Я давно хотела выложить эту сказку, но все никак не доходили руки. И вот - вуаля! Прошу заценить. На сегодня это мой самый большой рассказ. Начат еще в марте.

Сказка о поломанной кукле и сумасшедшем плюшевом мишке.

Это была самая красивая и любимая кукла хозяйки. Изящная, с фарфоровым личиком и медовыми локонами, ее глаза были сделаны из необычного, волшебного стекла, менявшего цвет в зависимости от освещения. Мишка никогда не мог понять, что за глаза посмотрят на него в следующую секунду - изумрудно ли оливковые, янтарно-карие или же по-кошачьему желтые. Всегда, однако, при любых обстоятельствах, в них сохранялась та неизменная хитринка, которая делала куклу такой непохожей на других. При нажатии на живот она смеялась - беззаботно и заливисто, ее резиновые губы всегда были сложены в улыбку. Для куклы всегда были самые лучшие платья, хозяйка могла часами делать ей прически и брала везде с собой. Ее, и только ее хозяйка могла положить ночью спать рядом с собой. Жизнь самой красивой и самой хитрой куклы была розовой кружевной подушкой.
Он был одним из десятков плюшевых мишек, даренных хозяйке по праздникам. Набитый рваным поролоном, потрепанный и засаленный, из грязно-бурого велюра, он чаще всего сидел на окне и смотрел в небо - там, куда его положили однажды, когда мишка впервые попал в этот дом, и с тех пор почти не трогали. Среди игрушек Красной Коробки ходили слухи, что мишка не совсем такой, как все. Что он, как бы так сказать, немного сумасшедший. Говорили, это из-за большой белой заплаты на животе, появившейся у мишки после встречи с хозяйкиной собакой.
Мишка целыми днями смотрел в небо и мечтал. Он не любил холодный подоконник, пыльные занавески и запотевшее стекло. Он любил цветы, леса, речки - все же он медведь, пускай и игрушечный. Он мечтал однажды оказаться на улице, поймать снежинку носом, испачькаться с ног до головы в весенней грязи, мечтал почувствовать ветер, который каждый день для него гоняет по небу облака. И еще он мечтал показать весь этот прекрасный мир ей, кукле.
Она не была такой, как другие куклы. Она одна выходила из Красной Коробки по ночам. Она любила продефилировать по подоконнику, сесть у мишки за спиной и шептать ему на ухо вопросы, мысли и песни. Она дразнила его, не давая себя увидеть, и вместе с тем, ей было с ним слишком интересно. Иногда кукла садилась рядом и почти в самую мишкину спину, в свалявшийся ворс шептала о своей грусти, рассказывала свои воспоминания и просила показать на небе созвездия. Однажды она долго-долго вспоминала, как ее везли в магазин, и, в конце концов, ее речь превратилась в сонное полубормотание-полумурлыканье. А затем кукла уснула прямо у мишки на спине.
-Глупенькая, неужели ты думала, что я не могу двигаться? И когда ты дразнила меня и сидела у меня за спиной, неужели ты думала, что я не могу развернуться? Я просто ждал...
Он обнял куклу, положил ее голову к себе на колени и просидел так до самого рассвета. Когда первые лучи солнца пробежались по ее огромным ресницам, куколка распахнула глаза, хитро улыбнулась и молча ушла в Красную Коробку. Именно тогда мишка впервые увидел ее хитрые глаза из волшебного стекла...
На следующую ночь кукла снова пришла на мишкин подоконник. В этот раз она села уже рядом с ним, сбоку. Она начала привычно болтать, все больше о себе, хвастаться, какое новое платье пошила ей хозяйка и как сегодня восхищались ей маленькие хозяйкины гостьи. Мишка слушал ее и начинал улыбаться. Все шире, все искреннее и вместе с тем как-то хитро - так обычно улыбаются родители, когда дети взахлеб тараторят о событиях дня в школе или о своей новой игрушке. Вдруг он глубоко вдохнул и взял куклу за руку. Она осеклась, замолчала, испуганно взглянула на мишку, смущенно улыбнулась, опустила ресницы и обратила взор вдаль, на улицы, но руку оставила. Мишка закрыл глаза и сжал ее маленькую ручку еще крепче, на его плюшевом лице на всю ночь отпечаталась счастливая улыбка. Кукла долго сидела и думала о чем-то своем, эмоции на ее лице сменялись с необычной для фарфора скоростью. В конце концов она приблизилась к мишке, задержала дыхание, коснулась его щеки одними ресницами, застыла так на несколько секунд, а затем положила голову ему на колени и уснула, так же, как и в прошлую ночь.
С той поры две игрушки будто стали одним целым. Каждую ночь кукла приходила на подоконник, и всю ночь они проводили вдвоем, глядя на звезды и держась за руки. Мишка показывал фарфоровой красавице созвездия, она же рассказывала ему на память сказки, которые слушала лежа в кровати вместе с хозяйкой, когда та брала куклу спать с собой. И еще каждую ночь они подолгу сидели молча, взявшись за руки, и ресницы куклы нежно-нежно гладили мишкину щеку. Он всегда замечал при этом, как у нее появлялась улыбка - тихая, но вместе с тем открытая, такая, какую она не могла позволить себе днем, блистательно играя свою роль королевы Красной Коробки. Иногда их взгляды сталкивались, и каждый раз мишку восхищало, как она смотрела - слегка испуганно, растерянно, но никогда ее глаза не покидала эта хитринка, искорка, которая его так влекла к кукле.
Правда, кукла все равно оставалась такой же, какой и была раньше - капризной и требовательной, привыкшей к восхищению, в чем-то даже эгоистичной. Она могла обидеться на любую мелочь, отвернуться и надуть губки. Иногда она даже делала вид что плачет, только каждый раз, когда мишка в ужасе бросался к ней извиняться и успокаивать, кукла за секунду до того, как он успевал открыть рот, оборачивалась - и улыбалась. Порой одними лишь глазами, но этой неизменной искристой улыбки нельзя было не заметить. И тогда мишка понимал, что она всего лишь в очередной раз позабавилась над ним, облегченно вздыхал и одним только пальчиком легонько стучал ее по носику - наказать ее за баловство в большей мере он себе позволить не мог. А бывали и ночи, когда кукла приходила действительно в дурном настроении - если хозяйка с ней мало играла или другой кукле дарили новое платье - тогда она капризничала по-настоящему и распекала мишку за все, что угодно, за малейшую оплошность, за старую неудачную шутку или даже за то, в чем он вовсе виноват не был и к чему отношения не имел. Тогда мишка обиженно пыхтел, забивался в угол подоконника и смотрел оттуда на куклу укоряюще, исподлобья и ждал, пока она остынет и извинится. Порой он делал то, чего кукла боялась больше всего - он бросал ее руку. Тогда она ахала, краснела и сразу же начинала просить прощения , хватала мишкину лапу и нежно-нежно целовала ее. Он сдерживался, пока куколка не начинала тихо всхлипывать, а тогда притягивал к себе, осторожно обнимал фарфоровую талию и терся мягкой щекой об ее локоны.
Так продолжалось до тех пор, пока зима не поглотила последние яркие осенние листья. Мишка с куклой долго любовались, как лето постепенно перерождается в осень, а осень сгорает ради них дотла. Она выпускала каждый день миллионы новых пронзительно-красных и желтых листьев, и каждую ночь на глазах у двух игрушек ветер срывал их с деревьев и разносил полками и ротами борющейся за тепло и жизнь армии осени по городу. Они устилали асфальт пестрым душистым ковром, кружились в ритуальном танце в холодающем воздухе и пытались не дать зиме воцариться. Однако осень умирала, она сгорала, и никто не был в силах этому помешать. Листья сжигали, ветер разносил их слишком далеко друг от друга, их выметали из города куда-то далеко, в поля, их собирали в кучи и бросали в мусор, их засасывало в канализацию и ямы, насекомы и животные съедали их. В конце концов, даже те солдаты осени, которым удалось выжить, исчерпали свои силы, потухли их яркие краски, слишком много грязи на них налипло, и тогда они сами по себе легли на землю и больше не двигались. Когда-то яркие оболочки тихо сгнили и превратились в землю, а их маленькие легкие души полетели в небо искрами в дыму костров сжигаемого мусора. И тогда мишка и кукла поняли, что осень сгорела. Вся сгорела этими кучами листьев и мусора. Она три месяца выкладывала все свои силы и для них цвела всемы мыслимыми цветами, а сгорев, напоследок выстрелила снопом искр, плясавших в воздухе по всему городу. Они даже не знали, что осень не просто прощалась. Она пыталась предупредить. Скоро выпал первый мокренький грязный снежок и навсегда стер все следы этой долгой ноябрьской борьбы.
И тогда с куклой начало происходить неладное. Она стала грустна, ее чернильные брови все чаще хмурились, ей все меньше хотелось выходить из Красной Коробки. Чаще она забивалась в самый угол коробки и только там, чтобы никто не увидел и не рассказал ее мишке, позволяла скатиться по фарфоровой щечке одной-двум прозрачным слезинкам. По ночам, сидя с мишкой на подоконнике, она все больше молчала и грустила. Он развлекал ее как мог, шутил, кривлялся, ходил на руках, рассказывал смешные истории - но кукла лишь поднимала глаза и выжимала из себя горькую грустную полуулыбку, не в силах наградить его старания большим.
- Скажи, - пытался узнать, что с ней, мишка, - почему ты больше не танцуешь? Ты раньше так красиво танцевала... Что случилось?
- Раньше я танцевала вместе с листьями. Вспомни, как они кружились! Я была с ними тогда, мне было что танцевать. А теперь? Посмотри в окно, там ничего нет!
- Снег...
- Снег? С ним можно только падать! И, кажется, я падаю...
- Не говори так, не надо! - в черных глазах-пуговках впервые появился настоящий страх, - Ну что с тобой такое? Скажи, почему ты все время грустишь? Это я тебя обидел чем-то? Что я не так делаю? Что мне сделать, чтобы тебе было хорошо?! Скажи! - он сжал кукольную ручку так, что послышался скрип в шарнирах.
- Грустная... И что с того? Или я тебе нужна, только когда я танцую и веселюсь?! - ее личико капризно сморщилось, волшебное стекло ее глаз вдруг покрылось брызгами слез. В последние дни она кричала на мишку все чаще и все меньше себя при этом сдерживала.
- Нет, нет, что ты! Ты мне нужна всегда, любой... Мне неважно, можешь не смеяться, не надо! Лишь бы это была ты... Только прошу тебя, не плачь, успокойся! Мне очень больно, когда ты плачешь... Ну что, что не так? Что я могу для тебя сделать?
- Ничего... Не надо... Все в порядке... - ее голос вдруг стал монотонным, безжизненным, а глаза пустыми. Она обняла колени руками, положила на них голову и сидела так всю ночь, пока мишка обнимал ее и тщетно пытался понять, что происходит.
С того часа время полетело быстрее в сто крат. Если раньше их счастливые ночи казались бесконечными, если раньше время их любило и специально никуда не торопилось, пока они были вместе, а днем оно двигалось быстрее, но ровно, гармонично, подобно паровозу с умелым машинистом, который знает, когда придавить педаль и подкинуть хорошего угля в топку, чтобы игрушки быстрее встретились, то теперь время словно сошло с ума. Оно бежало вперед неуклюжими безумными скачками, падало и страшно смеялось над мишкой и куклой. И вместе с ним летела в пропасть и сама кукла. Она все чаще изводила истериками мишку, кричала на него, она начала распекать его за пятна на заплатах, за грязь на его ворсе, порой она начинала прямо-таки визжать, топать маленькими ножками в балетных пуантах, а один раз больно ущипнула мишку за лапу, когда он попытался обнять ее и успокоить. Жителям Красной Коробки тоже приходилось несладко: их капризная королева начала играть свою роль еще старательнее, а значит, еще хуже приходилось тем, кто забывал вовремя ей восхититься. Единственное, что оставалось прежним - кукла все равно каждую ночь приходила на подоконник, даже если для этого приходилось выбираться из теплой постели хозяйки. И каждую ночь ее уже ждал потрепанный плюшевый медведь. Ей было невдомек, откуда брались эти пластмассовые конфеты, которыми он ее угощал, откуда были эти маленькие искуственные цветы - последняя вещь, которая еще могла заставить ее обрадоваться, как он добывал для нее новые бусы и кружева. Она не видела связи между всеми этими подарками и новыми заплатами на мишкиных ногах и тем, как он постепенно худеет - а ведь он выменивал все эти безделушки на куски собственного плюша и комки поролона, которые охотно брали у него некоторые старые игрушки.
Через неделю мишке казалось, что прежние счастливые времена прошли целую вечность назад. Кукла делала все, чтобы их ночи превращались в ад. Каждую ночь она плакала, скандалила, кричала, все чаще она в гневе выдергивала у него ворсинки и вытягивала из мишки нитки. А он молча все терпел, крепко обнимал ее и гладил спутанные медовые локоны, шептал что-то ласковое ей на ушко и дарил подарки. Он знал, что надо только дождаться рассвета, и тогда 10 или 15 минут все будет как раньше. Когда в небе появлялись первые лучи солнышка, кукла вдруг успокаивалась и ее сознание будто прояснялось - она замолкала на полуслове, опускалась на колени, прижималась к своему плюшевому медвежонку, просила прощения и, совсем-совсем как раньше, касалась ресницами его изрядно потрепанной за ночь щеке. Тогда он снова счастливо улыбался, как в ту минуту, когда впервые взял ее за руку, и всегда все прощал. Потом они еще несколько минут сидели молча, и она гладила его щеку ресницами, а он терся щекой об ее волосы - как раньше...
Если бы куклу вовремя показали если не хорошему кукольщику, то хотя бы работнику игрушечной фабрики, он бы сразу сказал, в чем причина таких перемен. Все дело было в том, что хозяйка слишком часто нажимала кнопку, заставлявшую куклу смеяться. На это уходил весь запас энергии в солнечной батарейке, а пополнить его было невозможно из-за зимы. Летом и осенью кукла спокойно переносила эти перегрузки, получая необходимые количества солнечного света сидя на подоконнике на рассвете и утром. Теперь же она не могла так долго оставаться после восхода солнца не на своем месте, да и светить оно начало тусклее. Из-за этого весь свет, заложенный внутри куклы, уходил на смех, а ее сердце засыхало без света и душа темнела.
Но не было рядом ни кукольщика, ни даже простого работника игрушечной фабрики. И однажды произошло то, что так часто снилось мишке в страшных снах.
Это было утро тридцать первого декабря. За окном крупными серыми хлопьями падал снег. Хозяйка сладко спала, пока ее мама развешивала по квартире гирлянды, банты и мишуру. Мишка, как всегда, смотрел в окно и думал, почему этот проклятый снег только падает? Почему он не кружится на ветру? Если бы только он кружился... Тогда его кукла снова бы танцевала... Он не видел ее танца уже очень давно. А сегодня ночью ей стало хуже. Она всю ночь плакала, а ее слезы стали мутно-красными. К рассвету же обычного просветления не наступило - она просто впала в забытье и уснула у мишки на коленях, и тогда он сам отнес ее в Красную Коробку прежде, чем кто-то проснулся.
В девять утра хозяйка встала и, как всегда, бросилась к своей любимой кукле. Она всегда говорила ей "доброе утро", "как спалось" а в качестве ответа принимала смех, который сама же и вызывала нажатием кнопки. Девочка больше всего любила свою куклу за этот смех и глаза из волшебного стекла. Но в этот раз куколка не ответила. Девочка нажала кнопку раз, второй, но ее фарфоровая любимица так и не рассмеялась. Она молча смотрела на хозяйку бесконечно усталыми, уже равнодушными ко всему мертвыми глазами. Они больше не искрились и не переливались на свету.
Крик. "Мама, мама, кукла сломалась!". Звон. Хруст. Мишке было уже все равно, что игрушкам позволено двигаться только ночью. Он обернулся и застыл в беззвучном крике. Кукла, его милая кукла, хитрая, капризная, вредная, но все равно его, она лежала в углу комнаты переломленная пополам. Ее хрупкая талия теперь исчезла, ее место заняли какие-то хлипкие ниточки, соединявшие два уродливо изломанных куска когда-то прекрасного тела. Стеклянные глаза беспомощно пытались хоть что-то рассмотреть во внезапно навалившейся пелене, резиновые губы судорожно пытались вдохнуть, маленькие пальчики слабо перебирали нечто невидимое. Мишка с трудом дождался, пока мама увела хозяйку в другую комнату, приговаривая "ничего, ничего, мы тебе новую сегодня подарим" и бросился к кукле. Она так и лежала, согнувшись под каким-то неестественным углом, неподвижно. От щеки откололся кусочек фарфора, левая рука и вовсе разбилась, кнопка смеха выпала, на месте сердца появилась черная трещина, ноги больше ее не слушались. Мишка осторожно поднял свою принцессу, чувствуя, как у него самого паркет уходит из-под ног, постарался уложить ее в более-менее приемлемой позе, и лишь потом позволил себе заплакать. Он никогда до этого не знал, что плюшевые медведи, оказывается, могут плакать, да еще так горько. Его трясло над обломками фарфора, мягкие пушистые мишкины слезы смешивались с кровью куклы. Он в отчаянии рвал на себе на себе ворс и отдирал заплаты, когда вдруг ощутил слабое прикосновение. Это была она. Она гладила уцелевшей рукой его лапу и улыбалась. От этой ее улыбки - счастливой, открытой, как раньше, но все же горькой, ему стало еще хуже. Мишка схватил ее руку и принялся ее целовать, а другой лапой осторожно положил ее голову к себе на колени. Ее глаза смотрели так же хитро, с капелькой вредности, волшебное стекло излучало неведомое доселе сияние, и плюшевый медведь знал - это сияние для него. Он плакал и смеялся, снова и снова, и зарывался в ее спутавшиеся волосы, приговаривая "врединка, врединка моя...", а кукла все улыбалась и гладила его сердце.
А в следующую минуту чья-то рука сгребла их в охапку и забросила в шкаф. Сломанная кукла, да еще этот дурацкий медведь тут каким-то образом оказался, выкинуть бы, да ладно, вдруг Викочка потом починить захочет, а может, папа придет домой и склеит... Правда, смеяться кукла уже никогда не будет, но пусть пока полежит... Ну почему же она такая капризная, зачем же куклу было сразу бросать об стену? Теперь столько осколков. А жаль, ведь такая красивая, любимая кукла была... Ничего, все равно новую подарить собирались. Лишь бы больше Викочке медведей плюшевых не дарили, и так пять штук уже валяется, пыль только по углам собирает. Боже, кто же ей такого страшного-то подарил? В заплатах весь, поролон из швов лезет, грязный... И как он только на полу оказался?
Так игрушки оказались в шкафу. Пыльное, твердое и абсолютно темное место. Из угла на них недобрыми глазами косились паучки, какие-то старые скучные книги и забытые носки. Но мишке было не до них. Кукле стало страшно в темноте, она, как могла, вжалась в мягкий и теплый плюшевый живот - последнее, что у нее осталось. И потянулись бесконечные дни, не имевшие никаких различий с ночами, в нескончаемой тьме и пыльном влажном воздухе. Мишке казалось, что они уже целую вечность сидят в шкафу и такая же вечность у них впереди. Может, это так и было. Во всяком случае, пауки и книги к ним привыкли и больше не обращали на пришлую парочку внимания. Но кукла все равно постоянно чего-то боялась. В густой тьме ей мерещились чьи-то страшные глаза, и каждый раз, когда она их снова видела, она кричала и начинала плакать. Снова и снова плюшевый медведь ее успокаивал, обнимал еще крепче, осторожно придерживая одной лапой ту ее часть, что болталась на каких-то полустертых ниточках, снова и снова обещал защитить от любого лиха и не пожалеть ради этого ни своей плюшевой шкуры, ни поролона, ни самого своего сердца, снова и снова кукла ему верила, успокаивалась и, тихо мурлыкая, засыпала на мишкиных коленях, совсем как тогда, в их первую ночь. Тогда он откидывался на стенку шкафа и почти верил, что счастье снова вернулось. Если бы только в этой темноте он мог видеть куклины глаза... Он был бы счастлив вечно сидеть вот так со своей куклой, если бы только она была цела и не страдала так... Но она угасала, не получая совсем солнечного света, и мишка это понимал. Иногда кукла говорила с ним. Тихий, слабый, с непонятной хрипотцой голос. Единственное, он знал, что осталось в ней прежнее - это глазки. Пусть он не мог их видеть, но он знал - искорка и хитреца из ее взгляда уйдут только вместе с последней каплей жизни.
Однажды мишка понял, что больше в шкафу оставаться нельзя. Кукле становилось хуже, да и сам он чувствовал себя не слишком хорошо - под большой белой заплатой в поролоне завелась плесень, от которой он действительно стал потихоньку сходить с ума. Увидев как-то ночью те самые страшные глаза, которые так часто мерещились кукле, он решил уходить оттуда.
Увидев сквозь узкую щелку под дверцей шкафа, что начинается рассвет, мишка осторожно толкнул дверцу и вышел. Он сел на пол и долго-долго смотрел
вокруг. Вбирал в себя такую любимую, такую родную комнату. Погладил лапкой Красную Коробку. Карандашом нацарапал на стене "Живите. Ушел". Посмотрел в окно. Улыбнулся облакам и солнцу, подумал "Скоро мы наконец-то встретимся". Вернулся в шкаф, взял куклу на руки - и действительно ушел.
Мало кто знает, что собаки очень любят поролон и вату. Он для них будто попкорн или чипсы - много не съешь, а вот закуска прекрасная. Мало кто знает,
а вот мишка знал, на своем опыте. И редкая собака откажется за смачный кусок хорошей прелой ваты помочь двум игрушам выбраться из девятиэтажной клетки на
улицу, под небо. Серое, сырое, но такое родное. Как та единственная мать, которая дает жизнь и свободу. Хозяйская собака убежала обратно в подъезд, а мишка поковылял по мусору и грязи, одной рукой пытаясь как можно аккуратнее нести куклу, а второй прикрывая дыру на животе. Он высматривал вокруг булавку или иголку, которой можно было бы как-то скрепить края раны, но вокруг ничего не было. Нитки вылезали из своих швов при каждом шаге, все больше, остатки ваты смешивались с грязью и снегом, местами она клочьями вылетала, цепляясь за асфальт. Мишка пока не замечал, что небо в его глазах постепенно темнело, несмотря на то, что было утро. И без того серый мир терял остатки красок, выпадал из зрения по кусочку. В каком же тусклом мире пришлось ему и кукле прожить свою жизнь! Комната хозяйки была яркой и чистой, но вокруг, за окном, оказывалось, что они жили в серой коробке, вбитой в серую землю под серым небом. И редкие капли красок были лишь скромным подарком, в который весна, лето и осень по очереди вкладывали свою жизнь, себя, прорастали и расцветали маленькими разноцветными солнышками из серой земли, чтобы умереть от холода и сгнить. А зима - это конец всему. Это время, когда никто и ничто не отдает ни одной частички себя, когда так холодно, что проще жить безцветной жизнью, чем сгореть коротким ярким пламенем и навсегда исчезнуть. И мишка знал, что они с куклой ничего не могут исправить, когда они замерзнут, то станут лишь частью пестро-грязного дворового мусора, им не по силам добавить цвета даже в это утро, превращавшееся все быстрее в исчерна-фиолетовую тьму. Вокруг мишки плясали веселые пятна, ласкались к нему, напрыгивали и так и лезли в глаза, мешая видеть. Он, как мог, отмахивался ушами, мечтая успеть дойти до яркого солнечного пятна на детской площадке до того, как тьма его одолеет, и еще налюбоваться на свою милую куклу. Непонятно было, спит ли она по-прежнему, провалилась ли в глубокое бессознательное забытье, или просто боится открывать глаза из-за света, пусть и не такого яркого. Ее ресницы время от времени скользили по мишкиной груди, и, может быть, поэтому он смог дойти до солнечной площадки. Он бережно опустил куклу в песочницу и сам сел рядом. Свободной лапой долго гладил потрескавшиеся пыльные фарфоровые щеки. Когда тьма не оставила мишке уже даже щелочки, он еще пару раз коснулся куклы наощупь, обнял и замер. Тьма и тишина - две самые яркие и громкие вещи. Ничто так не ощущается, ничто больше не занимает столько места, ничто так не заполняет и не опустошает одновременно душу...
Когда кукла открыла глаза, первым, что она увидела, было облако, а прямо за ним было солнце. Если бы куколка когда-то слышала о Боге, то, наверное, она поняла бы, что это облачко приняло именно Его форму, и как раз в масть были солнечные лучи, расходившиеся от облака на все небо. А затем кукла ощутила на себе странную тяжесть, опустила глаза и увидела своего грязного плюшевого мишку, буквально растекшегося, расползшегося всеми нитками и швами по песку на ее искалеченных разбитых ногах. Она перегнулась через собственный переполовиненный торс и бросилась обнимать мишку. От того уже и остались-то кучка грязной ваты и полдесятка тряпок. Кукла бросилась подтягивать и перевязывать те нитки, которые еще окончательно не вылезли из швов и запихивать вату обратно. Увидев, что тело мишки практически распорото пополам, кукла сжала керамические зубки и вытащила из себя острый стержень, соединявший голову с телом, оставив себе вместо него пару ниток, протянутых по тому же каналу, и, использовав стержень вместо иглы, скрепила края мишкиного живота.
Кому-то бы все усилия показались бессмысленными, ведь следующие десять минут все равно были бы для обоих последними. Может, все это было нужно, чтобы
шагнуть за небо вместе? Кукла знала, она не смогла бы без мишки закончить свою жизнь. Пускай там, во тьме, он уже ждет ее и зажег для нее свечку, но без его
мягкой плюшевой лапы невыносимо было бы сделать последний шаг и перейти черту. А это значит - бесконечность в забытье, мучительной дреме, метания между этим
миром и тем. Она всего лишь хрупкая фарфоровая кукла, ей не по силам.
Он и не знал, что еще когда-нибудь снова увидит эти глаза, такие заплаканные и с вечной хитрецой, но знал, что ради этого стоило вырваться из темноты и тишины, вернуться, пусть ненадолго, назад. К ней. Две игрушки, уже почти превратившиеся в бессильный мусор, обнимались посреди яркого пятачка солнца в песочнице, и, кажется, плакали.
- Пойдем, там нестрашно.
- Я так боюсь темноты!
- Там так тихо, не бойся.
- Я тишины боюсь еще больше. Давай мы не пойдем туда!
- Не получится, лисичка моя.
- Мы умираем?
- Да.
- Я тебя еще когда-нибудь увижу?
- Нет. Но я буду рядом. Всегда, слышишь? Я всегда рядом! Даже если ты не видишь, не слышишь меня, даже если ты не помнишь, о том, что я вообще есть -
я все равно с тобой!
- А если ты забудешь о том, что я есть...
- Нет... Не забыл ведь до сих пор. Только ты будь тоже со мной рядом, хорошо? Не плачь, не надо!
- Буду... Рядом... Честно...
- Я верю, верю. Обними меня и закрой глаза.
- Не закрою...
- Так будет легче, поверь. Ты даже не заметишь, когда окажешься Там.
- Хорошо. Послушай, прости меня за все, пожалуйста... Я так боюсь не найти тебя... Знаешь, я лю... - и замолчала, навсегда остановив волшебные глаза, покрытые слоем замерзших слез, на облаке в виде Бога. А мишка уже ждал ее в своей темной тишине, и вместо свечки теплым путеводным угольком горело его
сердце.
...Весна все безжалостнее выбрасывала с насиженных мест зиму. Песочницу она превратила в ванну с грязью, растопив весь снег и перемешав с песком.
Впрочем, от земли во дворе эта жижа несильно и отличалась. Март - довольно противный месяц. Единственное, что в нем есть хорошего - это яркое и сильное
солнце, обещающее свет и радости настоящей зеленой весны.
Грязь бодро и приветливо отскакивала жирными брызгами от старых желтых мужских ботинок, шагавших через двор. Солнце решило поучаствовать в их игре и
с задором слепило и без того подслеповатые старческие глаза. Кошки со всего двора бежали за желтыми ботинками, путая вечный запах клея и кожи с запахом
колбасы. А одна из них, самая рыжая, и вовсе норовила поточить об левый ботинок когти и нагло, буквально за шнурок, тянула к песочнице. Правый ботинок думал
было дать ей легкого пинка, но передумал и развернулся, позвал за собой левый и оставил на снегу дорожку следов от подъезда до песочницы. Там отошедшие
немного от солнечной атаки глаза и увидели двух игрушек, или, можно сказать, то, что от них осталось - обнимавшихся разбитую куклу и распоротого медведя. Две жилистые, знавшие немало труда руки взяли в тонкие верткие пальцы куклу, глаза - внимательно осмотрели ее, после чего рукам была дана команда бережно
положить находку в сумку. Туда же отправился и медведь. Всю дорогу до мастерской старый кукольщик то и дело поглаживал рукой сумку, качал головой, в
свободной руке вертел новенькую солнечную батарейку и улыбался. По-доброму - и с хитрецой.