никто не знал, какого цвета были её глаза. она сама толком не знала, всегда стараясь избегать встречи со своим отражением.
заходя в ванную, не включала свет, чтобы случайно не увидеть себя в зеркале. или потом неловко щурилась, не задумываясь о возможных морщинах.
потому что смотреть себе в глаза было больно. всегда.

а кожа была очень светлая
впрочем, летом она загорала дочерна, но осенью загар быстро сходил, и к зиме руки становились прозрачно-бледными, до синевы
и она старалась не принимать душ, а только ванну, потому что с самого детства струя воды из душевой лейки оставляла синяки на её груди и предплечьях

небольшой неровный горб она тоже носила с детства. точнее, со второго класса.
она тогда прыгнула, с третьего этажа. чтобы не оттирать парту.

это серёжка разрисовал, синим маркером. а парта её.
только она молчала, а нинвасильна сказала – или скажешь, или не пойдёшь домой, пока не ототрёшь. и закрыла дверь на ключ.
а маркер никак не смывался - ни водой, ни мылом, ни даже специальным порошком из тумбочки для генеральной уборки. она попробовала затереть его мелом, но стало только хуже
серёжка снизу кричал, что у его папы в гараже есть наждачновая бумага и серая краска в баллончике, и можно утром раньше всех придти и покрасить парты, все – чтобы было незаметно, если другой цвет
он потом на войне пропал. серёжка, то есть.
когда уходил, она молчала, и смотрела на него, и всё забывала вовремя отводить взгляд. и он успевал заглянуть ей в глаза, но понять, какого они цвета, так и не смог. понял только, что она сердится, и не соглашается с ним.

а тогда согласилась. подумала ещё, что мама придёт домой, а её нет. и мама будет искать её во дворе, и не найдёт, и будет ругаться потом, потому что нельзя приходить домой так поздно.

и крылья начали отрастать ещё на подоконнике.

она скинула вниз портфель, потом сумку с обувью
села, свесив ноги в простых колготках, и увидела свою маленькую, словно на колясочного младенца, сандалию – та почему-то выпала из мешка и теперь валялась у самой ограды.
поёжилась. стало вдруг холодно
потом резко закололо лопатки, и отчаянно защекотало – там, где не дотянешься, чтобы почесать, рукой
она легла на подоконник, и завертелась, стараясь достать это место пуговицей на спине платья. стало смешно. пуговица отлетела, и крылья тут же расправились – чёрные, аккуратные, как школьный фартук. если бы был утренник, то были бы белые, догадалась она.
встала и, прищурившись, шагнула с окна
всё завертелось, закружилась голова, трава-деревья-листья стали синими, а небо почему-то жёлтым, а потом белым.
серёжка поймал её за руку и притянул вниз, к земле
она свалилась, и вдвоём они начали кататься по траве, хохоча и дрыгая ногами
крылья куда-то исчезли, а лопатки так и остались торчать, кривя спину. все думали, это оттого, что она ударилась, падая, о землю.
но не ругали совсем. хотя она знала, что папа потом ходил в школу и сердился.
потому что, когда он сердится, то всегда трогает своё ухо. и курит на кухне, а не на лестнице.
и тогда дверь на кухню закрывают, и плохо слышно, о чём они там с мамой говорят.

тут тоже трудно было разобрать
то есть она поняла, что говорили про школу, нинвасильну и директора
а потом папа сказал про неё – что её трудно полюбить, конечно
не поняла только, почему "конечно"
но запомнила. про трудно полюбить.

Написано: Orangee sky