, что
я один в целом свете, что я до ужаса одинок и в то же время
окружен какими-то смутно ощутимыми опасностями, чем-то
таинственным и страшным. Перегородка, отделяющая меня от моего
неведомого соседа, создает между нами такое же расстояние, как
от меня до звезд, на которые я гляжу в окно. И меня охватывает
лихорадка, лихорадка отчаяния и страха, меня пугает безмолвие
стен. Сколько грусти в этом глубоком молчании комнаты, где ты
живешь один! Не только твое тело, но и душу окутывает тишина,
и, чуть скрипнет стул, ты уже весь дрожишь, ибо каждый звук в
этом мрачном жилище кажется неожиданным.
Немного помолчав, он прибавил:
-- Хорошо все-таки, когда на старости лет у тебя есть дети!
Они прошли половину Бургундской улицы. Остановившись перед
высоким домом, поэт позвонил.
-- Забудьте, молодой человек, всю эту старческую воркотню и
живите сообразно с возрастом. Прощайте! -- пожав своему
спутнику руку, сказал он и скрылся в темном подъезде.