Раз уж так разбирает, то можно выложить и это.

Когда-то ко мне совершенно случайно попал фанфик - я качнул его, потому что понравился пейринг. И первый раз после Ведьминого Века, первый раз почти за два года рассказ произвел на меня такое впечатление. Я орал и бил кулаком в стену, потому что хотелось, чтобы конец был другим. Мне казалось - не честно. И я видел кучу за и против, и логичное объяснение автора, почему в итоге именно так, почему Ория и Мураки. В принципе, она права - и как автор, и по логике вещей. Но мне, идиоту, как всегда хочется романтики.

Поэтому я позволил себе поставить точку - для себя. В конце концов, вариантов много. Могло быть так, могло - иначе. Я написал только маленькую зарисовку.


* * *
Реальность многогранна. Дайте мне одну грань – и я расскажу свой мир. То, как я вижу, то как я хочу увидеть. Чтоб не оставлять недосказанного. Это взгляд чуть по-иному.


На "Три дня твоей жизни" и "Все острова" Ки-чен.
Мне хотелось, чтобы конец был другим.


Полет будет долгим.

Очень долгим.

Он кладет голову мне на плечо и закрывает глаза. Его волосы пахнут хирургической сталью. Отворачиваюсь.

Солнце медленно ползет к горизонту, стекает вниз алыми каплями – как кровь с острого лезвия катаны. Нет, моего вакидзаси. Прищуриваю глаза и картинка расплывается. Если долго всматриваться в игру красок на закате, можно увидеть свою судьбу. Я знаю. Я проверял. Но я слабак. Гребаный слабак.

Его дыхание становится ровным. Он слишком устал. А самолет набирает высоту. Теперь уже можно.

Это удивительно просто. Надо быть полным идиотом, чтобы не замечать очевидные вещи. И надо быть еще глупее, чтобы их игнорировать. Цепляться за ускользающее марево, мир, сотканный из терпкого наркотического дыма, мир, в котором не будет уже ничего, кроме едва ощутимой прохлады на ладони – отпечаток серебра, и – соскальзывает, медленно-медленно, и падает. Серебряные птицы не умеют летать. Поймаешь?

Осторожно поднимаюсь. Бережно кладу его голову на спинку своего кресла.

Ему не обязательно меня понимать. Этого не было, этого не будет. Я уже не скажу точно, когда перестал верить. Когда восторженный мальчик ушел, а его место занял тот, кто есть сейчас. Кадзу, я не верю тебе.

Встаю. Останавливаюсь в проходе, думаю минуту, не взять ли катану, и оставляю хорошее оружие на соседнем сиденье. Он сможет повесить ее на стенку там, где будет жить в следующий раз; он же любит прекрасное. А я не люблю немые вещи. Эта катана больше никогда не будет петь. Слишком много ненависти, слишком много ненужной крови.

Иду. В маленьких самолетах люки открываются легко. Надавливаю на рычаг. У меня будет почти минута. Наверное. Пока пилоты заметят огонек на панели управления, пока сообщат об этом по громкой связи, пока... Поворачиваю. Почти без усилия.
Ветер бьет в лицо. Холодный ветер наступающей ночи. Миллионы миров, отраженные в безумно печальном взгляде Вселенной.

Солнце уже село.

Почему у Вселенной фиалковые глаза? Или не следовало курить перед полетом? Я пьян, черт возьми. От этого воздуха, от такой скорости, от шума в ушах. Я пьян и собираюсь продолжить. Опираюсь руками от стенки, смотрю вниз. Ветер хлопает полами пиджака, из кармана вылетает затертая коробочка – диск Door’s, заезженный мной за два месяца, как за два десятка лет, - и исчезает внизу. Визг турбин. Дьявол!

«Тот, кто однажды встретит шинигами, скоро умрет». Это бред. Спросите у моего вакидзаси. Спросите это у неба на закате, если сможете заглянуть ему в глаза, если не побоитесь ослепнуть и утонуть в фиалковых озерах, спросите у вечности. Если не верите мне на слово.

Это трудно, черт возьми.

Я ждал тебя. А ты мне поверил. Не верь мне больше, хорошо?

Отклоняюсь назад. Ерунда, у неба нет глаз. Эти глаза – твои. Делаю шаг.

К тебе, мой шинигами. Ты же ищешь потерянные души. Утонуть в твоих глазах.

Полет будет долгим.