А.И. Солженицын задумал роман на автобиографическом материале в 1948-1949 гг. в спецтюрьме Марфино под Москвой и посвятил "друзьям по шарашке". История создания длилась с 1955 по 1968 гг...

8 Остановись, мгновенье!

-- Чья там лысина сзади трется?
-- Дитя мое, у меня все-таки лирическое настроение. Давай потрепемся.
-- Вообще-то я занят.
-- Ну, ладно тебе -- занят!.. Я расстроился, Глебка. Сидел у этой
импровизированной немецкой елочки, заговорил что-то о своем блиндаже на
плацдарме северней Пултуска, и вот -- фронт! -- нахлынул фронт! -- и так
живо, так сладко... Слушай, в войне все-таки есть много хорошего, а?
-- До тебя я это вычитал из немецких солдатских журналов, попадались
нам иногда: очищение души, Soldatentreue...
-- Мерзавец. Но если хочешь, в этом есть-таки рациональное зерно...
-- Нельзя себе этого разрешать. Даосская этика говорит: "Оружие --
орудие несчастья, а не благородства. Мудрый побеждает неохотно."
-- Что я слышу? Из скептиков ты уже записался в даосцы?
-- Еще не решено.
-- Сперва вспомнил я своих лучших фрицев -- как мы вместе с ними
составляли подписи к листовкам: мать, обнявшая детей, потом белокурая
плачущая Маргарита, это коронная была наша листовка, со стихотворным
текстом.
-- Я помню, я подбирал ее.
-- и тут сразу наплыло... Я тебе не рассказывал про Милку? Она
была студентка ИнЯза, кончила в сорок первом и послали ее переводчицей в наш
отдел. Немного курносенькая, движения резкие.
-- Подожди, это та, которая вместе с тобой пошла принимать капитуляцию
Грауденца?
-- Ага-га! Удивительно тщеславная была девченка, очень любила, чтоб ее
хвалили за работу (а ругать упаси боже) и представляли к орденам. Ты на
Северо-Западном помнишь вот здесь за Ловатью, если от Рахлиц на
Ново-Свинухово, поюжней Подцепочья -- лес?
-- Там много лесов. По тот бок Редьи или по этот?
-- По этот.
-- Ну, знаю.
-- Так вот в этом лесу мы с ней целый день бродили. Была весна... Не
весна, март: ногами по воде хлюпаешь, в кирзовых сапогах по лужам, а голова
под меховой шапкой от жары взмокла, и этот, знаешь, запах! воздух! Мы
бродили как первовлюбленные, как молодожены. Почему, если женщина -- новая
для тебя, переживаешь с нею все с самого начала, как юноша набухнешь и...
А?.. Бесконечный лес! Редко где -- дымок блиндажа, батарейка семидесяти
шести на поляне. Мы избегали их. Добродились до вечера -- сырого, розового.
Весь день она меня томила. А тут над нашим расположением начала кружить
"рама". И Милка задумала: не хочу, чтоб ее сбивали, зла нет. Вот если не
собьют -- ладно, останемся ночевать в лесу.
-- Ну, это уже была сдача! Где ж видано, чтоб наши зенитчики попали в
"раму"!
-- Да... Какие были зенитки за Ловатью и до Ловати -- все по ней час
добрый палили и не попали. И вот... Нашли мы пустой блиндажик...
-- Надземный.
-- Ты помнишь? Именно. Там за год много было понастроено таких, как
хижины для зверья.
-- Там же земля мокрая, не вкопаться.
-- Ну да. Внутри -- хвои набросано, запах от бревен смолистый, и
дымоватый от прежних костров -- печек нет, так так прямо отапливали. А в
крыше дырка. Ну, и света, конечно, никакого... Пока костер горел -- тени на
бревнах... Глебка! Жизнь, а?!
-- Я заметил: в тюремных рассказах если участвует девушка, то все
слушатели, и я в том числе, остро желают, чтобы к концу рассказа она была
уже не девушка. И это составляет для зэков главный интерес повествования.
Здесь есть поиск мировой справедливости, ты не находишь? Слепой должен
удостоверяться у зрячих, что небо осталось голубым, а трава -- зеленой. Зэк
должен верить, что теоретически на свете еще остались милые живые женщины и
они -- отдаются счастливцам... Ишь ты, какой вечер вспомнил! -- с любовницей
да в смолистом блиндаже, да когда не стреляют. Нашел хорошую войну!.. А твоя
жена в этот вечер отоварила сахарные талоны слипшейся подушечкой,
раздавленной, перемешанной с бумагой, и считала, как разделить дочкам на
тридцать дней...
-- Ну, кори, кори... Нельзя, Глебка, мужчине знать одну только женщину,
это значит -- совсем их не знать. Это обедняет наш дух.
-- Даже -- дух? А кто-то сказал: если ты хорошо узнал одну женщину...
-- Чепуха.
-- А если двух?
-- И двух -- тоже ничего не дает. Только из многих сравнений можно
что-то понять. Это не порок наш и не грех -- это замысел природы.
-- Так насчет войны! В Бутырках, в 73-й камере...
-- ... на втором этаже, в узком коридоре...
-- ... точно! -- молодой московский историк профессор Разводовский,
только что посаженный, и никогда, конечно, не бывавший на фронте, умно,
горячо, убедительно доказывал соображениями социальными, историческими и
этическими, что в войне есть и хорошее. А в камере было человек десять
фронтовиков -- наших и власовцев, все ребята отчаюги, оторви, где только ни
воевали, -- так они чуть не загрызли этого профессора, рассвирепели: нет в
войне ни хренышка хорошего! Я слушал -- и молчал. У Разводовского были
сильные аргументы, минутами он казался мне прав, и мои воспоминания тоже мне
подсказывали хорошее иногда, -- но я не осмелился спорить с солдатами:
кое-что, на которое я хотел согласиться со штатским профессором, было то
кое, что отличало меня, артиллериста при крупных пушках, от пехоты. Лев,
пойми, ты был на фронте, кроме взятия этой крепости, -- полный
придурок, раз у тебя не было своего боевого порядка, с которого нельзя --
ценою головы! -- отступить. А я -- придурок отчасти, раз я сам не ходил в
атаку и не поднимал людей. И вот в нашей лживой памяти ужасное тонет...
-- Да я не говорю...
-- ... а приятное всплывает. Но от такого денька, когда "Юнкерсы"
пикирующие чуть не на части меня рвали под Орлом -- никак я не могу
воссоздать в себе удовольствия. Нет, Левка, хороша война за горами!
-- Да я не говорю, что хороша, но вспоминается хорошо.
-- Так и лагеря когда-нибудь хорошо вспомним. И пересылки.
-- Пересылки? Горьковскую? Кировскую? Не-е...
-- Это потому, что у тебя там администрация чемодан захалтырила, и ты
не хочешь быть объективным. А кто-нибудь и там был большим человеком --
каптером или банщиком, да жил в законе с шалашовкой, так и будет всем
рассказывать, что нет места лучше пересыльной тюрьмы. Вообще-то ведь понятие
счастья- это условность, выдумка.
-- Мудрая этимология в самом слове запечатлела преходящность и
нереальность понятия. Слово "счастье" происходит от се-часье, то есть, этот
час, это мгновение!
-- Нет, магистр, простите! Читайте Владимира Даля. "Счастье" происходит
от со-частье, то есть, кому какая часть, какая доля досталась, кто какой пай
урвал у жизни. Мудрая этимология дает нам очень низменную трактовку счастья.
-- Подожди, так мое объяснение -- тоже из Даля.
-- Удивляюсь. Мое тоже.
-- Это надо исследовать по всем языкам. Запишу!
-- Маньяк!
-- От дурандая слышу! Давай сравнительным языкознанием заниматься.
-- Все происходит от руки ? Марр?
-- Ну, пес с тобой, слушай -- ты вторую часть "Фауста" читал?
-- Спроси -- читал ли я первую? Все говорят, что гениально, но никто не
читает. Или изучают его по Гуно.
-- Нет, первая часть доступна, чего там!
Мне нечего сказать о солнцах и мирах, -
Я вижу лишь одни мученья человека...
-- Вот это до меня доходит!
-- Или:
Что нужно нам -- того не знаем мы,
Что знаем мы -- того для нас не надо.
-- Здорово!
-- А вторая часть, правда, тяжеловата. Но зато какая глубокая идея! Ты
же знаешь уговор Фауста с Мефистофелем: только тогда получит Мефистофель
душу Фауста, когда Фауст воскликнет: "Остановись, мгновенье, ты прекрасно!"
Но все, что ни раскладывает Мефистофель перед Фаустом -- возвращение
молодости, любовь Маргариты, легкая победа над соперником, бескрайнее
богатство, всеведение тайн бытия -- ничто не вырывает из груди Фауста
заветного восклицания. Прошли долгие годы, Мефистофель уже сам измучился
бродить за этим ненасытным существом, он видит, что сделать человека
счастливым нельзя, и хочет отстать от этой бесплодной затеи. Вторично
состарившийся, ослепший, Фауст велит созвать тысячи рабочих и начать копать
каналы для осушения болот. В его дважды старческом мозгу, для циничного
Мефистофеля затемненном и безумном, засверкала великая идея -- осчастливить
человечество. По знаку Мефистофеля являются слуги ада -- лемуры, и начинают
рыть могилу Фаусту. Мефистофель хочет просто закопать его, чтоб отделаться,
уже без надежды на его душу. Фауст слышит звук многих заступов. Что это? --
спрашивает он. Мефистофелю не изменяет дух насмешки. Он рисует Фаусту ложную
картину, как осушаются болота. Наша критика любит истолковывать этот момент
в социально-оптимистическом смысле: дескать, ощутя, что принес пользу
человечеству и найдя в этом высшую радость, Фауст восклицает:

Остановись, мгновенье! Ты прекрасно!

Но разобраться -- не посмеялся ли Гете над человеческим счастьем? Ведь
на самом-то деле никакой пользы, никакому человечеству. Долгожданную
сакраментальную фразу Фауст произносит в одном шаге от могилы, обманутый и,
может быть, правда обезумевший? -- и лемуры тотчас же спихивают его в
яму. Что же это -- гимн счастью или насмешка над ним?
-- Ах, Левочка, вот таким, как сейчас, я тебя только и люблю -- когда
ты рассуждаешь от сердца, говоришь мудро, а не лепишь ругательные ярлыки.
-- Жалкий последыш Пиррона! Я же знал, что доставлю тебе удовольствие.
Слушай дальше. На этом отрывке из "Фауста" на одной из своих довоенных
лекций, -- а они тогда были чертовски смелые! -- я развил элегическую идею,
что счастья нет, что оно или недостижимо, или иллюзорно... И вдруг мне
подали записку, вырванную из миниатюрного блокнотика с мелкой клеточкой:
"А вот я люблю -- и счастлива! Что вы мне на это скажете?"
-- И что ты сказал?..
-- А что на это скажешь?..