[444x124]
Тропик Рака,
Тропик Козрога,
Черная Весна.
Для меня этот автор показался предшественником Буковски, Бегбедера и последователей этих. Стиль, манера изложения, ситуативное положение...
В нем нет эротизма, но преобладает пошлость. Однако пошлость жизненная. Гипертрофированная, но остающаяся собой.
Трилогию Генри Миллера я начала читать еще будучи в Н.Новгороде, когда закончились все бумажные книги, Эсквайр там я по каким-то причинам не нашла, но все же что-то хотелось прочитать перед сном. Тогда был Тропик Рака.
Тропик Козерога застрял во мне в поезде Москва-Ставрополь и был оставлен до поезда Ставрополь-Москва...
В нем нет эротизма, но преобладает пошлость. Однако пошлость жизненная. Гипертрофированная, но остающаяся собой.
Третья книга разительно отличилась от первых двух. Как по форме, так и по степени откровенности. В коротких рассказах, связанных самим героем, очень образно обрисовываются чувства и происходящее. Потрясающие метафоры - неожиданно - с какой-то долей наивности.

Бесспорно, нет ничего лучше, нежели ехать в ночном поезде, когда все пассажиры спят, и извлекать из их открытых ртов великолепные сочные кусочки невыговоренной речи. Когда человек спит, в его сознании происходит тьма событий, оно мчитася сквозь них, как поезд сквозь тучу летних мух, затягиваемых в его вихревой поток.

Рисунок - это лишь предлог для цвета. Цвет - это токката: тогда как рисунок принадлежит к области идей.

В душе каждого затаился уголок собственной окультуренной пустыни - островок собственного я, на который его выбросила буря...

Переход от одной сцены, одной поры, одной жихни к другой или к другому свершается неуловимо. Вдруг, шагая по улице, наяву или во сне, впервые сознаешь, что годы пролетели, что все это минуло навсегда и остается жить лишь в памяти; а затем памято со странной, захватывающей яркостью обращается на самое себя, и ты без конца переживаешь одни и те же сцены и эпизоды, в мечтательности и задумчивости, - идя по улице, лежа с женщиной, читая книгу, беседуя с незнакомцем...
Вдруг, но всегда с ужасающей настойчивостью и с ужасающей точностью, эти воспоминания вторгаются, поднимаются, словно призраки, и пронизывают все фибры твоего существа. И впредь все развивается на перемещеющихся уровнях. Параллелограмм, в котором мы падаем с одного яруса нашего эшафота на другой. Впердь мы ходим, расколотые на мириады частей, точно насекомое с сотнями ног, тысяченожка на мягко переступающих лапках, что впитывает атмосферу; ступаем чувствительными отростками, которые жадно пьют из прошлого и будущего, и все, сплавляясь, превращается в музыку и печаль; ступаем по объединенному миру, утверждая нашу раздробленность. И все вещи, по мере того, как мы проходим, распадаются вместе с нами на мириады радужных осколков. Великое дробление зрелости.

Каким ты себе представляешь космос, таков он и есть и не может быть никаким иным, покуда ты - это ты, и я - это я. Ты живешь плодами своей деятельности, а деятельность - это жатва мысли. Мысль и действие - единое целое, ты в нем плывешь, из него созданный, и оно - это все, что ты от него хочешь, ни больше, ни меньше. Каждый взмах руки стоит вечности.

С самого начала не было ничего, кроме хаоса, а хаос был жидкостью, обволакивающей меня, в которой я дышал жабрами