Выписавшись из госпиталя без ноги и с воспоминаниями о том, как друзья вытаскивали его в Чечне из-под обстрела, 20-летний контрактник Кир (Андрей Чадов) едет домой, для начала восстановив справедливость купленной в подарок сувенирной шашкой. Под шашку попадает военкомовский взяточник, а самого Кира сбивает внедорожник на ночном шоссе. Очнувшись, он идет дальше — теперь в компании двух боевых друзей в маскхалатах (Максим Лагашкин и Владимир Епифанцев), которых не видит больше никто, если не считать пьяницу на трамвайной остановке, любимую девушку героя да малого ребенка — чистых душ, коим позволено играть в ладушки с теми, кто отправлен смертью на 40-дневную побывку для присмотра за товарищем. Не то чтобы медлящим на пороге, но из-за дурацкой этой шашки захромавшим не туда.

Едва ли не больше всего «Живой» изумляет простотой — ненарочитой, органичной бесхитростностью. Здесь все на виду, но не напоказ, без малейшей рисовки. Русский вариант «Мертвеца» Джармуша? Несомненно. Но только перенесенный из насквозь игрового пространства вестерна в знакомую до икоты социально-бытовую среду, а из области метафизики — в плоскость морали. Эхо войны? Да, но без надсадных обличений. Просто так история наглядней.

Велединский снимает уже второй фильм о национальном характере. Первый так и назывался — «Русское», был вполне традиционным кинороманом воспитания и не без иронии выуживал из ранней прозы Лимонова столь же нехитрую, сколь точную метафору: на языке того времени и места, где учился жить лирический герой, перо было инструментом уголовника, и только в виде исключения — поэта (уголовники это, как ни забавно, понимали). В «Живом» другое время, но тот же возраст героя (и то же лицо — Андрей Чадов). Во времена Достоевского о таких персонажах говорили «русские мальчики»; ну так давайте не постесняемся сказать и сейчас — для тех, о ком снимает Велединский, это самое верное определение.

А с мистикой тут все по-свойски. В «Мертвеце» был Уильям Блейк, в «Живом» — Егор Летов. «Ходит дурачок по лесу, ищет дурачок глупее себя» — было бы странно, если бы Велединский не вставил эту песню в саундтрек фильма, возвращающего летовский текст к изначальной фольклорной присказке: ходит покойничек, ищет покойничек мертвее себя. «Обличье Часовых обыкновенно соответствует нашим жизненным привычкам», — сказано в тибетском наставлении для умерших, «Бардо Тёдол». Маскхалат и автомат Калашникова — что может быть естественней для Часового? Велединский работает запросто и делает вроде бы очевидные вещи, но умеет при этом ни разу не сфальшивить — поэтому «Живой» сколочен так крепко и пробирает практически любого сидящего в кинозале. В обморочном междумирии, куда опрокинуто действие фильма, наваждения обыденны, временами комичны, и даже когда в неверном ночном свете мимо проходят призраки, не надо смотреть им вслед: у гражданских другая дорога, иные грехи и свои провожатые.

Вообще-то, слово «мистика» в отношении «Живого» не вполне уместно. Потусторонние детали тут не только по-хорошему скупы, но и придуманы как-то очень по-человечески. Часовым пить нельзя, но понюхать водку — всегда пожалуйста. Русские своих привычек не бросают.

Олег Зинцов, 6 сентября 2006
[380x200]