[250x216]
О подделках
«Лет с шестнадцати, когда у меня уже установился голос, он стал очень похож на отцовский. Так что и в консерваторские и во вгиковские годы у меня не было проблем с билетами ни в какой театр. Я звонил администратору, говорил с хорошо натренированным заиканием: «Это Мих-халков. М-моему сыну нужно два билета». Папину подпись в дневнике, куда, к счастью, он и мама почти не заглядывали, я подделывал идеально. И не только в дневнике. На бланках «Депутат Верховного Совета СССР Сергей Михалков» я подписывался под такими ходатайствами, о которых он не имел ни малейшего представления. Все эти безобразия творились запросто, с легким сердцем.

Однажды я позвонил в театр (кажется, Большой), все с тем же заиканьем сказал, что я - Михалков, что мой сын придет сегодня на спектакль, нужно два билета.
- Одну секундочку, - сказал голос на том конце телефона. И тут же в трубке раздался голос отца:
- Кто это?
Оказалось, он в этот момент сидел у администратора. Скандал!

О влюбленности в Самойлову
…потрясение самое главное, все решившее, - «Летят журавли».
Это был удар наотмашь. Такого кино - чувственного, эмоционального, острого по форме - я никогда не видел. Это было кино по-настоящему музыкальное, кинематографический импрессионизм. Монтаж, крупность планов - все было
неожиданностью, все просто сбивало с ног. Ошеломляла игра Тани Самойловой. Я сходил по ней с ума, влюбился, написал ей любовное послание в стихах - кажется, это были единственные стихи, написанные мной в жизни. Хотел передать их ей, но не получилось...

в Вертинскую
…У Марьяны были синие глаза, вздернутый нос и рыжие волосы…
Был момент в жизни, когда на вопрос, что такое счастье, я мог бы ответить только единственным образом: «Счастье — это сидеть у Вертинских, когда за окном идет снег, смеркается, еще не зажегся свет - сидеть и пить чай с Марьяной».
Были у нас такие времена, когда я стоял перед ней на коленях и говорил: «Марьяна, я хочу, чтобы ты была с нами на Новый год». Она отказалась, у нее были другие планы…
Однажды на моих глазах за Марьяной с огромной легкостью начал ухаживать Смоктуновский. Они сидели у нас, вели нежный разговор, я почувствовал себя лишним. Пошел на улицу, сел в садике, поглядывал на окно, за которым были они. Я был очень ревнив, очень влюбчив, хотя не знаю, любил ли по-настоящему...
Уже надвигался на меня поезд, называемый «женитьба». Уже стали об этом поговаривать. В моих же планах этого не было. Помню, я вел машину, не мне принадлежавшую: жена одного профессора взяла ее у своего мужа, еще ехали Марьяна и мой приятель.
- А почему бы вам, друзья, не жениться? — сказала жена профессора.
От смущения я повернул руль — повернул очень неаккуратно, кто-то в меня врезался. Роман испарился.
Зато у моего младшего брата, который след в след шел за мной, начался роман с Настей. Была замечательная свадьба. Помню Никиту с длинными волосами, с бакенбардами (бакенбарды тогда были в моде), в клешах, Настю с навороченной на голове прической «Бардо» на этой очень светской свадьбе в ресторане «Националь».
Вертинские остались в нашем доме, в моей жизни… Быть может, любить по-настоящему мне слишком часто мешала программа самоконтроля, очень все-таки во мне сильная. Поэтому и наркотиков не принимал. Точнее, крайне редко.

Эротические удовольствия
С тех пор как я себя помню, больше всего на свете меня волновали женские груди. Продолжается это до сих пор, а началось, наверное, с маминой груди. Но помню еще и себя, стоящим в детской кроватке, с веревочной сеткой-ограждением, и наклонившуюся надо мной няню Марусю. Какое удовольствие доставляло мять руками это нечто большое, мягкое, колышущееся! Почему мять ее груди доставляло такое удовольствие, я, конечно, не имел ни малейшего представления...
Следующее запомнившееся с детства эротическое удовольствие - женская баня. Мама держит меня на руках, потом опускает на пол, мой взгляд с высоты лиц и голов опускается на уровень толстых задов и лобков. Приятно тереться возле здоровых баб, пусть я всего-то не выше их ног, касаться плечами рубенсовской плоти, видеть перед самым носом обилие пышных телес, кучерявых завитков над загадочными треугольниками. Непонятное волнение, неосознаваемое удовольствие, неосмысленное желание осязать…
Мы вернулись из эвакуации, жили на даче в Красково. Играли в доктора, и я открыл для себя разницу между девочкой и мальчиком. Тут-то нас и застукали за рассматриванием своих пиписек.
— Ну-ка! Чем вы здесь занимаетесь?!
Стыд, уши красные!.. Меня за руку ведут на веранду. Позор! Кстати, а почему стыд и позор? Ну, разглядывали мы свои сексуальные причиндалы. Разглядывали, хотя и знали, что нельзя, не положено. А почему нельзя? И откуда мы все-таки знали, что нельзя?
…По астрологическому знаку я — Лев. Львы — натуры не агрессивные, у них характер царственный, они предпочитают давать, а не брать. К сфере секса это также относится. Я всегда был романтичен, мне нужна была романтическая увлеченность, чтобы последовало и остальное.
…Когда я впервые открыл для себя состояние, научно называемое эрекция, а в обиходе обозначаемое куда как более простодушными глаголами, в ту пору для меня столь же неведомыми, испуг мой был неописуем. Я побежал к маме и с пылающими ушами сказал:
- Мама, со мной что-то случилось. Я заболел.
—Что?
— Пойди сюда.
—Я не могу.
У нее были какие-то люди. Страшными знаками и гримасами я вызвал ее из комнаты. Поняв, в чем дело, мама расхохоталась.
— Ничего, это пройдет.
Тогда меня испугало возбужденное состояние члена, сейчас пугает возможность обратного...
Уже освоившись с новой своей возрастной фазой, я начал бояться внезапности и непрогнозируемости возникновения означенного состояния. Тебя вызывают к доске, а у тебя ни с того ни с сего встает. От страха, что ли? Поднимаешься из-за парты, засунув руки в карманы, чтобы не виден был выпирающий в штанах бугор, идешь, полусогнувшись, отвечаешь что ни попадя, мысли совсем о другом...
Со временем появлялись друзья, с которыми мы погружались во все более греховный омут — сигареты, алкоголь, кафе, мечты о женщинах. Отец позвал меня, спросил:
— Ну что, дрочишь ?
Я молчал, не зная, что ответить. Конечно, дрочил. Мне было семнадцать.
— Ну, ладно, — сказал он, — мой папа так сделал, и я так сделаю.
Он позвонил какой-то знакомой:
—У меня молодой человек подрастает. Я его к тебе пришлю. А мне сказал:
— Кончай дрочить. Тебе пора женщину. Ты ее должен трахнуть.
Женщина была генеральшей… от нее пахло духами «Красная Москва»… Она поставила чай, пошла в соседнюю комнату, позвала оттуда:
—Андрей, иди сюда.
Я зашел, она сидела на очень низком кресле.
— Выключи свет, - сказала она, томно взглянув.
Я все понял. Не успел свет погаснуть, как ее руки уже проворно расстегивали мою ширинку. Наверное, ее очень возбуждало то, что она имеет дело с девственником. Первым делом я познал блаженство того, что греки называют «фелатьё», а русские - «минет». Такого поворота событий не ожидал. Если когда-нибудь удастся сделать давно задуманный автобиографический фильм «Воспитание эгоиста», обязательно введу эту сцену.
До революции так было принято во многих семьях: отец брал на себя сексуальное образование сына. Знаю, что так обстояло в семье Шаляпина: для просвещения в этом вопросе его сыновей, Бориса и Феди, в семью была взята гувернантка.
Вторая моя женщина была немолода, потрепанна, страшна, беззуба, с ввалившимися щеками, без передыху курила. Кажется, она была официанткой. Возбуждала она меня безумно… Я зачастил к ней… Впрочем, имелось и существенное неудобство — такса… когда мы забирались в постель, она залезала следом, норовя укусить меня за голый зад. Однажды я так поддал ей ногой, что она вылетела в окно; к счастью, этаж был второй, а не десятый.
С благодарностью вспоминаю этих двух женщин из столь разных социальных слоев. Они сделали меня мужчиной. Со временем барьер переломился, и у меня, наконец, появились романтические чувственные отношения с девочками своего возраста...
Окна моей комнаты смотрели на достаточно далекий дом, находившийся за Театром-студией киноактера. Разглядывая как-то одно из его окон в бинокль, мы с приятелями обнаружили голую женщину в очках, и мужчину, тоже голого и тоже в очках. Не все попадало в поле нашего зрения, но какие-то красноречивые детали были видны. С того времени место у окна стало нашим боевым постом — надо было только дождаться того самого заветного момента. Нас не останавливало и то, что на улице случался собачий мороз, и сквозь заледеневшие стекла ничего не было видно. Открывали форточку, клали на рамы том Большой советской энциклопедии, на него - бинокль, под бинокль - спичечный коробок для точности прицела и, рискуя простудить легкие, караулили в ожидании вожделенного мгновения. Через этот боевой пост прошли Овчинников, Тарковский, Ашкинази, Чесноков, Шпаликов, Урбанский - все, кто бывал у меня, без исключений.
Мы могли о чем-то разговаривать, что-то обсуждать, над чем-то работать, но лишь только с наблюдательного поста у форточки раздавался боевой клич: «Начинается!» - все бросали любые занятия и устремлялись к форточке, отталкивая друг друга от окуляров. Некоторые ненадежные товарищи никого ни о чем не предупреждали, пялились в бинокль индивидуально и только потом сообщали: «Интересное было зрелище, но все уже кончилось».
…Однажды в гастрономе, в очереди за мной стала женщина. Я оглянулся, лицо ее показалось где-то виденным. Где? Боже, это ж она! Та самая, которая надевала резиновые перчатки и совершала со своим мужчиной эротические манипуляции. В течение уже нескольких лет мы, так сказать, вели дневник ее сексуальной жизни. Призрак на мгновение материализовался..."
Из книги "Низкие истины. Семь лет спустя" (издательство "ЭКСМО").