IV

Дарья Александровна, в кофточке и с пришпиленными на затылке косами
уже редких, когда-то густых и прекрасных волоса с осунувшимся, худым ли-
цом и большими, выдававшимися от худобы лица, испуганными глазами, стоя-
ла среди разбросанных по комнате вещей пред открытою шифоньеркой, из ко-
торой она выбирала что-то. Услыхав шаги мужа, она остановилась, глядя на
дверь и тщетно пытаясь придать своему лицу строгое и презрительное выра-
жение. Она чувствовала, что боится его и боится предстоящего свидания.
Она только что пыталась сделать то, что пыталась сделать уже десятый раз
в эти три дня: отобрать детские и свои вещи, которые она увезет к мате-
ри, - и опять не могла на это решиться; но и теперь, как в прежние раза,
она говорила себе, что это не может так остаться, что она должна предп-
ринять что-нибудь, наказать, осрамить его, отомстить ему хоть малою
частью той боли, которую он ей сделал. Она все еще говорила, что уедет
от него, но чувствовала, что это невозможно; это было невозможно потому,
что она не могла отвыкнуть считать его своим мужем и любить его. Кроме
того, она чувствовала, что если здесь, в своем доме, она едва успевала
ухаживать за своими пятью детьми, то им будет еще хуже там, куда она по-
едет со всеми ими. И то в эти три дня меньшой заболел оттого, что его
накормили дурным бульоном, а остальные были вчера почти без обеда. Она
чувствовала, что уехать невозможно; но, обманывая себя, она все-таки от-
бирала вещи и притворялась, что уедет.
Увидав мужа, она опустила руку в ящик шифоньерки, будто отыскивая
что-то, и оглянулась на него, только когда он совсем вплоть подошел к
ней. Но лицо ее, которому она хотела придать строгое и решительное выра-
жение, выражало потерянность и страдание.
- Долли!- сказал он тихим, робким голосом. Он втянул голову в плечи и
хотел иметь жалкий и покорный вид, но он все-таки сиял свежестью и здо-
ровьем.
Она быстрым взглядом оглядела с головы до ног его сияющую свежестью и
здоровьем фигуру. "Да, он счастлив и доволен!- подумала она, - а я?!. И
эта доброта противная, за которую все так любят его и хвалят; я ненавижу
эту его доброту", - подумала она. Рот ее сжался, мускул щеки затрясся на
правой стороне бледного, нервного лица.
- Что вам нужно? - сказала она быстрым, не своим, грудным голосом.
- Долли! - повторил он с дрожанием в голосе. - Анна приедет сегодня.
- Ну что же мне? Я не могу ее принять! - вскрикнула она.
- Но надо же, однако, Долли..
- Уйдите, уйдите, уйдите! - не глядя на него, вскрикнула она, как буд-
то крик этот был вызван физическою болью.
Степан Аркадьич мог быть спокоен, когда он думал о жене, мог наде-
яться, что все образуется, по выражению Матвея, и мог спокойно читать
газету и пить кофе; но когда он увидал ее измученное, страдальческое ли-
цо, услыхал этот звук голоса, покорный судьбе и отчаянный, ему захватило
дыхание, что-то подступило к горлу, и глаза его заблестели слезами.
- Боже мой, что я сделал! Долли! Ради бога! Ведь... - он не мог про-
должать, рыдание остановилось у него в горле.
Она захлопнула шифоньерку и взглянула на него.
- Долли, что я могу сказать?.. Одно: прости, прости... Вспомни, разве
девять лет жизни не могут искупить минуты, минуты...
Она опустила глаза и слушала, ожидая, что он скажет, как будто умоляя
его о том, чтобы он как-нибудь разуверил ее.
- Минуты... минуты увлеченья... - выговорил он и хотел продолжать, но
при этом слове, будто от физической боли, опять поджались ее губы и
опять запрыгал мускул щеки на правой стороне лица.
- Уйдите, уйдите отсюда! - закричала она еще пронзительнее, - и не го-
ворите мне про ваши увлечения, про ваши мерзости!
Она хотела уйти, но пошатнулась и взялась за спинку стула, чтоб опе-
реться. Лицо его расширилось, губы распухли, глаза налились слезами.
- Долли! - проговорил он, уже всхлипывая. - Ради бога, подумай о де-
тях, они не виноваты. Я виноват, и накажи меня, вели мне искупить свою
вину. Чем я могу, я все готов! Я виноват, нет слов сказать, как я вино-
ват! Но, Долли, прости!
Она села. Он слышал ее тяжелое, громкое дыхание, и ему было невыразимо
жалко ее. Она несколько раз хотела начать говорить, но не могла. Он
ждал.
- Ты помнишь детей, чтоб играть с ними, а я помню и знаю, что они по-
гибли теперь, - сказала она, видимо, одну из фраз, которые она за эти
три дня не раз говорила себе.
Она сказала ему "ты", и он с благодарностью взглянул на нее и тронул-
ся, чтобы взять ее руку, но она с отвращением отстранилась от него.
- Я помню про детей и поэтому все в мире сделала бы, чтобы спасти их;
но я сама не знаю, чем я спасу их: тем ли, что увезу от отца, или тем,
что оставлю с развратным отцом, - да, с развратным отцом... Ну, скажите,
после того... что было, разве возможно нам жить вместе? Разве это воз-
можно? Скажите же, разве это возможно? - повторяла она, возвышая голос.
- После того как мой муж, отец моих детей, входит в любовную связь с гу-
вернанткой своих детей...
- Но что ж делать? Что делать? - говорил он жалким голосом, сам не
зная, что он говорит, и все ниже и ниже опуская голову.
- Вы мне гадки, отвратительны!- закричала она, горячась все более и
более. - Ваши слезы - вода! Вы никогда не любили меня; в вас нет ни
сердца, ни благородства ! Вы мне мерзки, гадки, чужой, да, чужой! - с
болью и злобой произнесла она это ужасное для себя слово чужой.
Он поглядел на нее, и злоба, выразившаяся на ее лице, испугала и уди-
вила его. Он не понимал того, что его жалость к ней раздражала ее. Она
видела в нем к себе сожаленье, но не любовь. "Нет, она ненавидит меня.
Она не простит", - подумал он.
- Это ужасно! Ужасно!- проговорил он.
В это время в другой комнате, вероятно упавши, закричал ребенок; Дарья
Александровна прислушалась, и лицо ее вдруг смягчилось.
Она, видимо, опоминалась несколько секунд, как бы не зная, где она и
что ей делать, и, быстро вставши, тронулась к двери.
"Ведь любит же она моего ребенка, - подумал он, заметив изменение ее
лица при крике ребенка, - моего ребенка; как же она может ненавидеть ме-
ня?"
- Долли, еще одно слово, - проговорил он, идя за нею.
- Если вы пойдете за мной, я позову людей, детей! Пускай все знают,
что вы подлец! Я уезжаю нынче, а вы живите здесь с своею любовницей!
И она вышла, хлопнув дверью.
Степан Аркадьич вздохнул, отер лицо и тихими шагами пошел из комнаты.
"Матвей говорит: образуется; но как? Я не вижу даже возможности. Ах, ах,
какой ужас! И как тривиально она кричала, - говорил он сам себе, вспоми-
ная ее крик и слова: подлец и любовница. - И, может быть, девушки слыха-
ли! Ужасно тривиально, ужасно". Степан Аркадьич постоял несколько секунд
один, отер глаза, вздохнул и, выпрямив грудь, вышел из комнаты.
Была пятница, и в столовой часовщик-немец заводил часы. Степан Ар-
кадьич вспомнил свою шутку об этом аккуратном плешивом часовщике, что
немец "сам был заведен на всю жизнь, чтобы заводить часы", - и улыбнул-
ся. Степан Аркадьич любил хорошую шутку. "А может быть, и образуется!
Хорошо словечко: образуется, - подумал он. - Это надо рассказать".
- Матвей!- крикнул он, - так устрой же все там с Марьей в диванной для
Анны Аркадьевны, - сказал он явившемуся Матвею.
- Слушаю-с.
Степан Аркадьич надел шубу и вышел на крыльцо.
- Кушать дома не будете? - сказал провожавший Матвей.
- Как придется. Да вот возьми на расходы, - сказал он, подавая десять
рублей из бумажника. - Довольно будет?
- Довольно ли. не довольно, видно обойтись надо, - сказал Матвей, зах-
лопывая дверку и отступая на крыльцо.
Дарья Александровна между тем, успокоив ребенка и по звуку кареты по-
няв, что он уехал, вернулась опять в спальню. Это было единственное убе-
жище ее от домашних забот, которые обступали ее, как только она выходи-
ла. Уже и теперь, в то короткое время, когда она выходила в детскую,
англичанка и Матрена Филимоновна успели сделать ей несколько вопросов,
не терпевших отлагательства и на которые она одна могла ответить: что
надеть детям на гулянье? давать ли молоко? не послать ли за другим пова-
ром?
- Ах, оставьте, оставьте меня! - сказала она и, вернувшись в спальню,
села опять на то же место, где она говорила с мужем, сжав исхудавшие ру-
ки с кольцами, спускавшимися с костлявых пальцев, и принялась перебирать
в воспоминании весь бывший разговор. "Уехал! Но чем же кончил он с нею?
- думала она. - Неужели он видает ее? Зачем я не спросила его? Нет, нет,
сойтись нельзя. Если мы и останемся в одном доме - мы чужие. Навсегда
чужие!" - повторила она опять с особенным значением это страшное для нее
слово. "А как я любила, боже мой, как я любила его!.. Как я любила! И
теперь разве я не люблю его? Не больше ли, чем прежде, я люблю его?
Ужасно, главное, то..." - начала она, но не докончила своей мысли, пото-
му что Матрена Филимоновна высунулась из двери.
- Уж прикажите за братом послать, - сказала она, - все он изготовит
обед; а то, по-вчерашнему, до шести часов дети не евши.
- Ну, хорошо, я сейчас выйду и распоряжусь. Да послали ли за свежим
молоком?
И Дарья Александровна погрузилась в заботы дня и потопила в них на
время свое горе.