Днем, часов этак в двенадцать, с Ипатием произошел курьезнейший случай: он купил в кулинарии пару пирожков к чаю, а когда дома, уже сидя за столом, откусил один из них и нечаянно глянул внутрь, то увидел нечто совершенно удивительное: вместо мясной с луком начинки перед ним раскинулся небольшой, в несколько домов и с одним колодцем, степной хуторок. Было утро. Горланили петухи. Возле ближнего дома у плетня стоял взъерошенный со сна крестьянин в рубахе навыпуск и, почесывая одной рукой поясницу, а другую приложив козырьком ко лбу, глядел на Ипатия. В это время у него за спиной на холме появился и встал танк; тяжело, со скрежетом откинулась крышка люка, и высунулась голова танкиста с грязным, мокрым лицом. Крестьянин, увидев танк, испуганно закричал на незнакомом Ипатию языке. Танкист на том же языке крикнул что-то в ответ, спрятался, и танк осторожно пополз с холма к хуторку; крестьянин скрылся в хате...

Ипатий побежал в кулинарию возвращать пирожок. Продавщица охотно выслушала его претензии. Заглянув внутрь (там уже все горело маленьким ярким пламенем и заволакивалось дымом), она рассмеялась, выковыряла содержимое на пол и, сосредоточенно топая, доела оставшееся тесто. Возвращая Ипатию деньги, она что-то весело приговаривала на языке обитателей пирожка.

Второй был обычный, с мясной начинкой.

Подкрепившись, Ипатий быстренько переоделся во фрак (ему сегодня предстояло такое!), вышел на улицу, лег и, сосчитав до десяти, полетел низко над тротуаром, равномерно, через каждые двести тридцать три метра роняя капельку пота с носа и глядя внимательно вниз — не попадется ли что: гривенник, стеклышко от часов или троллейбусный талон. По пути встретил ректора института, в котором некогда учился, известного на весь городок негодяя, и сделал вид, что поправляет бабочку. Чтобы сократить дорогу (он очень спешил), Ипатий пролетел Лизин двор через комнату соседей (влетел в одно окно, вылетел в противоположное, сорвав головой марлю), которые были заняты перестановкой мебели и ничего не заметили.

Возле Лизиного подъезда он остановился, быстренько поправил костюм и со всех ног помчался вверх по узкой винтовой лестнице, опережая и спиралью наматывая тянущееся за ним время. Только его и видела дворничиха, заметавшая площадку.

Лиза ждала его. Он еще не успел постучать условным стуком, как она распахнула дверь, схватила его за руку и, упершись кончиками пальцев в переносье, со слезами на глазах побежала по длинному, темному коридору. Комнаты замелькали в глазах у Ипатия: в одной шло шумное застолье, в другой — просмотр «Крестного отца», в третьей невыносимо сильно пахло стружкой, в четвертой..,— всего не заметишь и не упомнишь.

В Лизиной комнате они сели на диванчик бок о бок, спиной к раскрытому окну, через которое туда-сюда сновали голуби и чайки.

— Вам не жарко? — ласково спросила Лиза, касаясь платком глаз, и предложила: — Разденьтесь, не стесняйтесь... Кого вам стесняться?..

Ипатий послушно встал, снял фрак, повесил его на спинку стула и в манишке, манжетах и «бабочке» вернулся на место. Сел на самый краешек, галантно подобрав под себя ногу (каблуком уперся во что-то твердое), : и нежно, со значением посмотрел на Лизу.


Я вас так ждала, Ипполит.— Лиза дотронулась до его руки.— Вы себе не можете представить! Где вы пропадали, дорогой мой? Я извелась, ожидаючи!..



Ипполит поцеловал тонкую кисть.

— Простите. Я хоронил друга, он умер в расцвете лет, ни за грош, почем зря, а мы с ним вместе росли, наши матери дружили с нашими отцами... Я расскажу как-нибудь потом, простите...— Поцеловал руку и пригорюнился.

Мимо гусиным шагом прошел Лизин отец, гадкий старикашка, нумизмат и охальник.

— Что приуныли, молодежь! — Он весело дернул головой.

Миновав комнату дочери, вошел в следующую, заставленную зеркалами, и там размножился и потерялся в своих отражениях.

— Ах, как я вас ждала!..— сокрушенно качнувшись всем телом, запричитала после вынужденной паузы Лиза.— Как я вас ждала!.. Вы ведь знаете этого ужасного Нечипоренку? Так вот, он позавчера сделал мне предложение. И в какой форме! Он заявил, что, если я не выйду за него, мой отец никогда не получит какую-то древнеримскую монету, то ли первого века до нашей эры, то ли нашей, я уже не помню, меня голова кругом...

— Подлец,— прошептал сквозь зубы Ипполит.

— А вы же понимаете, Ипатий, что для отца эти монеты значат!

Ипатий кивнул. Он нервничал.

В соседней комнате опять показались, замаячили отражения, затем материализовались в отца Лизы, и он, напевая, вошел обратно.

— И что же было дальше, Лиза?— спросил Ипатий, провожая старика холодным взглядом.

— Скиньте манишку, вы упарились,— нежно сказала Лиза. Ипатий исполнил.

— Дальше...— продолжила она,— мало того, что этот скверный, низкий человек сделал мне подобное предложение, он еще сделал его при отце! Вы понимаете, с какой целью?..

— Да, да, конечно, чтобы...

— Вот именно... Все рассчитал... И когда я ему отказала, отцом началась настоящая истерика. Это было что-то ужасное! Он так плакал и кричал, что я испугалась за него!.. пришлось звать соседку снизу, Беллу Васильевну, чтобы она дала ему пощупать грудь — только так его можно в подобных случаях успокоить. Я отдала ей последние три рубля... А этот негодяй Нечипоренко стоит и улыбается. Я ему крикнула: «Никогда!»— а он мне говорит, что ничего, я не гордый, могу и подождать, а вам, то есть мне, все равно деваться некуда, мол, трешек не напасетесь своего папашу успокаивать... Ох, что-то совсем душно.— Лиза стянула с себя платье и осталась в красивой кружевной комбинации.

— Простите, Ипполит, сил нет,— извинилась она.

Ипполит кивнул и прижался лбом к се прохладному плечу.

— А потом? — спросил он и оглянулся: за их спинами завозились, захлопали крыльями, спариваясь, голуби.

— Как было бы прекрасно, если б мы были голубями,— «чуть слышно, одними губами прошептал Ипполит.»

А потом он сказал, что будет ждать моего согласия хоть всю жизнь и, пока не получит его, никуда отсюда не уйдет.

— Как это так? — воскликнул Ипполит и даже подскочил от возмущения.

— Да, представьте себе... Отец, конечно же, поддержал его в этих гнусных намерениях — он все надеется получить монету. Ну, а тот рад-радешенек, остался и никуда не думает ходить... Да он и сейчас здесь.

— Где?!

Лиза вытерла пот со лба и устало произнесла:

— Здесь. Под диваном. Сделайте что-нибудь, Ипатий, ведь сил же никаких нет...

Ипатий заглянул под диван: его каблук упирался в голову Нечипоренко. Тот лежал тихо, ничком.

Хотите, я его прогоню? — спросил Ипатий; Лиза кивнула.

Он ухватился за напомаженные волосы, накрутил их на палец и потащил Нечипоренко из-под дивана. Тот извивался, постанывал и помогал себе руками. Извивался он при этом больше, чем нужно, словно хотел оскорбить Ипатия своими телодвижениями.

— Вот видите. Ипполит,— печально говорила Лиза,— он не дает мне жить... просто не дает! И где у таких людей совесть, честь, собственное достоинство?.. Как вы думаете, Ипполит, этому виной плохое воспитание или гены?

Ипполит пожал плечами. Тем временем Нечипоренко быстро и весело приводил себя в порядок: громко хлопал по груди, ногам и бокам. Почистившись, встал напротив дивана и радостно закричал:

— А пораздевались-то, по раздевались! — Он хлопнул в ладоши и развел руки в стороны,— Вот вы и попались, дорогая Лизавета Михайловна! Все вашему папочке расскажу... Посмотрите-ка на них — он полуголый, она в одном белье... Все-с расскажу.

Лиза ойкнула и схватила забытое платье. Ипполит взял фрак.

— Вы мерзавец и скотина, товарищ Нечипоренко,— сказал он, одеваясь,— вы прекрасно знаете, что между мной и Лизаветой Михайловной ничего предосудительного не было, просто стало жарко.

— Не-ет, этого я не знаю, этого я не знаю,— запел тот. — Жарко... Знаем мы эти «жарко»! А от чего труха на меня сыпалась, а? «Жарко»! Понимаем, не маленькие...

— Какая труха?! О чем вы говорите? Как вам не стыдно! — возмутилась Лиза.

Нечипоренко ухмылялся и был, наоборот, невозмутим.

— Какая? Самая обыкновенная. Целый килограмм мне на голову высыпался, пока вам здесь было «жарко». Вот, полюбуйтесь!..

Он взъерошил волосы, и с них действительно полетела какая-то труха и опилки.

— Голову надо мыть чаще,— сказал Ипполит, презрительно щуря глаза.

Нечипоренко пропустил его слова мимо ушей и продолжал ухмыляться.

— И мне же еще должно быть стыдно!.. Как вам это нравится! Они тут, видишь ли, наразвратничали, а МНЕ должно быть стыдно! Нет, Лизавета Михайловна, вы решительно не знаете меры в своих непристойных похотливых устремлениях! Все вашему папочке так и выложу. Вот только причешусь и пойду. Пусть он знает, кто нужнее его дочери да и ему самому на старости лет — я или же вот этот хлюст, эта верста коломенская, эта сопля во фраке...

— Как вы смеете!— воскликнул Ипполит, вскакивая.

— Сидите, Ипатий, сидите,— Лиза взяла его за руку и усадила на место,— пусть идет. Во-первых, отец ему не поверит, а во-вторых, он только что ушел на работу, во вторую смену.

— Ничего, я к нему и на работу зайду,— сказал Нечипоренко. Он вытянул из заднего кармана расческу, продул ее и пошел причесываться в зеркальную комнату.

— Теперь вы видите, в какой я опасности?— тихо сказала Лиза Ипатию. когда они остались одни.

— Не отчаивайтесь,— так же тихо, но бодро произнес Ипатий,— что-нибудь придумаем...

— Ах, Ипполит,— вздохнула Лиза,— если б у вас была эта проклятая монета.

Нечипоренко, причесываясь, заглянул к ним в комнату.

— Не надейтесь. Лизавета Михайловна,— сказал он,— и посоветуйте своему дорогому хахалю, чтоб он тоже не надеялся. Я вас люблю безумно, как никого и никогда, и сделаю все, чтобы вы были обязательно моей. Я тут костьми лягу, но своего добьюсь. Нечипоренко слов на ветер не бросает! А вашему длинному и тощему, ей-богу, было бы лучше убраться отсюда подобру-поздорову... Пусть поищет себе что-нибудь подходящее на стороне...

— Негодяй! — Ипполит ринулся к Нечипоренко. Тот ударил его в скулу. Ипполит медленно и неуклюже упал на спину. Нечипоренко спрятал расческу и ушел, посылая Лизе на ходу воздушный поцелуй. Лиза бросилась к Ипполиту.

— Зачем вы, у него же разряд,— говорила она, помогая подняться.

Когда они сели на диван, Лиза заплакала.

— Как страшно, как страшно... Вы себе даже не представляете, Ипатий, как я боюсь, что он окажется прав!

Ипатий трогал набухшую скулу, гладил Лизу по колену и пробовал успокоить:

— Все будет хорошо, не бойтесь...

Промокнув платком глаза, Лиза попросила:

— Отвлеките меня от этих мыслей, расскажите что-нибудь...

— Хотите, я расскажу вам про детство? — сразу же предложил Ипатий.

— Сделайте одолжение...

— Вы собирали когда-нибудь кизил?

— Кизил? — Лиза покачала головой.

— А я вот очень часто вспоминаю, как мы с мамой давно, давным-давно собирали кизил... Мы жили тогда на Северном Кавказе в маленькой, тихой станице. По утрам брали корзины — мать побольше, я поменьше — и подымались на гору, поросшую редким лесом и яблоневыми рощицами... и орешником. Орехи были еще неспелыми, молочными, горьковатыми, с мягкой кожурой, а кизил к тому времени был уже хорош и самые темные, мягкие ягоды были почти сладкими. Ах, Лиза, если бы вы знали, как это красиво: желтые плетеные корзины, доверху наполненные яркими ягодами! Как они перекатывались, играли на солнце, когда мы шли домой! А с горы бежал узенький ручей— чистый, холодный, выложенный по дну плоскими белыми камнями, и вода в нем была удивительно вкусная. Я однажды упал, перевернул в него полную корзину и собрать все назад не успел, а вода подхватила оставшиеся ягоды и понесла вниз. Представьте: зеленая трава, белый ручей в красных дрожащих точках и под горой в мареве лежит станица... И небо над нами чистое, в чистых облаках... Как мне иногда хочется туда! Вы меня понимаете, Лиза?

Лиза, глубоко задумавшись, медленно закивала.

— А вы любите вспоминать детство? — спросил Ипатий.

Лиза кивнула.

— Я тоже очень люблю. Если бы не служба, которая отнимает так много времени, я бы сидел и вспоминал дни и ночи напролет. И ведь каждый раз всплывает что-нибудь

новое, казалось бы, уже давно забытое: какой-то цвет или слабый запах... мелькнувший у самых глаз майский жук или взрослый собачий взгляд... Я, бывает, даже плачу, вспоминая, как хорошо было тогда. Часто, особенно часто по ночам, случается, наплывает вдруг на тебя воспоминание — такое яркое, звонкое, почти осязаемое, что кажется: вот-вот еще немного и сможешь окунуться, нырнуть в него и остаться там навсегда.— Ипатий улыбнулся своим мыслям, мечтательно завел глаза.— Удивительное ощущение... Даже замечаешь, как непроизвольно делаешь физические усилия... Это сродни ловле солнечных зайчиков: наверняка знаешь, что не поймаешь, и все-таки ловишь, стараешься...

— Вот же придурок, прости господи! — не своим голосом произнесла Лиза, вытирая платком лицо.

Ипатий смолк и удивленно взглянул на нее.

— Простите, Ипполит, я вас кажется, перебила,— спохватилась Лиза,—- у меня все этот Нечипоренко из головы не выходит. Придут вечером с отцом пьяные, будут всю ночь

в домино играть— ни заснуть, ни почитать... Знаете, что вчера заявил отец? Он сказал, что кормить меня больше не собирается, что я должна сама о себе подумать. Это он все

для того делает, чтобы я побыстрей за Нечипоренко выходила, понимаете?

— А Нечипоренко хорошо зарабатывает? — спросил Ипполит.

— Да. Он часто работает проходчиком в метро, получает по триста у. е.

— Ничего, Лиза... Я вас не оставлю, положитесь на меня.

— Спасибо, Ипатий, вы всегда были настоящим другом.

Ипатий вздрогнул, поправил манжеты, прогладил ладонью на груди фрак, поднялся и встал напротив Лизы. Лицо его было розово и торжественно.

— Я хочу вам сказать, Лиза,— начал он деревянным от волнения голосом,— хочу сказать, что я вам не друг, то есть я не хочу вам быть другом...

Лиза глядела на него встревожено, что-то предчувствуя.

— ...вернее, хочу быть не только другом,— продолжал Ипатий, понемногу овладевая собой.— Я сегодня шел к вам, точнее будет сказано — летел, для того, чтобы предложить вам свои руку и сердце, чтобы просить вас стать моей женой, я люблю вас, Лиза... Погодите! — попросил он, протянув руку, хотя Лиза ничего говорить не собиралась, а только села поудобнее.— Выслушайте меня, пожалуйста! Сейчас я решителен и красноречив, скоро это пройдет, и мне надо успеть. Я люблю вас, Лиза, и мне порой кажется, что я вам тоже небезразличен... Не знаю, может быть, это ошибка, но если только это так, если мои предчувствия не обманывают меня, если я настолько счастливчик, что все это не фантазия, не игра воображения, а правда, если даже то, что вы чувствуете ко мне не любовь, а намек, склонность, небезразличие — пусть только это,— то давайте соединимся, и я сделаю все, чтобы вы никогда не разочаровались... Нам надо соединиться, Лиза, да, я знаю, доказательством тому сотни бессонных ночей, тысячи дурацких вывихнутых дней, вся моя жизнь, наконец!.. Я, наверное, говорю непонятно, путано, но вы постарайтесь меня понять...

Где-то совсем рядом на всю громкость включили радио, мужской голос лихо запел: «Кто может сравниться с Матильдой моей?» В комнату через окно влетела большая птица — альбатрос и заметалась в тесноте и полутьме. Ипатию пришлось перейти на крик, чтобы пересилить голос из радиоприемника: время от времени он обеими руками отпихивал налетавшую на него перепуганную птицу. Ветер играл занавесками; в мелькании света и тьмы Ипатию было очень трудно разглядеть настоящее выражение Лизиного лица: на свету оно казалось скорбно-внимательным, а в тени — насмешливым, и это мельтешение, быстрая смена выражений еще больше волновали и так не на шутку взволнованного, возбужденного своими речами и надеждами Ипатия.

— Посмотрите вокруг! — кричал он.— Как все нелепо и перепутано... и страшно! Даже пирожки начинены войной, и самый близкий вам человек — отец! — против вас, согласен обменять на какую-то дурацкую монету! Нельзя так жить, Лиза, невозможно! Я предлагаю вам руку, мы должны объединиться... Вы такая хрупкая, беззащитная, я тоже слаб, но у нас будет наша любовь, понимаете?! Она будет большой и тяжелой, она будет нашим якорем, мы уцепимся за него крепко-крепко, чтобы ничто на свете, никакая волна, никакая сила не смогла нас смыть и разнести в разные стороны! Вокруг все так губительно меняется и мелькает— одному с этим не справиться, ни за что не совладать! Есть еще время — злейший враг одинокого человека... О, я хорошо выучил его повадки! Это самая капризная, самая коварная, самая подлая тварь на свете. И самая мстительная... Оно лжет, делает вид, что стоит или течет еле-еле, а потом больно и жестоко мстит за свой же обман! Но если мы будем вместе, мы наплюем на него и выбросим на помойку, мы посмеемся над ним! Мы перехитрим саму хитрость! Согласитесь, Лиза, и мы будем счастливы, умоляю вас, я так устал...

Ипатий последний раз с трудом оттолкнул альбатроса— тот упал за диван— и опустил руки. Стало совсем тихо.

Тишину нарушила Лиза. Она подозвала Ипатия и усадила его рядом.

— Почему вы не сказали этого раньше, Ипполит, зачем так долго молчали, мучили меня и себя? Я так ждала от вас этого признания,— сказала она.

— Так вы согласны?! — воскликнул Ипполит.

— Ну, конечно же, конечно, дурачок...

Ипполит сполз с дивана, обнял Лизины ноги и прижался щекой к коленям.

— А как же быть с монетой, Ипатьюшка?— ласково спросила Лиза.— Без нее это невозможно...

— Я достану ее,— отвечал Ипатий.

— Надо торопиться, отец ждать не будет...

— Я потороплюсь. Я дам объявление в газете, объезжу всех коллекционеров, я украду ее у Нечипоренко, я убью его, но завтра или послезавтра она будет здесь. Какая она из себя?

Лиза пожала плечами.

— Круглая. С каким-то императором... Вам тогда надо очень спешить, Ипполит...

Ипполит встал, встала Лиза, и они пошли к дверям.

— Сделайте что-нибудь, достаньте ее, заклинаю вас.— говорила Лиза.

— Я достану ее,— коротко отвечал Ипполит.

Уже у распахнутой двери она, попрощавшись, сказала:

— И еще: Ипатий, дорогой мой, изложите, пожалуйста, поподробней на листке бумаги историю ваших интимных отношений с женщинами. Вступая в брак, я должна знать о вас все.

Ипатий кивнул и побежал вниз.

Вечером он поместил во все газеты объявления: «Срочно куплю за любую цену или выменяю на все что угодно древнеримскую монету... и т, д.» Ничего в этот день больше не предприняв, он, вернувшись домой, весь вечер о чем-то грустно думал, выдувая свою тронутую неясной печалью радость в ренессансный гобой, и ничего придумать не мог.

Так наступила ночь— черная, безлунная и уж чересчур звездная и тихая. Ипатий лежал без сна и смотрел через отворенное окно на две яркие звезды. В темном пустом пространстве между этими светоносными точками обнаружилось несколько звезд поменьше и потусклее, незаметных и с первого взгляда. Некоторое время спустя он различил затерявшиеся между ними совсем мелкие и слабые. Между теми еще мельче и слабее, потом совсем крохотные и, наконец, такие, о которых скорее можно было догадаться, чем увидеть их на самом деле.

Ипатий утомился, моргнул и просто посмотрел в окно. Однако глаза еще были напряжены, зрение обострено, и вместо обычного ночного неба в звездах он увидел сплошное, сверкающее— где поярче, где поглуше— пространство без единого темного шва или зазора. Постепенно взгляд остывал, утрачивал кратковременную фантастическую зоркость, и Ипатий, понаблюдав, как на светящейся, ограниченной прямоугольником окна плоскости проступают пятна и ручейки тьмы и, разрастаясь все шире, заполняют собой все небо, кроме негасимых точек звезд, тяжело вздохнул, закрыл глаза и повернулся на бок, лицом к стене. Бессонница. Где-то под сердцем легко и свободно высокой травой качались предчувствия, но какие — плохие или хорошие,— Ипатий понять не мог.

Утром, когда уже совсем рассвело, он на несколько секунд окунулся в сон, и ему приснилась мать: подошла, склонилась, погладила по голове и сказала: «Ты есть умный и кароший мальшик. Не надо псрешифайт, надо искать свой монет, ведь где-то он долшен иметь место быть...» И исчезла.

Ипатий встал, оделся и пошел искать монету. Он нанес визит самому известному в городе коллекционеру. Сидел, спрашивал, выворачивал наизнанку кошелек, предлагал все имеющиеся в наличии деньги и обещал в случае чего еще столько же, но старик лишь тряс головой и на все вопросы твердил одно и то же: «Ничего определенного сказать не могу...» Два раза Ипатий становился на колени и целовал ему руку. После каждого поцелуя получал по кусочку колотого сахара. Наконец Ипатий понял, что даром тратит время.

— До свидания,— сказал он, направляясь к выходу.

— Ничего определенного сказать не могу..,— ответил коллекционер.

Около двух часов проплутал Ипатий по узеньким окраинным улочкам города. Он внимательно смотрел под ноги, выискивая монету, почему-то связывая это занятие со своим коротким сновидением; заходил во все полуразрушенные, приготовленные под снос дома, попадавшиеся по дороге, и долго, тщательно, шаг за шагом, в холодной, сырой полутьме осматривал их, заглядывая за плинтусы, шаря руками под сломанными половицами...


Солнце уже начинало пригревать в полную силу, когда Ипатий добрался до центральной улицы города. Он вышел на ту ее часть, в самом конце, где она круто поднималась вверх и откуда была видна вся, до самого моря.

На булыжной мостовой лежали три больших, каждый в два человеческих роста, грубо отесанных креста. Рядом темнели три ямы, вокруг которых были раскиданы булыжники и высохшая земля. У бровки тротуара расположились одетые в какие-то лохмотья босоногие рабочие: один из них лежал, вытянувшись, на спине, закрываясь рукой от немилосердного солнца, остальные четверо играли на разостланной тряпке в кости.

Ипатий подошел к ним. Рабочие играли молча, лениво, подолгу тряся кружку. Ипатий несколько минут наблюдал за игрой, потом спросил:

— Ребята, а что здесь будет?

Ему не ответили. Тот, что сидел к нему спиной, выбросив кости, зачерпнул освободившейся кружкой воды из кожаного ведра и вылил себе за шиворот; затем обернулся и показал Ипатию рукой, чтобы он отошел. Ипатий послушно попятился.

С каким удовольствием он и сам бы облился водой — жара, духота были нестерпимыми! Удивляло небо: оно было слишком уж синим и невиданно высоким, как будто взлетело насколько возможно и вот-вот готово упасть. Воздух — тяжелый, плотный — полнился однотонным гулом, время от времени прерывающимся далеким глухим грохотом со стороны моря. И гул, и грохот постепенно как бы толчками наполняли сердце Ипатия неясной тревогой.

Спящий рабочий вздрогнул, пошевелился, потревожив лежавшую в ногах собаку, и захрипел. У изголовья крестов, где в кучу были свалены кирки, лопаты, мотки веревок и прочие инструменты, остановился средних лет мужчина со свернутой газетой в руке. Ипатий направился к нему. Тот, нахмурившись, сосредоточенно вертел в пальцах длинный гвоздь.

— Кино, что ли, снимать собираются? — приветливо улыбаясь, обратился Ипатий.

Человек поднял голову, швырнул гвоздь под ноги (там лежало еще с два десятка таких же) и коротко пожал плечами.

Мысль о кино, едва вспыхнув, тотчас и погасла: оглядевшись, Ипатий не заметил ничего, что подтвердило бы его догадку,— вокруг было слишком пустынно.

— А может быть, скрытой камерой? — спросил он.

Мужчина неожиданно возмутился и с нескрываемым раздражением воскликнул:

— Послушайте, какого черта вы пристали?! «Кино»! «Скрытой камерой»! Я-то откуда знаю! Прицепился, как банный лист...

Хлопая по ноге газетой, он пошел прочь, не доходя до угла, остановился, обернулся и, прищурившись, некоторое время глядел куда-то мимо растерянного и смущенного Ипатия.

Проследив направление его взгляда, Ипатий увидел сквозь голубую дымку две огромные толпы по обеим сторонам мостовой, а между ними— группу людей в блестящих на солнце одеждах. Все это медленно, вязко, неотвратимо двигалось вверх.

Заметили и рабочие: вскочила, растолкали спящего и засуетились вокруг ям, собирая булыжники. Их возбуждение передалось Ипатию, и он устремился навстречу шествию; за сотню шагов остановился и занял место у перил, отгораживающих тротуар от мостовой.

Толпа приближалась. Ипатия все чаще и все сильнее толкали, наступали на ноги, пришлось крепко ухватиться за поручни. Скоро показалось и само шествие — неспешное, молчаливое, растянувшееся по мостовой. Впереди шел барабанщик. Стучал он ловко, привычно не глядя на барабан, время от времени, не прерывая ни на мгновение частый сухой стук, бодался мокрым лбом в высоко поднятый локоть. Беспокойно и ослепительно сверкали на солнце его шлем, пряжки сандалий и золоченые части ножен короткого меча. Вторым следовал знаменосец с шестом, на верхушке которого качался узкий длинный флаг. Была совершеннейшая тишь, и, чтобы как-то оживить мертвовисящую тряпку, ему приходилось постоянно шестом размахивать. За ними шагом на конях проехали три всадника. Потом в две шеренги прошли воины с копьями на плечах. За воинами опять всадник, а уже за ним медленно катилась арба, которая везла трех человек с громоздкими колодками на ногах. Все трое были бледны, нечесаны и вели себя по-разному: первый лежал, запрокинув голову, словно пьяный или сильно побитый,, а может быть, и вовсе мертвый; второй, в колючем венце, раскачиваясь вперед-назад, не переставая что-то шептал и утирал ладонью лицо; третий стоял во весь рост (чтобы удержаться, он то и дело опирался на плечо второго), плевался во все стороны, задирая лохмотья, показывал зад, и даже начал мочиться, стараясь достать толпу (толпа с шумом отпрянула, а он расхохотался).

Арба проехала, и за ней опять потянулись воины, всадники, какие-то люди, несколько женщин в черном и опять воины.

Гул и грохот все росли; барабанная дробь до сих пор висела в воздухе, хотя барабанщик давно исчез из виду. Толпа, жадно следившая за шествием, перемигивалась, перешептывалась, пожимала плечами, испуганно переглядывалась и медленно заходила вперед. С громким скандальным карканьем с дерева на дерево перебирались вороны. Где-то впереди закричала женщина — вопль пронзительный и долгий.

От духоты Ипатию сделалось дурно, однако уйти не было никакой возможности. Дождавшись, когда толпа, перекатившись через него, ушла вперед, он попробовал привести себя в порядок. Одергивая помятые брюки, озабоченным взглядом уткнулся в лежавшую под бровкой монету. Сердце затрепетало и остановилось. Он поднес монету к лицу и увидел вычеканенный профиль кесаря.

- Та самая,— прошептал Ипатий и помчался к Лизе.

Ему долго не открывали. После каждого звонка он прижимался ухом к двери и старался услышать легкие Лизины шаги. Тишина, тишина... Наконец заскрипели половицы.

Дверь приоткрылась, незнакомый мужчина спросил:

— Вам кого?

— Я к Лизе!

Дверь отворилась пошире, и Ипатия пригласили войти.

— Лизок, к тебе гости! — крикнул мужчина, уходя по коридору.

Ипатий стоял в углу темной прихожей и, прижав кулак с монетой к груди, ждал. Монета жгла ладонь и грела разбушевавшееся сердце. Ипатий закрыл глаза; он был пьян и чувствовал, как с каждым мгновением все быстрее и быстрее несется в бездонную пропасть. В ушах стоял ровный гул.

— Вы ко мне?— услышал он и очнулся.

Перед ним стояла Лиза. Он почти не видел ее в темноте, но сразу узнал по запаху.

— Доброе утро, Лиза,— зашептал Ипатий.— Я принес вам то, что обещал... та самая... вот она, возьмите.

Нащупав Лизину ладонь, он хотел положить в нее монету, но Лиза отдернула руку и испуганно воскликнула:

— Что это? Кто вы такой?

— Это я, Ипатий.,. Вы меня не узнали-? Здесь так темно... Я принес вам монету... древнеримскую...

— Монету?.. — задумчиво переспросила Лиза,— Какую монету? Кому?

Ипатию вновь показалось, что он падает.

— Лиза, что вы? Вспомните, ведь только вчера,— заговорил он,— вашему отцу нужна была монета, помните? Я пообещал достать ее, а вы...

Лиза всплеснула руками.

— Так это вы, Пафнутий?! Бог ты мой, сколько лет, сколько зим! Сколько времени прошло!

— Один день, Лиза, всего лишь один день! Я прошу вас!.. — чуть не плача воскликнул Ипатий, кое о чем догадываясь.

— Да-да, как один день,— подтвердила Лиза.— Где же вы столько времени пропадали? Расскажите...— Она взяла его за руку и потянула за собой...— Идемте в комнату, чего мы стоим на пороге, идемте...

Скрипнула дверь, они вошли, и, привыкнув к свету (ах, лучше бы не привыкать!), Ипатий увидел то, что предчувствовал и чего так боялся: Лизу—располневшую, изрядно попорченную временем, беременную. Она усадила его на стул, сама опустилась на диван и, взяв с пола корзинку с вязаньем, сказала:

— Ну, рассказывайте, как вы жили все это время.

— Один день, одни сутки,— промямлил Ипатий,— один день...

— Вы-таки достали свою монету? — спросила Лиза.—Сколько же это лет вы за ней гонялись?! — Она улыбнулась и покачала головой: — Сумасшедший вы народ, коллекционеры!.. По своему отцу знаю. Может быть, покажете?

Ипатий молча раскрыл одеревеневший кулак. Сухие, неузнаваемые и такие знакомые пальцы взяли с ладони монету. В комнату вошел дородный, одетый по-домашнему мужчина — тот самый, что открыл Ипатию дверь.

— Знакомьтесь,— сказала Лиза и представила их друг другу,— мой муж Петр Петрович Нечипоренко, а это, Петенька,— Мефодий, старый друг нашей семьи, коллекционер, в некотором роде папин ученик. Я до сих пор помню, какие жаркие споры вы вели с моим отцом, просто настоящие баталии, хоть из дому беги!.. — с улыбкой обратилась она к Ипатию.— Что и говорить, вы, можно сказать, скрасили его последние дни, и я вам за это очень благодарна.

Ипатий мало что понимал; в мозгу безостановочно вертелось: «...все погибло, пропала жизнь...»

Нечипоренко осторожно взял у жены монету и, внимательно разглядывая ее, покинул комнату.

— Но как прекрасно вы выглядите! — воскликнула Лиза.— Просто поразительно! Вы еще и помолодели как будто, честное слово! Ведь мы ровесники, не правда ли? Да нет, вы даже на пару лет меня старше! Удивительно! Расскажите, как вам это удается, если...

Ипатий, согнувшись, закрыл лицо руками и закачался на стуле.

— Что с вами? Вам плохо? — встревожено спросила Лиза.

— Это все время, оно погубило меня! — застонал Ипатий.— Убило, господи... Неужели вы ничего не помните,

Лиза? Вчерашнее утро, птицы, монета?..

Лиза глядела на него удивленно.

— Какое утро, какие птицы? Какой вы странный... Что с вами? Вам плохо?

— Неужели вы ничего не помните? — повторял Ипатий.

— Конечно, помню... Не все, разумеется... Не знаю, что вы имеете в виду... Я ведь уже говорила, что отец вас очень любил, уважал, как коллекционер коллекционера, ценил ваши знания, способности, не раз отмечал ваше трудолюбие, сметливость, рассказывал о вашей порядочности, честности, часто ставил в пример...

Ипатий соскользнул на колени перед Лизой, схватил се кисть, прижал к щеке.

— Я на все согласен, Лиза: и на эту немолодую руку, и на этот страшный обман — только вспомните, Лиза, прошу вас, вспомните, вспомните, вспомните... давайте убежим, может быть, все ище паправицса... ведь если ни с того ни с сего, ни с сего ни с того может быть так, то значить можыт быть и обратно!.. Витето можит плыть...

— Што с вами, Ираклий?! — испугалась Лиза.— Что с вами? Я не понюмая вас...

Ипатий поднялся.

Зыбь, словно... нет, словно какая-то зыбь... да. все вокруг точно подернулось зыбью, искажая... словно одна капля и все задрожало, поплыло, извиваясь, изгибаясь, искажаясь; потом еще одна, еще, ещеще, колибания чаще дрожь, чаще зыбь чаще, зыбью...

— Прастити, Лисо,— сказал Ипатий.

— Чтой вы, шту во Паладий са фти ва пращачапапычыть? By нрохья, ка буте бребиидстя!

— Прупаститетиту, Найса,— пафтарийппатий.

— Дарр ануй вой-вобия стуй весом и цзвело! Вним промаймогия фон луби...

— Ойник! Ойник! Кеткхаа галиса дваку неслияк овь марисип?! Чва?— запиругилья Ливонихия.

— Надгтоничал, екофинс зданисит...— вогпарасту йонисавья.

— Ойник, ойныо! Гидгакая лифна донючил! — форсикнъ ивастью.

— Фясна длестро нагиродан; квани шул си я бочис, нон хашери— ис — фон трабимий. Шантифонострофинилья.

— Данафтраклят... Данафтряклят... Свутада!!! — баскил о про, вытмкуил парадижал.

Ипатий выскочил, помчался вниз.

Не сразу заметил, что двигаться с каждым шагом, с каждой ступенькой все труднее и труднее. Воздух вокруг (воздух ли?) уплотнялся, густел, затвердевал. Отчетливо чувствуя, как спотыкается сердце, как зрение теряет былую зоркость, как лоб покрывается испариной и седеет упавшая на глаза прядь волос, Ипатий сантиметр за сантиметром, из последних сил преодолевал отделявшее его от дверей подъезда жестокое пространство. В углу, возле почтовых ящиков, застыла с приподнятой метлой дворничиха; в наклонных лучах неподвижно висела пыль. Еще шажок. Еще. Медная ручка в ладони, так тяжко, так долго, и все на себя, на себя, полувековое открывание двери...

Оказавшись во дворе, он сделал несколько шагов и остановился; опершись на заведенную за спину палку, забывая об усталости, вновь принялся разглядывать окно в третьем этаже. Окно комнаты, где в один из таких же, как и сейчас, ярких весенних дней счастье для него было так возможно. Ипатий Ипполитович хорошо помнил, что был тогда четверг и звали ее Лиза. Остальное с годами блекло, стиралось, но по укрепившейся привычке он каждую весну, в назначенный день, появлялся здесь и не менее получаса ходил, смотрел, потирая пальцами лоб, а на обратном пути покупал бутылку недорогого вина. Зачем? Он и сам не знал. Может быть, для того, чтобы иметь что-то вроде праздника — день своего рождения он давно забыл, а на Новый год никогда не мог досидеть до двенадцати, засыпал.


Пора было идти, но Ипатий Ипполитович задержался еще на несколько минут: сердце подсказывало ему, что эта весна для него последняя.