Вот практически в прямом смысле. Из старых отрывков-набросков, из новых картинок (навеяных морем), из мыслей со вкусом рахат-лукума.
Интерлюдии чередуются с фресками жизни (и не очень жизни). Переход от примирения к отчаянию (или отКОФЕванию - кому как больше нравится): воспоминания и фантазия возвращают человеческую сущность.
Даже у меня, пытавшейся вложить в это нечто четкий концепт, ощущение целостности порой пропадает. Так что можно воспринимать как отдельные куски.)
А еще лучше - не читать.)

Очень много букв. 5 листов вордовского документа 12-тым шрифтом.
Погружение. Пролог.

На глубине то ли моих иллюзий, то ли аллюзий на иллюзорные миры можно даже дышать без респиратора - но только если вы не боитесь обжечь слизистые, бронхи, легкие и все остальное, что между ними или же где-то поблизости, едкими миазмами чужих невыполненных обещаний. Ныряйте в хлам обиженных воспоминаний, отброшенных за ненадобностью: можно без скафандра - вы ведь не опасаетесь, что к коже будут пиявками липнуть обреченные отроческие пережитые и переработанные, но, тем не менее, никчемно оставленные эмоции. Может, кто бесстрашно решится погрузиться в сверкающую пучину, мерцающую огнями святого Эльма и переливающуюся полярным сиянием, - она затянет безвариантностью-неизбежностью, но и яркостью впечатленных глаз. Абсолютно не туристическое местечко, как понимаете.
Нестройно вальсируют оплывшие жиром рыбки близ кораллов – в то время как их родичи уложены на блюда, стоящие на просаленных скатертях. Медузы светят своей прозрачной наготой в прожекторах, ничуть не стесняясь собственной водянистой сущности. Электростанции-скаты безучастны и по-прежнему хладнокровны, бурые водоросли – почти обладают красноломкостью. По дну смешно бегают крабы, чем-то напоминая вывернутостью клешней египетские рисунки, в поисках нового панциря, но вряд ли любви.

Кто-то будет лежать в рифах, завернутый в простыни скользкой тины и паутинообразного ила.


Болото. Жизнь.

Мой мир далек от совершенства. Он до краев наполнен грязью и насилием. Здесь не существует таких понятий, как мораль, искренность, человеколюбие. Все, кто меня окружает, в том числе и я сама, давно перестали быть людьми. Мы превратились в зверей, жестоких и беспощадных к своим противникам. Мы с яростью кидаемся на любого, кто претендует на нашу свободу и, даже, лишь подозрение может привести к неминуемым последствиям. Здесь царит один закон, как у какого-то Дарвина, – «выживает сильнейший». И, если ты не способен на все, то ты не продержишься здесь и вшивой минуты. Вам мой мир не понравится – это точно, но мне здесь живется, как нигде хорошо, легко и спокойно. Возможно, оттого, что другой жизни я и не знаю. Учись приспосабливаться к несправедливости, чужой ярости и жестокости. Стань сама, словно камень, не пускай никого в свое сердце. Здесь нельзя доверять никому. Привыкай к смерти других существ. Забудь прошлое и не думай о будущем. Живи настоящим, точнее, выживай, если сможешь.
Мой дом – четыре стены, пол, да потолок. Здесь нет никакой мебели, кроме старого рваного матраса, на котором и сплю. Мои соседи – мелкие млекопитающие – крысы, а еще множество не классифицируемых насекомых. Я живу в заброшенном бункере, который делали, видимо, на случай войны. И она была, эта война. Только не такая, как все представляют. Там не было солдат с автоматами, храбрых командиров. Уже тогда таких не существовало. Все было крайне жестким, и каждый жил в своем углу, боялся только за сохранность своего имущества и тела. Даже не боялся, какое же слово здесь подходит? – трясся. Так вот, никаких бравых героев. Просто жахнуло что-то пару раз, и...

Я не помню своей прошлой жизни (или стараюсь не вспоминать?). Лишь огрызки фраз валяются в голове, которая должна постоянно думать о том, как выжить, как выжить остальных. Мне хорошо здесь будет и одной. Так я привыкла – терпеть и отказывать себе во всем, не обращая внимания на болезни, не обращая внимания на других. Да и им я не нужна. Вы думаете, что так нельзя, что можно умереть от одиночества, или, хотя бы лопнуть от злобы. Чушь. Неженки! Все дело привычки и здравого мышления. Хотя, какое тут мышление – все основано на инстинктах самосохранения. Но, все-таки, нужно думать, как обойти этого тупого громилу, чтобы он не зажал тебя в подворотне, думать, как очередной раз украсть кусок мяса. На худой конец, порассуждать о...


Берег. Непонимание.

На берегу несчастные волны подбрасывают камни и перемешивают песок, безответно стремятся ввысь, огрызаясь на беспристрастный воздух: в непонимании подлетая, взбившись пеной, как яичный белок. Разбрызгиваясь блестками капель, вспыхивающими в холодном сиянии луны, они пытаются уподобляться равнодушно далеким звездам.
Разгоняясь, загоняясь...


Овраг. Мысли.

Эта страшная резервация угнетает. Но тщательно скрываем: не ретушь неудачных фотографий и не косметический ремонт для стен, забрызганных впопыхах неудачного убийства кровью, здесь нужны более четкие механизмы, выработанные безвыходностью и безысходностью.
Казаться непоколебимой – как бетон и свинец перед радиацией. Быть стойкой – как нихром в схватке с всепоглощающей коррозией. Не всякая сталь выдержит в этой промозглости, к которой я привыкла. Но неизбежность заставляет. И расставляет по местам – забрасывая порой в такие неожиданные и невыносимые углы-коморки, похуже всяких жилищ Папы Карло.
Забыться и уснуть. Уснуть...


Высота. Чувства.

На краю обрыва юные бабочки будут учиться летать меж растений, причудливо ютящихся в камнях. А море отразится в ее глазах, расплывется в ее улыбке. Начнет расплавляться до плазмы в накале всполохов чувств, которые протуберанцами-короной сияют над головой, течь свободнее и разряженнее воздуха, но высокозарядово. Это именно та соль, что выльется слезами.


Бесконечность. Сон.

В неожиданности перевернутых восьмерок, в таинственном мерцании точек умножения. Где кресты свастик-галактик кажутся знаками сложения. В отчаянных попытках и невозможности произвести операции взрываются сверхновые.
А чересчур старые перерождаются в беспробудную бездонную темноту, в невозможности поделиться на ноль. Вселенная из символов разрывается на части при вычитании и переходе в область отрицательных чисел.
Наверное, туда уходят осознанные мысли, когда человек спит.

Утопическое стремление ее детской мечты разворачивалось на огромном холсте простора, где тонкими линиями, выведенными нетвердой рукой, выдуманные идиллии. Там розовые домики для кукол с точеной фигуркой и гладкими длинными волосами, там на изумруде травы пасутся белые лошади с заботливо расчесанными гривами. Всплески переливающихся хвостов рыб и брызги фонтанов. На лавочках, раскрашенных в радугу, так хорошо сидеть и придумывать названия формам облаков: заяц и черепаха, бегущие наперегонки по воле одного только ветра, изменяющие по пути свои виды. Истончались или, напротив, уплотнялись, разряжаясь и раздражаясь в грохочущем хохоте грома.
Он держал за руку, когда уличные крики петардами взрывались в темноту ночного неба. Трепетно, но крепко сжимал пальцы, будто в страхе, что скоро придется хватать пустоту; перебирал пряди волос, путающиеся в своей свободе.
Голова ее лежала на его плече, а ноги, казалось, упираются в луну. Тогда звезды сыпались на пол, как сахарная пудра с горячей мягкой ванильной булочки. Глазурь разливалась по податливым эклерам тел, липкая теплая карамель вбирала янтарь их внутреннего света, нежность пропитывала, как крем, все прикосновения.

Потом она старалась обходить взметающиеся прямо из грунта пики – выпаренные из слез бесчувственной пустыней кристаллы, чтобы не уколоться. Утопала в зыбучих песках одиночества из знаков вопросов и многоточиях в примерах, оставленных неусидчивым ребенком. Повязанная обстоятельствами зависимых переменных в десятках пересекающихся систем координат. Меньше точки в десятичной дроби.


Гора. Падение.

На высоте немногим выше тысячи проклятых метров откалывается ледник. И начинает свое движение: ползет, как огромный слизень, как жаба, наваливающаяся отвратительным брюхом на землю. Он затаптывает слабые стебельки цветов и тонкие травинки; увлекает за собой, как одержимый пьяница, сотни валунов; перемалывает гальку в кремниевую муку, а из деревьев делает однородную бурую массу – из перемешанных в тесто листьев и древесины.
Предшествующие лавины перепугали всех птиц и горных серн, лишили мелодики пения леса, обеднили всю музыку, оставив лишь шелест зелени, треск веток и гул ветра меж стволов.
Это стихийное разрушение непреодолимой гравитацией. Сей непобедимый враг шествует – как бог – спускаясь будто с неба, и губит, погребает все встречающееся.


Муть озера. Пробуждение.

Далеко не беспечно-веселое утро, вполне возможно, приносящее нормальному человеку множество дурных картин воображения или реалий, и не мало у кого возникнут какие-нибудь мрачные мысли.
Слегка вздрагивало правое веко – сигнал того, что ночь в который раз проведена далеко не в королевских условиях. Занемевшие от пребывания в одном положении руки обретали свою прежнюю подвижность. И дикое солнце било в крошечные окна моей скромной хибарки, разбивая то ли льдины, то ли свои лучи.
Прошедшая ночь оставила нестираемый след печали. Беспечность упорхнула, ударяясь в темноте о жесть стен, когда в дом вошел всего лишь один вопрос: что я делала все время, пока обитаю здесь? Безутешность атаковала и так скованный дремотой разум.
Уверенность в том, что в этом состоянии практически полной сепарации даже можно нормально жить уходила не то, что на второй план, а даже становилась тонким слоем воздуха над горизонтом пейзажа. Все настолько охладилось, что казалось невыносимым. До истощения, до изнеможения.
Что я помню о себе? – обрывки, смешанные обрывки, вбирающие в себя лишь несвязанные действия, лица, голоса.
Я черновик человека. Неполноценность – из всех щелей моего израненного и истонченного эго. Все как-то ограниченно, и я почти тону в этой безнадежности – как если бы к шее был привязан камень весом в тонну.
«Глупо, все немыслимо... Мы приходим в мир с какой-то целью, а я... Что сделано за эти годы? Будет ли сделано что-то вообще?» Вопросы вытекали один из другого, забивались в щели мыслительного органа, откуда, как пыльные мотыльки выпархивали, лишь проникал туда ничем не сдерживаемый поток мыслей.
В странных полемиках с самой собой прошло едко-солнечное утро. Но уже на самые простые вопросы я уже не могла отвечать четко...
А днем лопнул, как мыльная струна, сосуд в черепной коробке, заполненной до отказа многогранными результатами размышлений. Наверное, в это же время перетерлись и треснули все канаты, сдерживающие это весьма шаткое равновесие.


Омут. Память.

Память – тот еще неспокойный омут, в ней ураганы хлещут больнее, чем восьмибалльная волна – да она просто кружится в бальном танце. А мемориам порой раскрывается в таком па, что ее иглы пронизывают даже тело, разливаясь по нейронам, вырываясь смерчем, стремящимся или вознестись до предела бесчувственного, или приблизить и поглотить собой небо. Вода закручивается безотносительно в одном направлении, как и ракушки или спираль ДНК, стягивается и закрепляет себя жгутами извилин головного мозга в попытках хоть как-то сдерживаться, но не задерживать...
Внимание рассеивается, как при прохождении сквозь выпуклую линзу – по всем законам оптики и негласным правилам жизни. Не поторопимся за ветрами, отпускаем мысли ввысь, но все уходит в несовершенный past perfect.


Коралловые рифы. Былое.

Как корабль, застрявший на этой оранжево-красной мели, которая вполне сгодится для того, чтобы после небольшой обработки быть украшением стройной шеи или глубокого декольте загорелой островитянки с тонкой талией и кокосовым орехом в руке. Я теперь отчетливо помню, что мы видели ее, разносящую коктейли в незапамятном году, еще при свете солнца – как мерцала ее кожа, а не в серых лучах прожекторов, пытающихся рассеять эту далеко не звездную пыль. Тогда сквозь океанскую бирюзу волн, мерно качаясь, проплывала классически-белая яхта с прекрасным настроением и прелестно смеющимися людьми на борту. Мы, точно как бокалы с игристым шампанским вином в руках, полнились искристыми эмоциями и обменивались искрометным юмором фраз. Мысли были светлыми, хоть и наливались порочным полумраком страсти в намеках и неосторожных касаниях, проходящих током по телу и заканчивающихся сильнейшими разрядами, когда эти живые провода замыкались накоротко в самых тесных объятиях. И расслабляющее действие алкоголя – ничто, по сравнению с хмелем, срывающимся с губ. Стены рушились под раскрепощающим порывом неравнодушных вздохов.
Я уткнулась носом в околоземное пространство моря, соленое – слезоточивое и отчетливо слезливое. А ведь было сладко. В легкости сахарной ваты его слов, в легкой дрожи пальцев из ванильной пастилы, в пульсирующем движении мармеладного сердца, в нуге расслабленных мышц после того, в грильяже твердых решений. Еще он обещал.


Заброшенный дом. Неизбывность.

Бежать бы, бежать, как угорелой. Сматывать клубки дьявольской пряжи, которые бестолково перебираю, не в состоянии связать что-либо путное, в которых путаюсь, которые путают меня, словно заставляют остаться здесь еще на час. Сматываться без оглядки. А не то...
Как бы не пришлось накрывать мебель целлофаном, чтобы не запылилась и не была засыпана, а следом и полностью погребена под обвалившейся штукатуркой черепной коробки. Потом оставалось бы только завесить зеркала простынями – и вперед! Вперед ногами.


Окончание.

Я сидела на бордюре и пыталась понять. Тихие слезы, которые никто не замечал, даже я, лились медленно, но стремительно, капая на одежду. Обрывки дней, всплывающие в памяти, нагнетали эмоции – до крика. Но никто не обернулся и не подошел.
Была уже глубокая ночь. Вокруг стояли полуразрушенные дома, но лишь в двух-трех разбитых окнах горел свет. Рядом с одним из этих окон когда-то стояла я и обманывала себя и других.
Он был из тех, легко поддающихся влечениям, ускользающих за этой мимолетностью. Думая, что это – навеки. Такой идеей была и я. А я понимала, что ничем хорошим это не кончится... Но.


Конец

Прошло время, когда кисейные барышни переживали – «ах, у меня пасьянс косынкой разложился – стало быть, жить нам вместе». В былом благочестии – я буду любить в обрывках предложений.


Июль, ноябрь 2005, 25.07. – 18.08.2009