Мне временами пронзительно жаль свою сестру. Она ещё более бестолкова, чем я. Наверное. Потому что я тоже не промах.

Как-то нашла банку маковых зёрен – боезаряды для пирогов - месяц уминала. Мешала их со сметаной, с сахаром. Трескала, читая на кухне что-то страшно умное, не то Розанова, не то Гессе. Когда мак закончился, взялась за корицу. (Сметана и сахар - они же бесконечны, как экватор).

Вот так лето прошло.
Извилины в сестрином мозгу переплелись, а местами даже сбились в колтун. Она встала из-за стола и пошла пройтись. А в корридоре зеркальце – кто на свете всех белее?
- Кто-кто... Дед Пихто! Когда +20 кил за лето, белизна кожи рояля не играет!

Из зеркала удивлялся на сестру круглый воробей – щёчки, клювик, чёлочка.

Сестра объявила, что у неё стресс и анореския, она теперь ненавидит снедь, а чтоб не умереть с голоду, будет есть онли оливки. Две банки в день. И всё.
Сказано – сделано! За месяц – шестьдесят банок, три тома Борхеса и ещё плюс пять кило в щёки, в попу и в вокруг. Кто ж знал, что из оливок масло давят!

Потом, сестра влюбилась и растрясла щёчки по дубравам.
Дело так было. Анька сказала, что ей на скрипке играть больше не любо (соседи облегчённо вздохнули), посему будет осваивать саксофон.
Гавриловне на саксофон иммунитету не хватило.

Тогда Анька нашла бас-гитариста со старенькой аудюшкой, и стала на них выезжать в лес. Тренироваться. Они забирались на дерево (почему-то) и исполняли аксид джаз.

Потом на них один фермер жалобу накатал, у него-де коровы доиться перестали....

Бас-гитарист латышского происхождения, кстати, оказался очень привязчивый и паранойяльно стеснительный. Настолько, что за два года жизни в квартире Гавриловны, он так ни разу и не решился поздороваться или по-до-свиданькаться. Вообще могила-парень. Кремень. Партизан-пионер. Анька ему всё борщ в комнату таскала, чтоб он не убился о шумную нашу славянскую трапезу.

Когда Аньке было два года, она звала меня Алей – не умела выговорить имя.
Когда ей было десять, я бил её ухажоров о стену дома за неумеренность в ухаживаниях.

За двадцать восемь Анькиных лет я ни разу не поздравил её с днём рождения. Забывал. Она – всегда помнит, а я всегда забываю.

Анька, прости!