В общем-то, я по-прежнему не уверен, что это можно кому бы то ни было показывать. Но я сам уже никак не могу его оценить, и, в общем, я попробую.
Это почти фанфик. Во всяком случае, понятие „Проводник Отсюда” честно позаимствовано из одноимённого рассказа Лукьяненко, хотя вселенная всячески другая, да и для понимания читать рассказ совершенно не обязательно. Не сказать, чтобы он меня в своё время сильно впечатлил, но один внезапный глюк я поймала.
Ну, в общем.
946 слов.

В детстве мы любили играть в Проводника Отсюда.
Была такая легенда (впрочем, была ли? кроме как из твоих уст, я никогда нигде её не слышал): что где-то есть человек, чья роль и сущность — уводить, давать новые жизни и новые дороги; и если жить совсем невозможно — можно найти его и уйти Отсюда.
Мы любили играть в это. Ты брала меня за руку и рассказывала, куда ты меня уводишь, а я рассказывал, что я там вижу; иногда мы так в итоге никуда и не приходили, иногда я потом долго ещё страдал, что всё это было не по-настоящему. Я тоже иногда водил, конечно, но у тебя получалось лучше, да я и не любил эту роль никогда так, как ты.
Потом мы выросли и играть в Проводника почти перестали. Не потому что стали взрослые и серьёзные — просто мы совершенствовались, игра с каждым разом становилась всё больше похожа на реальность, и в какой-то момент нас это стало пугать. Мы как-то поняли, что можно ведь и не вернуться.
Но я всегда знал: если мне совсем плохо и выхода не видно — я всегда могу позвонить тебе и попросить: „Уведи меня Отсюда”.
Я пользовался этим правом. Четыре раза ты завязывала мне глаза — и уводила меня из моей жизни, и не было мучительнее моментов, чем те, когда я возвращался после этого в стены, которые назывались моим домом — но именно эта мука и давала мне силы жить дальше. Я не мог больше мириться с тем, что было моей жизнью до сих пор — и я бросал дома, работы, людей, города… Я ломал всё и уходил на какие-то совершенно другие рельсы. Только ты сама почему-то всегда каким-то загадочным образом оставалась рядом.
Четырежды ты помогала мне освободиться от всей моей жизни и начать новую. Но сама ни разу не просила меня о подобном — до сих пор.
И вот теперь.
Мне кажется, что я ослышался, и я переспрашиваю:
— Что?
— Уведи. Меня. Отсюда.
Что-то странное происходит с моим дыханием и сердечным ритмом. Сердце пропустило удар — так, кажется, пишут. Я срываюсь с места в карьер, не пытаясь даже объясниться ни перед начальством, ни перед студентами, у которых должен вот сейчас вести занятие. Плевать. Потом, всё потом. Я не замечаю дороги, я замечаю только, что твоя дверь не заперта.
Вхожу без стука и не разуваясь. Всё равно вряд ли какая грязь может ещё ухудшить состояние твоего жилища. Можно только догадываться, как ты провела последние несколько дней.
Я вхожу в твою комнату, и только тогда ты встаёшь мне навстречу: растрёпанная, с красными глазами, прямая, как трость, и (кстати) трезвая, как стёклышко — хотя бутылку из-под коньяка на полу я успел заметить.
— Он умер, — я не узнаю этого надтреснутого голоса и бесцветных интонаций. — Он умер. Муж узнал и его убил. Мне пришли и… рассказали.
Я сажаю тебя обратно на кровать, сажусь рядом на стол и зажигаю свечу. Судорожно сглатываю.
— Каким ты меня видишь?
— Ты — он… — я жду, и ты с трудом, пересиливая себя, продолжаешь говорить. — Такой, каким я его помнила. Ты… он ничуть не изменился. Как был — рыжий и растрёпанный, и веснушки… и ты сияешь. Даже больше, чем… раньше.
— Пойдём отсюда.
Я гашу свечку двумя пальцами, беру тебя за руку и — как есть, в домашнем платье в цветочек — веду на улицу. Только глаза завязываю перед выходом.
Ты идёшь за мной послушно, как тот идеальный ребёнок, который существует только в воображении некоторых особо наивных родителей. И когда я приказываю тебе говорить — ты начинаешь говорить.
Ты просишь прощения. Ты говоришь, что ты во всём виновата сама, ты рассказываешь, что и как ты должна была сделать, и что ты чувствуешь сейчас, и прочее, прочее. Поначалу твоя речь срывается, но постепенно голос крепнет, и монолог обрушивается на меня водопадом явно давным-давно уже живущих в твоей голове фраз. Ты говоришь.
Я молча слушаю. Потом, когда твоё словоизвержение иссякает, я говорю:
— Смотри, как мы далеко ушли. Что ты видишь?
— Разве? Мы никуда не ушли. Здесь коробки эти бетонные, их много… Всё то же самое, только хуже, и кровь на земле…
— Они скоро кончатся, — обещаю я с почти настоящей уверенностью в голосе. — Видишь, там в просвете солнце…
И мы идём дальше. И очень скоро я понимаю: всё правильно, у меня — получается, и ты никогда не вернёшься. Я чувствую направление, я знаю — именно туда и нужно идти, прочь от коробчатых многоэтажек, наружу, вдаль, туда, где воздух. И даже ты уже видишь лучи солнца и чувствуешь почти настоящий ветер. Я уже не задаю вопросов. Я слушаю твой монолог как одну большую сказку и иду вперёд. Наш душный город не хочет отпускать нас, он путает следы, заставляет кружить и возвращаться, но я терпелив и настойчив — да что там, я просто не смогу сейчас прекратить движение или повернуть назад. Меня несёт — Отсюда, туда, к выходу. Петля за петлей я развязываю морские узлы грязных улиц, и они неохотно поддаются и падают к ногам.
А когда мы, перешагнув какую-то металлическую конструкцию, оказываемся лицом к лицу с горизонтом, — я снимаю повязку с твоих глаз. Потому что никакой я больше не Проводник: такой же ведомый, как и ты.
Я выдыхаю влажный воздух и вверяю себя рукам Судьбы.
И мы уходим.

Иногда, чтобы можно было жить, нужно, чтобы кончилось — всё. Наверное, у меня было какое-то „раньше”, но его нет уже — и не будет никогда. Не будет ничего — кроме дороги и твоих рук, и вечного сырого ветра.
Судьба ведёт нас. Из травы выныривают две блестящие полосы, идущие, как мы с тобой, всегда рядом, сколько хватает глаз. Мы встаём на указанный нам путь: каждая полоса — чуть-чуть уже стопы, так, чтобы можно было стоять, расстояние между ними — как раз такое, чтобы спокойно держаться за руки, и, пересечённые серыми поперечными рёбрами, они тянутся до самого горизонта. Я держу твою ладонь в своей, и уже ничто в мире не заставит меня её отпустить.
Всё остальное — неважно.
И этот лязгающий грохот за спиной не стоит даже поворота головы.