НТВ 10 мая начнет показ долгожданного сериала Александра Прошкина «Доктор Живаго» по одноименному роману Пастернака.
А дочь Ольги Ивинской (прототипа героини Лары в романе) Ирина Емельянова в своих воспоминаниях (которые скоро появятся в продаже) рассказывает историю своей матери. У ее матери было два мужа – первый, отец Ирины, Иван Емельянов, возражал против работы жены в редакции журнала и ревновал к главному редактору.
Из письма Ольгиной подруги:
«Иван Васильевич был всегда против того, чтобы Люся (так звали Олю коллеги – Прим. Ред.) работала, особенно он был недоволен и устраивал сцены, когда мы готовили номер в субботу или воскресенье и у кого-нибудь дома. Он даже врывался к нам, скандалил. Мы все поддерживали Люсю и советовали расстаться с человеком таких взглядов... А в начале марта он вдруг позвонил и попросил ее к телефону. Мы специально сказали, что ее нет, они ведь уже почти разошлись. Тогда он тихо так говорит: “Я просто голос ее хотел услышать». Я уговорила Люсю ему позвонить, она позвонила, но у него все время было занято. На другой день на работу она не пришла, вдруг звонок. Виноградов снимает трубку и становится белым, как бумага. Таким я его никогда не видела. “Иван Васильевич сегодня ночью повесился. Я вас всех отпускаю. Идите к Люсе”». Емельянову было 32 года».
Ольга, проклинаемая не только друзьями покойного мужа, но и своей семьей, вышла замуж за главного редактора Виноградова.
«В начале 1941-го мама беременна, скоро должен родиться второй ребенок. Обстановка в доме тяжелая. Ее новый муж и бабушка не ладят. Вдруг в конце января, как обычно, ночью, сотрудники НКВД приходят…и арестовывают бабушку за «антисоветскую агитацию и пропаганду»… Маму начинают мучить подозрения
Едва выйдя из роддома, мама начинает хлопотать — нанимает одного из самых известных московских адвокатов.. он неосторожно открывает ей, чей именно донос он видел в деле.
Происходит полный разрыв с мужем».

О женах Пастернака

"…Пастернак расстается со своей первой женой, «крутолобой художницей», связывает свою жизнь с другой женщиной… Новая любовь, Зинаида Николаевна Нейгауз…
К концу жизни, ревизуя свое прошлое, Пастернак писал, что женился первый раз, «уступив настойчивости брата девушки, с которой у нас было почти невинное знакомство, и ее родителей... Этот обман длился восемь лет. От этих отношений, которые не были ни глубокой любовью, ни увлекающей страстью, родился ребенок, мальчик» (из письма к Ж. де Пруайар, сентябрь 1959 года).
…Я видела Евгению Владимировну уже пожилой женщиной несколько раз. Привлекали ее благожелательность, изящество облика, такт. Она совсем не походила на свою соперницу — отяжелевшую, но еще какую-то могучую и в этом возрасте, с неприветливым, неулыбчивым лицом.
Зинаида Николаевна ворвалась в его жизнь вместе с музыкой: ее музыкальное окружение, ее собственное музицирование, концерты Генриха Нейгауза, ее мужа, были бурным, страстным, порой трагическим фоном их вспыхнувшей любви.
По вполне понятным причинам я лично никогда не знала Зинаиду Николаевну. Но в моем воображении она всегда представала такой женщиной, принесшей и свой темперамент, и талант в жертву мужу, дому. Ведь и посещение больных баб в Ясной Поляне, и компрессы маленьким детям, и муравьиное переписывание текстов великого мужа чередовались с балладами Шопена, с Моцартом, с игрой с Левочкой в четыре руки. Она тоже была отличная музыкантша..
«Трагический период войны был живым периодом и в этом отношении вольным, радостным возвращением чувства общности со всеми», — напишет Пастернак в романе «Доктор Живаго» об этом времени.
Настоящие, реальные трудности вновь соединяют Б.Л. с женой, отношения с которой были почти на грани разрыва.. Он снова восхищается ее трудолюбием, бытовой ловкостью… Пастернак тоже не щадит себя — дежурит на крыше во время бомбежек, ездит с бригадой писателей на фронт…

Встреча

Ольга вспоминала:
«…До встречи в редакции “Нового мира” я видела Пастернака считанное число раз. Интересно, что когда мы все, тогда работники молодежного литобъединения при журнале “Смена”, были приглашены приехавшим в Москву грузинским писателем Константином Гамсахурдиа в его номер в “Метрополе”, я сбежала оттуда, услыхав, что хозяин ждет к себе (уже во втором часу ночи) Пастернака. Может, предвиденье? Испугалась даже мысли сидеть с ним за одним столом, убежала, как девчонка…
…Итак, в октябрьский переменчивый день в темно-красной комнате, на ковровой дорожке, появился бог в летнем белом плаще и улыбнулся мне, уже персонально.
В те сороковые годы его желтоватые конские зубы, широко раздвинутые посредине, дополняли великолепным своеобразием его удивительное лицо. Мне трудно писать о том, как он выглядел в сорок шестом году, потому что слишком классически покрасивел он впоследствии на свою позднюю наивную радость.
Уже в пятьдесят девятом году, восхищенно смотря на себя в зеркало, дивясь непривычной своей красоте и уже насмерть сроднившись со своим новым зубным протезом — вроде всегда так было, — и, может, чуть позируя перед собою и мной, он не один раз повторял: “Как поздно пришло все! И благообразие, и слава!”
А сам между тем не верил, что поздно!
Но тогда, входя в мою жизнь с ковровой дорожки редакции, он прежде всего поражал диковатой, неправильной, четкой скульптурностью — причем скульптора эта была сотворена гением, очевидно, не знавшим канонов и пропорций.
Я куталась в свою довоенную беличью шубку. В комнате было холодно.
Б.Л. наклонился над моей рукой и спросил, какие его книги у меня есть… Он удивился: “Ну, я вам достану, хотя книги почти все розданы!».
И слегка смущенно добавил: “Как интересно, что у меня еще остались поклонницы”.
Предвиденье, безусловно, существует, и не просто обещанием каких-то больших перемен - я была просто потрясена предчувствием, пронизавшим меня взглядом моего бога. Это был такой требовательный, оценивающий, мужской взгляд, что ошибиться было невозможно: пришел человек, единственно необходимый мне…
Вернулась я домой в страшном смятении.
А он напишет потом об этой первой встрече так: “В мою жизнь вошло это золотое солнце”.
На другой день, придя на работу в редакцию позже обычного, Ольга увидела на своем столе сверток в газетной бумаге: пять небольших книжечек со стихами и переводами. Секретарь редакции не без ехидства сказала: «Это поклонник ваш уже приходил. Посмотрите, что он вам принес».
Ехидство, недоброжелательство, зависть сопровождали бедную маму с самого начала этого романа. Как же, «Девочка из другого круга!».
..Кланы писательских жен объявляют ее авантюристкой, соблазнившей престарелого поэта. Старший сын Б.Л. до сих пор не упускает случая напомнить о ее якобы второстепенной, иногда даже вредной роли в его жизни…
Ольга продолжает: «Б.Л. звонил мне в редакцию почти ежедневно и вызывал на площадь. Часто я, боясь и встреч с ним, и пересудов в редакции (там уже смотрели косо: “Интересно, чем кончится эта ваша интрижка с Пастернаком?”), отвечала нерешительно, что не могу, занята, а сама замирала от счастья».
- Я ведь не сказал второй вещи, не сказал тебе второй вещи, — взволнованно и глухо говорил Б.Л. - Первое - это было то, что мы должны быть на “ты”, а второе, я люблю тебя, я люблю тебя, и сейчас в этом вся моя жизнь. Завтра я в редакцию не приду, а подойду к твоему двору, ты спустишься ко мне, и мы пойдем побродим по Москве.
Я вернулась домой и со всеми мучениями, со всей искренностью и беспощадностью к себе самой написала Б.Л. письмо. Точнее, это было не письмо, а исповедь — та самая школьная тетрадка.
На следующий день я спустилась вниз; Б.Л. уже ожидал возле бездействующего фонтана нашего двора. Здесь вмешался смешной эпизод. Мама из любопытства вышла к лестничному окну и свесилась из него так низко, что, когда я спустилась к Б.Л., тот был удивлен и встревожен: “Какая-то женщина чуть не выпала из окна”….
Третьего апреля сорок седьмого года до двенадцати ночи объяснялись мы в моей комнатке, переходя от восторгов к отчаянью. Расставание наше было печальным: Б.Л. говорил, что он не имеет права на любовь, все хорошее теперь не для него, он человек долга, и я не должна отвлекать его от проторенной колеи жизни и работы, но что заботиться обо мне всю жизнь он все равно будет.
…В наших днях “под током” вперемежку с трагическими нотами было все-таки много забавного.
Однажды в самые первые дни получив возможность после долгого хождения по холодным улицам посидеть в тепле в моей маленькой комнатке, Б.Л. рванулся ко мне на диван со стула. Диван был такой старый, что сейчас же рухнул — подломилась ножка. Борис Леонидович с испугом отпрянул: “Это рок! Сама судьба указывает мне на мое недостойное поведение!”
Б.Л. ненавидел семейные сцены. Видимо, и за жизнь до меня вдосталь хлебнул их. Поэтому, когда я начинала какой-то более или менее серьезный разговор, он заранее настораживался. На мои справедливые упреки начинал гудеть:
— Нет, нет, Олюша! Это уже не мы с тобой! Это уже из плохого романа! Это уже не ты!
А я упрямо твердила:
— Нет, это я, именно я! Я живая женщина, а не выдумка твоя!
Каждый оставался при своем.
Я считала Борю больше, чем мужем. Он вошел в мою жизнь, захватив все ее стороны, не оставив свободным ни одного ее уголочка. Как радовало меня его любовное нежное отношение к моим детям, особенно к повзрослевшей Иринке».

Мне девять лет
По-моему, впервые я увидела Б.Л. тридцатого апреля.
Мне девять лет. На мне розовое парадное платье с бантами в тон.
Уже давно до наших детских ушей долетают суровые суждения бабушки о невозможном, немыслимом ни с какой точки зрения романе матери с женатым человеком.
Для нас не секрет и ее вечерние дежурства на балконе, когда между рядов «хмурых по случаю своего недосыпа» лип нашего двора долго бродят две фигуры, одна из них — мама. Прощающиеся уходили во внутренний двор — бабушка перемещалась к другому окну, и все это до тех пор, пока громкий, рокочущий на весь переулок голос Б.Л. — «Посмотрите, какая-то женщина хочет выброситься с шестого этажа!» — не отгонял ее от наблюдательного пункта.
«На мою жизнь лег резкий и счастливый личный отпечаток», — писал Пастернак после встречи с Ольгой. Друзья поражались его оживлению, вернувшейся молодости, красоте. А. Гладков, встретивший его весной 1948 года в писательской сберкассе, пишет, что он был непривычно наряден, в белой панаме и светлом костюме, моложавый, красивый. «В городе уже давно ходили слухи о его новом серьезном увлечении». Он с самозабвением работает — переводит лирику…

Попытка разрыва с женой
Разумеется, скоро о новой любви своего мужа узнала и Зинаида Николаевна. Как она пишет в своих воспоминаниях, однажды она нашла на его столе женское письмо и поняла, что серьезная угроза нависла над ее семейным благополучием. Поняла, признается она, что «и он очень увлечен». И потребовала решительного разрыва.
…И вот состоялась единственная личная встреча двух женщин, боровшихся за любовь поэта, — это произошло на квартире маминой подруги О.И. Святловской (Люси Поповой), куда пришла измученная, в слезах, растерзанная, не желавшая верить в разрыв Ольга. …Зинаида Николаевна вела себя вполне достойно. Она «не была добра, но и сцены не устроила». Она говорила, что Ольга молода, что ей надо выйти замуж, растить детей, что мужа она не уступит… «А материально мы вам поможем». Это «мы» совершенно сразило бедную Ольгу, она рыдала, почти в полубреду кричала то, чего потом стыдилась: «Он сам говорил мне, что вас не любит!» По словам мамы, под конец она потеряла сознание, пришлось вызвать «скорую» и отвезти ее в больницу.
Таковы были мучительные попытки разрыва...
«Нет, нет, теперь все кончено, Олюша, — говорил Б.Л. маме «прощаясь» в очередной раз, - конечно, я люблю тебя, но я должен уйти, потому что я не в силах вынести всех этих ужасов разрыва с семьей. Если ты не хочешь примириться с тем, что мы должны жить в высшем мире и ждать неведомой силы, могущей нас соединить, то лучше нам расстаться. Соединяться на обломках чьего-то крушения сейчас уже нельзя».
Зинаида Николаевна пишет, что после смерти своего старшего сына Адриана Нейгауза она отказалась от супружеской жизни, стала быстро стариться и сдавать свои позиции жены и хозяйки. И Б.Л., раздираемый муками совести, не раз, и не два обещал ей больше никогда не встречаться с Ольгой...

Испытание
Чтобы разлучить их, потребовались другие силы...
Надвигался новый террор. Рассыпают уже готовый к печати сборник «Избранного» Б.Л.
Вокруг него заговор молчания, прерываемый разгромными статьями в печати. Кольцо сжимается. Но главный удар пришелся на Ольгу. О том роковом дне она напишет:
«Шестое октября тысяча девятьсот сорок девятого года. В этот день мы встретились в Гослитиздате, где Боря должен был получить деньги. Перед тем шел разговор о том, чтобы мне послушать новые главы из первой части романа “Доктор Живаго”… К этому времени наши отношения достигли какого-то удивительного периода — и нежности, и любви, и понимания. Осуществление замысла “Доктора Живаго” как главного труда жизни, этот захватывающий его целиком наш роман…
Мы присели ненадолго в скверике… Я обратила внимание на то, что нас пристально разглядывает человек в кожаном пальто, подсевший на ту же скамейку..
- Ну, Лелюша, - сказал Б.Л., - если уж ты сегодня не сможешь приехать, то завтра утром я буду у тебя… И вот я вошла в свою маленькую комнату на Потаповском…
Когда в восемь вечера оборвалась моя жизнь — в комнату вошли чужие люди, чтобы меня увести… я не верила, что такое может произойти со мной. Мне стало больно глотать. За что же, думала я. Неужто за знакомство с Ольгой Николаевной? За деньги, одолженные Николаю Степановичу? И уж совсем дикой казалась мысль — за Борю?».
…Было часа два или три ночи, когда, опечатав дверь в комнату мамы, составив непременный акт о «наложении печати», сотрудники приступили к решению нашей судьбы. Мы с Митькой (братом – прим. ред.) лежали в темноте, прислушиваясь к голосам за стеной. «Детский дом, детский дом», — твердили мужские голоса…
Но настоящим нашим опекуном стал Б.Л. После свершившегося несчастья бабушка примирилась с нереспектабельным маминым романом. Б.Л. стал для нас источником существования…
Еще идет следствие… Мать беременна, пять месяцев. Об этом срочно сообщается Б.Л., который приходит в отчаянье. Его самого в скором времени вызывают на Лубянку, и он отправляется туда в полной уверенности, что ему выдадут ребенка, — кажется, даже захватывает какое-то одеяльце. Но вместо ребенка на стол кладут кипы его книг, отобранные у матери при обыске, — его подарки ей во время их романа, с нежными подписями, которые он, вернувшись к себе, почему-то вырывает.
Спустя много лет мама пыталась рассказать мне, что все-таки произошло с ней там. По ее словам, следователи все время внушали ей мысль, что Б.Л. тоже арестован, находится в камере на Лубянке, и обещали ей дать с ним свидание. Однажды, сказав, что сейчас она увидит своего Пастернака, надзиратель заставил маму пройти через множество подземных коридоров и подвалов тюрьмы, и когда нервы у нее были уже на пределе, ввел во внутренний морг Лубянки, где на нарах лежали закрытые холстиной трупы, и, ничего не сказав, запер там. Мать пыталась угадать, какой же из мертвецов Б.Л., но поднять холстину не решилась. Там было очень холодно, не на чем сидеть, цементный пол... Она села на пол и, видимо, потеряла сознание, поскольку не помнила, сколько времени прошло. Очнулась в тюремной больнице, где узнала, что у нее на нервной почве был выкидыш…
Следствие… дает маме «детский» срок — пять лет исправительно-трудовых лагерей. Кроме агитации и пропаганды ей инкриминируется «близость к лицам, подозреваемым в шпионаже».
В марте 1953 года умер Сталин. В апреле была объявлена первая амнистия — Ольга вернулась с этой первой волной освобожденных.
Как ни терзался Б.Л. жалостью к жене, своей виной перед ней, их отношения с Ольгой возобновились.
Хотя помню, как, уронив усталые загрубевшие руки на колени, однажды она сказала каким-то не своим, старым голосом: «Знаешь, я столько пережила! Я не хочу больше его видеть».
Для Зинаиды Николаевны возвращение Ивинской было настоящим ударом.
Зинаида Николаевна с раздражением пишет, что когда она собиралась на дачу в Переделкино, вдруг позвонил Асеев и сказал, что произошло «возмутительное событие. Ивинскую выпустили из лагеря.. Борис начал снова встречаться с Ивинской, она таскает его на длинные прогулки, вы должны немедленно принять меры». Меры были приняты, и после мучительного объяснения Б.Л. дал слово жене не встречаться с Ольгой. Но слова этого он не сдержал. И ему, ненавидящему всякую ложь, пришлось вести «двойную жизнь». О Зинаиде Николаевне Б.Л. писал в эти годы: «Она мне как дочь, как мой последний ребенок. Я ее люблю, как ее любила бы мать, скончавшаяся в незапамятные времена...» «А Ольга — мое жизненное дыхание... И в таком переплете я буду до конца своих дней».
Мама сняла маленькую комнатку в деревне Измалково, недалеко от писательского городка, на берегу пруда. В эту комнату он приходил на свидания с ней, здесь же встречался с друзьями…

Лара моей старости

«...В моей молодости не было одной, единственной Лары. Лара моей молодости — это общий опыт. Но Лара моей старости вписана в мое сердце ее кровью и ее тюрьмой...» Так отвечал Пастернак на вопросы журналистов о прототипе героини романа «Доктор Живаго».
В 1955 году он заканчивает этот роман, который считает главной книгой своей жизни. Если в первой его части героиня Лариса Гишар повторяет во многом судьбу Зинаиды Николаевны, то уже в последующих главах она все более приобретает черты Ольги — и ее внешность, и смешанное происхождение, и безалаберный тамбовский дом, и сумасбродство, и «головное» замужество — все идет в переплавку. Сам Б.Л. открыто говорил об этом: «Во втором послевоенном времени я познакомился с молодой женщиной — Ольгой Всеволодовной Ивинской... Она и есть Лара моего произведения, которое я именно в это время начал писать. Она — олицетворение жизнерадостности и самопожертвования. По ней не заметно, что она в жизни перенесла. Она посвящена в мою духовную жизнь и во все мои писательские дела...» (из письма к Ренате Швейцер, 1958 год)
Мама, человек чрезвычайно естественный, сторонилась такого примитивного отождествления, всегда морщилась: «Господи, ну что они — Лара, Лара (с ударением на последнем слоге, как говорили иностранцы. — И.Е.)! И Пастернака-то не читали, одна Лара от всего осталась».
Пастернака заставляют посылать западному издателю Фельтринелли телеграммы с требованием остановить публикацию романа и вернуть рукопись «для доработки». Он их посылает. Но одновременно, другими путями, посылаются другие письма — не обращать внимания на официальные запросы, продолжать работу над переводом и выпустить роман.
…В 1952 году Зинаида Николаевна спасла мужа, выходив его после тяжелейшего инфаркта. «Ей я обязан жизнью», — писал сестре благодарный Пастернак. Через шесть лет, в 1958 году, моя мама, Ольга Всеволодовна Ивинская, в свою очередь спасла его от расправы властей, от высылки, от ареста, от возможного самоубийства... Она одна металась между Москвой и Переделкино, от одного высокого кабинета к другому в поисках выхода. При выжидательном безучастии родных. Это понимал и он сам. Понимали и люди, в эти дни вынесшие вместе с нами все тяготы гонений.
Ариадна Сергеевна Эфрон звала их приехать вдвоем в Тарусу и разорвать двусмысленный треугольник… У мамы в отличие от Ариадны было много женской мудрости: «Можно ли требовать такого разрыва от человека в 69 лет? Это убьет его!» Так и оказалось: в день, назначенный для переезда, Б.Л. пришел рано утром очень бледный и сказал, что ему этот уход не по плечу: «…пусть будут два дома и две дачи».
Двойная жизнь продолжалась…

После смерти Пастернака
Перед самым своим концом Пастернак попросил позвать сыновей, чтобы проститься с ними:
«Вы мои законные дети, и, кроме естественного горя и боли, которые принесет вам моя смерть, вам ничего не угрожает. Вас охраняет закон. Для этого все сделано, права, наследство...
Но есть другая часть моего существованья, которая не охраняется законом, но широко известна за границей, премия и все истории последних лет... Эта сторона незаконная, я не поручаю ее вашей заботе. Я хочу, чтобы вы были к этому безучастны, и это вынужденное безучастие не было бы для вас обидно».
Однако нашу семью закон не охранял.
Со смертью Б.Л. кончилась наша «охранная грамота». Мы были отданы на расправу, принесены в жертву карательной машине, которая лязгала зубами, что не удалось ей (слишком уж он был знаменит!) проглотить Пастернака, что умер он в своей постели, а не в лагере, и в конце концов сделал все, что хотел!
Для назидания, я думаю, другим литераторам, решили покарать его близких, но не законных — это опасно все-таки! — а беззащитных, то есть нас. На другой день после похорон к нам на квартиру в Потаповском явились сотрудники КГБ…
…В ноябре 1960 года — закрытый суд (даже брата не пустили в зал), жестокий приговор: Ольге Ивинской — восемь лет тюремного заключения, мне — три года.
— Стройся! Разберись! Пошли!
Мы хватаем свои мешки и пытаемся тащить их по шпалам. Мать не выдерживает: «Помогите нам! Девочка только после болезни! Что это за издевательство!»
— Что-о-о? Как преступление совершать — жива-здорова, а как заслуженное наказание — больна? А ну, падла...
— Сволочи, — кричит мама. — Подлецы. Да вы слышали когда-нибудь про Пастернака? «Доктора Живаго» читали? Знаете, кто такая Лара?
— Я сейчас тебе покажу Живагу, — зловеще обещает начальник.
…По иронии судьбы в это же время в раскаленной Каталонии шли… съемки фильма Дэвида Лина «Доктор Живаго», получившего пять «Оскаров».
Красавица Джулия Кристи целовалась с красавцем Омаром Шарифом под замечательный лирический вальс Мориса Жарра в хрустальном Варыкине, пока Ольга, прославленный прототип, в вылинявшей от солнца косынке, полола свеклу в забытой богом Мордовии (в женской колонии – прим. ред.)
…«Четыре года не ходи ко мне на могилу в ярком платье», — сказал ей Б.Л., явившись во сне после похорон. Через четыре года она вышла на свободу, как раз 14 октября, в день снятия Хрущева…
Она сумела вновь обрести себя…
Насколько я знаю, завещания Пастернак не оставил, но в 1966 году в Инюрколлегии был подписан контракт, и по настоянию Фельтринелли, который помнил о ее роли в жизни поэта, Ольга Ивинская была включена в число наследников, и получила свою долю — 24 тысячи долларов. Из этих денег была куплена однокомнатная квартирка около Савеловского вокзала, где она прожила последние тридцать лет своей жизни".
Фрагменты из новой книги »Пастернак и Ивинская», которая появится на днях на книжных развалах, предоставило издательство «ВАГРИУС».