Стендаль был оставлен мной до лучших времен (может, даже до зимы) – просто не пошел, несмотря на то, что вроде бы интересно и прочее тому подобное.

Лем начался для меня с Соляриса и цитат лектора по биохимии. Рассказы о пилоте Пирксе - в годы учений он незадачливый раздолбай, а затем вполне адекватный пилот. Повествование с четко прослеживающейся линией морали. Космос и наука глазами выдумщика середины прошлого века. Очень даже поучительно и интересно. Но много литературы одного направления я читать бы не смогла.
Ну, и по традиции - несколько цитат.)

Как известно, человеку одинаково вредны и нехватка, и избыток впечатлений.

Если мне кто-то снится и я задаю ему вопрос, то, пока мне не ответят, я не знаю ответа. А ведь приснившийся человек не существует за пределами твоего мозга, он лишь временно обособленная его часть. Каждый раздваивается почти ежедневно, вернее, еженощно, давая мимолетно возникающим в мозгу псевдоиндивидуальностям жизнь. Существам вымышленным или существующим на самом деле. Разве не снятся нам зачастую мертвые? Разве не разговариваем мы с ними?..

Хорошие книги всегда правдивы, даже если речь в них о том, чего никогда не было и не будет.

На Земле все такое случайное, какое попало: дерево, стена, сад, вместо одного всегда может быть что-то другое, за горизонтом – другой горизонт, за горой – долина, а там все совершенно иначе. На Земле людям никогда не приходит в голову, до чего это жутко, что звезды не движутся... Здесь, на Земле, мы летаем, ходим, и кажется нам, будто мы знаем, что это такое – пространство.

...не должен человек давать себе столько воли. Но это, в сущности, только отчаяние, только желание показать вот этот самый язык космосу.

Мозг – система вероятностная, наш с вами – тоже; можно увеличить вероятность определенных состояний, но никогда нельзя быть вполне уверенным.

Человек – существо абсолютно несобранное. Это неизбежно, если возникаешь так, как вы; сознание – это часть мозговых процессов, выделившаяся из них настолько, что субъективно кажется неким единством, но это единство – обманчивый результат самонаблюдения. Другие мозговые процессы, которые вздымают сознание, как океан вздымает айсберг, нельзя ощутить непосредственно, но они дают о себе знать порой так отчетливо, сто сознание начинает их искать.
Нейронная системы у женщины несколько иная, чем у мужчины, - речь идет не об интеллекте, и вообще различие здесь только статистическое. Женщины легче переносят сосуществование противоречий – в большинстве случаев это так. Кстати говоря, именно потому науку и создают в основном мужчины, что она представляет собой поиск единственного, а значит, непротиворечивого порядка. Противоречия мешают мужчинам сильнее, поэтому они стремятся их устранить, сводя многообразие к однородности.

Главная черта вашего мира, которая всюду бросается мне в глаза, - это его условность. Для вас мир прежде всего просто существует, и существует как единственная возможность... Ваш мир – мир городов, театров, улиц, семейной жизни, бирж, любовных трагедий и кинозвезд. Хотите услышать мое излюбленное определение человека? Это существа, которое охотнее всего рассуждает о том, в чем меньше всего разбирается. ...люди смертны, а они хотят в каждом поколении узнать все, понять все, объединить все, и из этого противоречия возникает метафизика – как мост, соединяющий возможное с невозможным. А наука? Это прежде всего капитуляция. Ведь наука – это согласие на бренность и ничтожество индивидуума, который и возникает-то в результате статистической игры сперматозоидов, борющихся за первенство в оплодотворении яйца. Это согласие на бренность, на необратимость, на отсутствие возмездие и высшей справедливости и предельного понимания всего сущего, - такое согласие могло бы быть даже героическим, когда б не то, что сами творцы науки часто не отдают себе отчета в том, что они действительно творят!

Чувства никогда не бывают условными, хотя могут возникать на основе условных, традиционных предпосылок.

Одно из ваших несчастий заключается в том, что, кроме инстинктов, вы почти ничего не имеете.
Сочувствие – штука не очень емкая и не очень растяжимая.

В снах нам дается жизнь более интенсивная и естественная, чем наяву; она освобождена от слов и при всей своей непредвидимой причудливости подчиняется законам, которые кажутся бесспорными – но лишь там, во сне.

Приходится стареть, хоть это и противоестественно. До сих пор это тайком делало наше тело, но теперь этого мало. Требуется примирение. Юность считает правилом игры – нет, ее основой – свою неизменяемость: я был инфантильным, недоразвитым, но теперь-то я уже по-настоящему стал собой и таким останусь навсегда. Это абсурдное представление, в сущности, является основой человеческого бытия. Когда обнаруживаешь его безосновательность, сначала испытываешь скорее изумление, чем испуг. Возмущаешься так искренне, будто прозрел и понял, что игра, в которую тебя втянули, жульническая и что все должно было идти совсем иначе. Вслед за ошеломлением, гневом, протестом начинаются медлительные переговоры с самим собой, с собственным телом, в основе которых следующее: несмотря на то что мы непрерывно и незаметно стареем физически, наш разум никак не может приспособиться к этому непрерывному процессу. Мы настраиваемся на тридцать пять лет, потом – на сорок, словно в этом возрасте так и сможем остаться, а потом, при очередном пересмотре иллюзий, приходится ломать себя, и тут наталкиваешься на такое внутреннее сопротивление, что по инерции перескакиваешь вроде бы даже слишком далеко. Сорокалетний тогда начинает вести себя так, как, по его представлениям, должен вести себя старик. Осознав однажды неотвратимость старения, мы продолжаем игру с угрюмым ожесточением, словно желая коварно удвоить ставку; пожалуйста, мол, если уж это бесстыдное, циничное, жестокое требование должно быть выполнено, если я вынужден оплачивать долги, на которые я не соглашался, не хотел их, ничего о них не знал, - на, получай больше, чем следует; на этой основе мы пытаемся перекрыть противника. Я вот сделаюсь таким старым, что ты растеряешься. И хотя мы находимся в полосе тени, даже чуть ли не дальше, переживаем период потерь и сдачи позиций, на самом деле мы все еще боремся, мы противимся очевидности и из-за этого трепыхания стареем скачкообразно. То перетянем, то недотянем, а потом видим – как всегда, слишком поздно, - что все эти стычки, эти самоубийственные атаки, отступления, лихие наскоки тоже были несерьезными. Ибо мы стареем, по-детски отказываясь согласиться с тем, на что совсем не требуется нашего согласия, сопротивляемся там, где нет места ни спорам, ни борьбе, - тем более борьбе фальшивой.