В Камергерском переулке, в маленьком зале МХАТа, артист Угрюмов рассказывает истории артисту Ващилину. В первом ряду хохочет, оглядываясь назад, Евгений Гришковец. За спиной Гришковца развалились в креслах артист Хаев и студент Соловьев. Угрюмов рассказывает Ващилину, как он был в походе, как зашли они с ребятами в деревню и он остановился у одной женщины («приятная женщина, немного постарше меня»). Из окна дома, где жила эта женщина, была видна гора. У подножия горы лежал камень, так один чудак из деревни каждый день приходил толкать этот камень в гору. Угрюмов рассказывает все это, а Ващилин злится и жалуется Гришковцу и помрежу Наташе, что Угрюмов его уже достал, что он вот где у него сидит со своими историями. К тому же все это он уже где-то слышал. Гришковца, однако, все это очень даже устраивает. «Хорошо, — говорит Гришковец, — все очень хорошо» — и зовет на сцену Хаева с Соловьевым.

Хаев: Вот раньше… Раньше… сейчас… раньше я был? А сейчас тоже я? А где граница, где этот переход — между я и я. Вот так говоришь с человеком, а потом начинаешь сомневаться. Когда я с ним разговариваю, я не сомневаюсь. А потом думаю: что я такое говорю! Вот ты как сейчас живешь?

Соловьев: Живу нормально.

Хаев: Вот именно, это ты очень точно сказал — нормально. А когда мы воевали, мы думали, что когда мы победим, все будет хо-ро-шо. Вот я и сомневаюсь, что ты понимаешь. Это же… Это же я того коня придумал.

Соловьев: Какого коня?

Хаев: Какого коня… Там история громкая была. Большой конь, деревянный, мы туда с ребятами…

Через три недели Лариса Ломакина оденет всех их в юбки до колен — и они пойдут на сцену. К ним присоединятся артисты Усов, Смоляков, Белый, музыканты и Максим Какосов, который, вообще-то, не артист, а товарищ Гришковца по кемеровскому театру «Ложа». В юбках до колен они, вероятно, будут напоминать ахейцев, осаждавших Трою. Но став как бы ахейцами, более всего они будут напоминать соседей по лестничной клетке. Через три недели — премьера «Осады». Билеты, рассказывает Гришковец, уже давно раскуплены.

— Летом ты говорил, что будешь писать роман — а сам делаешь «Осаду».

— Роман будет написан в феврале. Все будет. И ресторан будет.

— Ресторан?

— Сейчас мы с Александром Орловым ищем место. Там будут ресторан и кафе, которое трансформируется в зрительный зал мест на сто двадцать. Ряд моих спектаклей будет идти только там. Хочу, чтобы Макс Какосов перенес туда два своих спектакля — «Покет «Моби Дик» и «Титаник». А в остальное время там смогут играть музыканты. Это будет нормальная прокатная клубная площадка, каких в Москве много. Но такого театрика с определенным небольшим репертуаром, который при этом не выживает, а существует в связи с нормальным и коммерчески успешным рестораном, — такого в Москве нет.

— Ресторан станет твоим собственным театром?

— Нет, это будет именно ресторан. Ресторан зарабатывает деньги, театр играет два-три спектакля в неделю, ему не нужно искать ни спонсоров, ни бюджетного финансирования. Мне нравится жизнестойкость и успешность этого дела. У нас в «Ложе» при театре были кафе и клуб. Но в Кемерове мне всем приходилось заниматься самому.

— У «Ложи» ведь был спектакль под названием «Осада». Нынешний спектакль — его копия?

— «Осада» была сыграна раз восемь. Но идея спектакля — работа с мифом и сама идея такого разговора — давно не то чтобы мучила, напротив, давно меня радовала. И я не считал тот спектакль действительным воплощением такого театра, поэтому и решил предложить ее МХАТу.

— Герои «Осады» — воины?

— Почти все воины. Но есть просто юноша. Есть Икар. Есть музыканты, которые играют живую музыку.

— Сам-то ты кем был в «Осаде»?

— В «Осаде» я точно так же, как и здесь, то буду, то не буду выходить на сцену. Там я был одним из воинов, сейчас его будет исполнять Саша Усов.

— Но основная твоя роль сегодня — режиссер?

— Я не называю это режиссурой. Это целиковое дело. То, что мы делаем, как упражнение было бы крайне полезно актерам и тем, кто занимается режиссурой и драматургией: узнать, как создается текст, который не имитирует современную речь, а является ею. Это совсем иное дело, чем пытаться освоить по законам современной речи те тексты, которые написаны сто лет назад. В «Осаде» актер сам создает текст — так, как ему удобно. И чтобы он мог быть максимально точным. Это сугубо актерский театр, и в этом смысле он очень гуманный, потому что в нем есть забота и любовь к главному человеку в театре — актеру.

— Твои актеры будут говорить отсебятину?

— Есть структура текста, но репетиции наполовину состоят из этого. Ну невозможно три часа произносить один и тот же монолог. Идет поиск постоянных уточнений. Они все время вставляют какие-то детали, я уже знаю, кто где родился, подробности про детство. Но важно другое. Благодаря той атмосфере, которая сложилась на репетициях, удается неистерично поговорить о сути времени, о том, как оно движется и распадается в одном человеке на несколько времен, о войне поговорить неистерично. Меня интересует тот феномен, что все актеры, которые в спектакле заняты, кроме Какосова и студента, работают в театре дольше, чем я играю спектакли. И при этом то, что я им предлагаю, для них является экстремально новым. Но они не относятся к этому как к чему-то крайне экспериментальному. Мне не приходится их в чем-то убеждать. Ну нет у них в руках пьесы: мы занимаемся созданием текста, структурированием его, и весь этот процесс для них понятен, за ним следует создание спектакля, и на этот спектакль будут продаваться билеты. И хотя еще нет костюмов, все билеты уже проданы. И он будет, этот спектакль, по той пьесе, которую они сами произвели. По существу, это даже не спектакль, а неистеричный, очень спокойный мужской разговор о войне.

— Почему для этого разговора понадобился миф?

— Это моя давняя идея, связанная с феноменом времени в театре. Убирая из мифа пафос, перенося живую историю сюда, мы как бы упраздняем время вообще. Разговор, который ведется в спектакле, — это как бы бесконечный разговор. Осада бесконечна, переживание это бесконечно. Если бы в спектакле «Как я съел собаку» было ощущение исторического времени, меня бы тотчас же обвинили в ностальгии, мемуаристике и так далее. Но я сознательно упраздняю историческое время, в театре только так и можно, театр же происходит в настоящем времени. Поэтому в спектакле про войну никто не будет воевать, не будет фехтования и прочей глупости.

— Но я видела бутафорские мечи…

— Мечи, если ты заметила, именно такие, какими мы играли в детстве во дворе. Это оружие, которое можно сделать самому, — оно деревянное. И одежда у персонажей будет довольно странная, но в ней все равно можно было выйти на улицу. Какие-то люди непременно почувствуют аллюзии на сегодняшние войны — но ничего конкретного. Публика увидит очень хороших, остро чувствующих современность артистов, которые невероятно нефальшиво существуют на сцене. Услышат хорошую музыку. Увидят легкую, красивую, забавную сценографию. И послушают пару историй. Которые они уже где-то слышали.