Все люди нашего круга - маклеры, лавочники, служащие в банках и
пароходных конторах - учили детей музыке. Отцы наши, не видя себе ходу,
придумали лотерею. Они устроили ее на костях маленьких людей. Одесса была
охвачена этим безумием больше других городов. И правда - в течение
десятилетий наш город поставлял вундеркиндов на концертные эстрады мира.
Из Одессы вышли Миша Эльман, Цимбалист, Габрилович, у нас начинал Яша
Хейфец.
Когда мальчику исполнялось четыре или пять лет - мать вела крохотное,
хилое это существо к господину Загурскому. Загурский содержал фабрику
вундеркиндов, фабрику еврейских карликов в кружевных воротничках и лаковых
туфельках. Он выискивал их в молдаванских трущобах, в зловонных дворах
Старого базара. Загурский давал первое направление, потом дети
отправлялись к профессору Ауэру в Петербург. В душах этих заморышей с
синими раздутыми головами жила могучая гармония. Они стали прославленными
виртуозами. И вот - отец мой решил угнаться за ними. Хоть я и вышел из
возраста вундеркиндов - мне шел четырнадцатый год, но по росту и хилости
меня можно было сбыть за восьмилетнего. На это была вся надежда.
Меня отвели к Загурскому. Из уважения к деду он согласился брать по
рублю за урок - дешевая плата. Дед мой Лейви-Ицхок был посмешище города и
украшение его. Он расхаживал по улицам в цилиндре и в опорках и разрешал
сомнения в самых темных делах. Его спрашивали, что такое гобелен, отчего
якобинцы предали Робеспьера, как готовится искусственный шелк, что такое
кесарево сечение. Мой дед мог ответить на эти вопросы. Из уважения к
учености его и безумию Загурский брал с нас по рублю за урок. Да и возился
он со мною, боясь деда, потому что возиться было не с чем. Звуки ползли с
моей скрипки, как железные опилки. Меня самого эти звуки резали по сердцу,
но отец не отставал. Дома только и было разговора о Мише Эльмане, самим
царем освобожденном от военной службы. Цимбалист, по сведениям моего отца,
представлялся английскому королю и играл в Букингэмском дворце; родители
Габриловича купили два дома в Петербурге. Вундеркинды принесли своим
родителям богатство. Мой отец примирился бы с бедностью, но слава была
нужна ему.
- Не может быть, - нашептывали люди, обедавшие за его счет, - не может
быть, чтобы внук такого деда...
У меня же в мыслях было другое. Проигрывая скрипичные упражнения, я
ставил на пюпитре книги Тургенева или Дюма, - и, пиликая, пожирал страницу
за страницей. Днем я рассказывал небылицы соседским мальчишкам, ночью
переносил их на бумагу, Сочинительство было наследственное занятие в нашем
роду. Лейви-Ицхок, тронувшийся к старости, всю жизнь писал повесть под
названием "Человек без головы". Я пошел в него.
Нагруженный футляром и нотами, я три раза в неделю тащился на улицу
Витте, бывшую Дворянскую, к Загурскому. Там, вдоль стен, дожидаясь
очереди, сидели еврейки, истерически воспламененные. Они прижимали к
слабым своим коленям скрипки, превосходившие размерами тех, кому
предстояло играть в Букингэмском дворце.
Дверь в святилище открывалась. Из кабинета Загурского, шатаясь,
выходили головастые, веснушчатые дети с тонкими шеями, как стебли цветов,
и припадочным румянцем на щеках. Дверь захлопывалась, поглотив следующего
карлика. За стеной, надрываясь, пел, дирижировал учитель с бантом, в рыжих
кудрях, с жидкими ногами. Управитель чудовищной лотереи - он населял
Молдаванку и черные тупики Старого рынка призраками пиччикато и кантилены.
Этот распев доводил потом до дьявольского блеска старый профессор Ауэр.
В этой секте мне нечего было делать. Такой же карлик, как и они, я в
голосе предков различал другое внушение.
Трудно мне дался первый шаг. Однажды я вышел из дому, навьюченный
футляром, скрипкой, нотами и двенадцатью рублями денег - платой за месяц
ученья. Я шел по Нежинской улице, мне бы повернуть на Дворянскую, чтобы
попасть к Загурскому, вместо этого я поднялся вверх по Тираспольской и
очутился в порту. Положенные мне три часа пролетели в Практической гавани.
Так началось освобождение. Приемная Загурского больше не увидела меня.
Дела поважнее заняли все мои помыслы. С однокашником моим Немановым мы
повадились на пароход "Кенсингтон" к старому одному матросу по имени
мистер Троттибэрн. Неманов был на год моложе меня, он с восьми лет
занимался самой замысловатой торговлей в мире. Он был гений в торговых
делах и исполнил все, что обещал. Теперь он миллионер в Нью-Йорке,
директор General Motors Co, компании столь же могущественной, как и Форд.
Неманов таскал меня с собой потому, что я повиновался ему молча. Он
покупал у мистера Троттибэрна трубки, провозимые контрабандой. Эти трубки
точил в Линкольне брат старого матроса.
- Джентльмены, - говорил нам мистер Троттибэрн, - помяните мое слово,
детей надо делать собственноручно... Курить фабричную трубку - это то же,
что вставлять себе в рот клистир... Знаете ли вы, кто такое был Бенвенуто
Челлини?.. Это был мастер. Мой брат в Линкольне мог бы рассказать вам о
нем. Мой брат никому не мешает жить. Он только убежден в том, что детей
надо делать своими руками, а не чужими... Мы не можем не согласиться с
ним, джентльмены...
Неманов продавал трубки Троттибэрна директорам банка, иностранным
консулам, богатым грекам. Он наживал на них сто на сто.
Трубки линкольнского мастера дышали поэзией. В каждую из них была
уложена мысль, капля вечности. В их мундштуке светился желтый глазок,
футляры были выложены атласом. Я старался представить себе, как живет в
старой Англии Мэтью Троттибэрн, последний мастер трубок, противящийся ходу
вещей.
- Мы не можем не согласиться с тем, джентльмены, что детей надо делать
собственноручно...
Тяжелые волны у дамбы отдаляли меня все больше от нашего дома,
пропахшего луком и еврейской судьбой. С Практической гавани я перекочевал
за волнорез. Там на клочке песчаной отмели обитали мальчишки с Приморской
улицы. С утра до ночи они не натягивали на себя штанов, ныряли под
шаланды, воровали на обед кокосы и дожидались той поры, когда из Херсона и
Каменки потянутся дубки с арбузами и эти арбузы можно будет раскалывать о
портовые причалы.
Мечтой моей сделалось уменье плавать. Стыдно было сознаться бронзовым
этим мальчишкам в том, что, родившись в Одессе, я до десяти лет не видел
моря, а в четырнадцать не умел плавать.
Как поздно пришлось мне учиться нужным вещам! В детстве, пригвожденный
к Гемаре, я вел жизнь мудреца, выросши - стал лазать по деревьям.
Уменье плавать оказалось недостижимым. Водобоязнь всех предков -
испанских раввинов и франкфуртских менял - тянула меня ко дну. Вода меня
не держала. Исполосованный, налитый соленой водой, я возвращался на берег
- к скрипке и нотам. Я привязан был к орудиям моего преступления и таскал
их с собой. Борьба раввинов с морем продолжалась до тех пор, пока надо
мной не сжалился водяной бог тех мест - корректор "Одесских новостей" Ефим
Никитич Смолич. В атлетической груди этого человека жила жалость к
еврейским мальчикам. Он верховодил толпами рахитичных заморышей. Никитич
собирал их в клоповниках на Молдаванке, вел их к морю, зарывал в песок,
делал с ними гимнастику, нырял с ними, обучал песням и, прожариваясь в
прямых лучах солнца, рассказывал истории о рыбаках и животных. Взрослым
Никитич объяснял, что он натурфилософ. Еврейские дети от историй Никитича
помирали со смеху, они визжали и ластились, как щенята. Солнце окропляло
их ползучими веснушками, веснушками цвета ящерицы.
За единоборством моим с волнами старик следил молча сбоку. Увидев, что
надежды нет и что плавать мне не научиться, - он включил меня в число
постояльцев своего сердца. Оно было все тут с нами - его веселое сердце,
никуда не заносилось, не жадничало и не тревожилось... С медными своими
плечами, с головой состарившегося гладиатора, с бронзовыми, чуть кривыми
ногами, - он лежал среди нас за волнорезом, как властелин этих арбузных,
керосиновых вод. Я полюбил этого человека так, как только может полюбить
атлета мальчик, хворающий истерией и головными болями. Я не отходил от
него и пытался услуживать.
Он сказал мне:
- Ты не суетись... Ты укрепи свои нервы. Плаванье придет само собой...
Как это так - вода тебя не держит... С чего бы ей не держать тебя?
Видя, как я тянусь, - Никитич для меня одного из всех своих учеников
сделал исключение, позвал к себе в гости на чистый просторный чердак в
циновках, показал своих собак, ежа, черепаху и голубей. В обмен на эти
богатства я принес ему написанную мною накануне трагедию.
- Я так и знал, что ты пописываешь, - сказал Никитич, - у тебя и взгляд
такой... Ты все больше никуда не смотришь...
Он прочитал мои писания, подергал плечом, провел рукой по крутым седым
завиткам, прошелся по чердаку.
- Надо думать, - произнес он врастяжку, замолкая после каждого слова, -
что в тебе есть искра божия...
Мы вышли на улицу. Старик остановился, с силой постучал палкой о
тротуар и уставился на меня.
- Чего тебе не хватает?.. Молодость не беда, с годами пройдет... Тебе
не хватает чувства природы.
Он показал мне палкой на дерево с красноватым стволом и низкой кроной.
- Это что за дерево?
Я не знал.
- Что растет на этом кусте?
Я и этого не знал. Мы шли с ним сквериком Александровского проспекта.
Старик тыкал палкой во все деревья, он схватывал меня за плечо, когда
пролетала птица, и заставлял слушать отдельные голоса.
- Какая это птица поет?
Я ничего не мог ответить. Названия деревьев и птиц, деление их на роды,
куда летят птицы, с какой стороны восходит солнце, когда бывает сильнее
роса - все это было мне неизвестно.
- И ты осмеливаешься писать?.. Человек, не живущий в природе, как живет
в ней камень или животное, не напишет во всю свою жизнь двух стоящих
строк... Твои пейзажи похожи на описание декораций. Черт меня побери, - о
чем думали четырнадцать лет твои родители?..
О чем они думали?.. О протестованных векселях, об особняках Миши
Эльмана... Я не сказал об этом Никитичу, я смолчал.
Дома - за обедом - я не прикоснулся к пище. Она не проходила в горло.
"Чувство природы, - думал я. - Бог мой, почему это не пришло мне в
голову... Где взять человека, который растолковал бы мне птичьи голоса и
названия деревьев?.. Что известно мне о них? Я мог бы распознать сирень, и
то когда она цветет. Сирень и акацию, Дерибасовская и Греческая улицы
обсажены акациями..."
За обедом отец рассказал новую историю о Яше Хейфеце. Не доходя до
Робина, он встретил Мендельсона, Яшиного дядьку. Мальчик, оказывается,
получает восемьсот рублей за выход. Посчитайте - сколько это выходит при
пятнадцати концертах в месяц.
Я сосчитал - получилось двенадцать тысяч в месяц. Делая умножение и
оставляя четыре в уме, я взглянул в окно. По цементному дворику, в
тихонько отдуваемой крылатке, с рыжими колечками, выбивающимися из-под
мягкой шляпы, опираясь на трость, шествовал господин Загурский, мой
учитель музыки. Нельзя сказать, что он хватился слишком рано. Прошло уже
больше трех месяцев с тех пор, как скрипка моя опустилась на песок у
волнореза...
Загурский подходил к парадной двери. Я кинулся к черному ходу - его
накануне заколотили от воров. Тогда я заперся в уборной. Через полчаса
возле моей двери собралась вся семья. Женщины плакали. Бобка терлась
жирным плечом о дверь и закатывалась в рыданиях. Отец молчал. Заговорил он
так тихо и раздельно, как не говорил никогда в жизни.
- Я офицер, - сказал мой отец, - у меня есть имение. Я езжу на охоту.
Мужики платят мне аренду. Моего сына я отдал в кадетский корпус. Мне
нечего заботиться о моем сыне...
Он замолк. Женщины сопели. Потом страшный удар обрушился в дверь
уборной, отец бился об нее всем телом, он налетал с разбегу.
- Я офицер, - вопил он, - я езжу на охоту... Я убью его... Конец...
Крючок соскочил с двери, там была еще задвижка, она держалась на одном
гвозде. Женщины катались по полу, они хватали отца за ноги; обезумев, он
вырывался. На шум подоспела старуха - мать отца.
- Дитя мое, - сказала она ему по-еврейски, - наше горе велико. Оно не
имеет краев. Только крови недоставало в нашем доме. Я не хочу видеть кровь
в нашем доме...
Отец застонал. Я услышал удалявшиеся его шаги. Задвижка висела на
последнем гвозде.
В моей крепости я досидел до ночи. Когда все улеглись, тетя Бобка увела
меня к бабушке. Дорога нам была дальняя. Лунный свет оцепенел на неведомых
кустах, на деревьях без названия... Невидимая птица издала свист и угасла,
может быть, заснула... Что это за птица? Как зовут ее? Бывает ли роса по
вечерам?.. Где расположено созвездие Большой Медведицы? С какой стороны
восходит солнце?..
Мы шли по Почтовой улице. Бобка крепко держала меня за руку, чтобы я не
убежал. Она была права. Я думал о побеге.