Елена Косс

РОМАН

(отрывок)

  Глава 1

  По коридору на добротных железных носилках, с приделанными к ним снизу колесиками, вывозили Петра Алексеевича Грушкина.

  «Ничего», – думал санитар.

– Ничего, если развернуть негде, то можно и ногами вперед, – говорил санитар Грушкину, с ужасом нащупавшему нехватку кошелька на своем болезненном теле.

  Грушкин точно помнил, когда его подобрали на улице и он очнулся, кошелек был.

  Кошелек был еще даже тогда, когда Петра Алексеевича везли головой вперед на осмотр в кабинет.

  Карман халата санитара был вызывающе оттопырен спрятанными туда еще неделю назад двумя парами грязных носков, которые санитар регулярно приносил на стирку своей даме сердца, работавшей в этом же учреждении.

Но дама пропала куда-то, может, засела на больничный по уходу за своими двумя детьми, болевшими постоянно. Санитар распихал белье как попало в надежде, что она появится вскоре.

 Грушкин, которому внезапно примерещилось, что его сбережениями можно оттопырить карман санитара, так же как и носками, к тому же еще и месячной заскорузлости, безвольно, но крайне настойчиво начал тянуть халат, ухватившись за карман.

  Санитар смущенно отмахнулся, попав Грушкину Петру Алексеевичу в висок указательной косточкой сильного своего кулака. Петр Алексеевич и ахнуть не успел, только вздохнул неглубоко. Санитар подвез его к кабинету рентгенолога.

  Через час прибежала рентгенолог с обеда, таща по привычке сумки с едой. Она и обнаружила первая труп Грушкина, слегка подтолкнула каталку в сторону к выходу, ногами вперед, открыла дверь, запрятала продукты в шкаф, вернулась и потребовала, отозвавшись эхом в пустом коридоре:

– Следующий.

  На следующий день Агрипина Алевтиновна, зам главврача МСЧ увидела в коридоре около кабинета человека.

– Вы ко мне? – спросила она невыразительно, машинально отметив настойчивую бледность на лице просителя.

  «Инфаркт», – буднично подумала она.

  Не расслышав вопроса, человек принялся громко говорить, очевидно, о наболевшем.

– Вчера я почувствовал… – почти закричал он.

  Резкий его голос странно прозвучал в коридоре.

– Потом расскажете, – с профессиональной нотой бодрости, более похожей на раздражение, подбодрила Агрипина Алевтиновна.

  Войдя в кабинет, она воспользовалась уединением, чтобы вздохнуть несколько раз, позвонить сыну и, наконец, обидеться, что к телефону подошла его жена. Затем она выписала рецепт сыну – смазывать горло, которое она неустанно лечила всю его жизнь и большую часть своей.

  Внезапно в ее кабинете раздался телефонный звонок. Молодой врач Тяпкин, проходя по коридору, увидел человека, сидящего в пространстве между своим кабинетом и кабинетом заведующего. Опасаясь поступить нетактично и прихватить чужого пациента, Тяпкин не хотел упускать и своего, не отвыкнув еще до конца от двухлетней работы в частной клинике, откуда его уволили неделю назад за перевозку заинвентаризированной скамейки из больничного двора в свой приусадебный участок. Сам же больной ничего уже не говорил, а только тихо качался из стороны в сторону от кабинета заведующего к кабинету Тяпкина, что тоже ясности не добавляло.

– Молодой, да ранний, – неприязненно поставила диагноз заведующая Тяпкину, выслушав его торопливый говорок. К ней прицепилась слава хорошего диагноста еще в институте, когда вместе с группой попав в морг, она закричала первая: «Покойники!»

– Займитесь им, Василий Васильевич, – не без ехидства произнесла она, нарочито проговаривая окончания имени и отчества молодого врача, которые при обычных обстоятельствах и в угоду народным традициям по-свойски обрубались с концов наполовину.

  В понедельник Крошкина и Грушкина похоронили.

  Некролог вывесили только в четверг, и Грушкин с Крошкиным, которым кадровики, вечный бич жизнелюбия, выставили по два прогула, грозившие лишением премии целому отделу за то, что они оказались там, где религия обещает вечность, а земля – прах, были, наконец-то, оправданы и в глазах коллектива.

– Кто бы мог подумать? – озираясь по сторонам в поисках ответа, ахала Валечка.

– И ведь как жили, так и умерли, – добавила пенсионерка Люба, подметавшая пол.

– Что вы хотите этим сказать? – спросила судорожно Зинаида Николаевна (ходили слухи, что она была любовницей Крошкина).

– А то, что Грушкин имел интрижку с женой Крошкина, – захохотал из своего угла Николенька.

– Что вы говорите, – съязвила Майечка, – я слышала, что это Крошкин имел интрижку с женой Грушкина.

– О покойниках плохо не говорят, – сказала все еще грустная Лидия Петровна, о которой знали точно, что она была любовницей Крошкина.

  Верочка и Ирочка, весело переглядываясь, хохотали, потому что Верочка еще не знала, что Ирочка уже вторую неделю была любовницей Николеньки, а Ирочка доверчиво полагала, что Николенька бросил Верочку еще месяц назад.

  Так этот большой и дружный коллектив, работавший на благо путей смещения, принял весть о кончине своих товарищей.

– А, простите, от чего они… того? – не выдержав, полюбопытствовал Иннокентий Болотский, обычно тихо писавший стихи уже четверть века в ящики всех письменных столов, встреченных им на трудовом пути.

– Как от чего? – удивилась пенсионерка Люба. – От аппендицита, гнойного.

– Что вы говорите, а я и не знала, что гнойный аппендицит – вирусное заболевание, – встревожилась красавица Валечка, оказавшаяся ближайшей соседкой обоих усопших.

  Эту-то фразу и услышал, проходя мимо окна эпидемиолог медсанчасти Никонов П.М., защитивший через два с половиной года диссертацию на тему «Вирусное воспроизводство патологического возбудителя заглушной пазухи гнойного анахронизма правостороннего аппендицита в распахнутоносовых пазухах воздушно-капельным путем» и позже возглавивший неврологический институт имени Буянько-Ламбарозо, названного так в честь знаменитого уссурийского путешественника и шамана, съеденного тиграми в день своего сорокалетия.

  Буянько-Ламбарозо долго не признавали в нашей стране из-за этой неудачи, одновременно ставшей и его кончиной. Дело в том, что написав к своему сорокалетию труд о гениях, шаманах, шарлатанах и просто дураках, и после этого перестав отличать одних от других: в силу плохой освещенности тайги он потерял остроту зрения, стараясь закончить рукопись ко дню рождения, а ближайшая аптека, где можно было заказать очки, была далеко. Затеяв запланированный самим собой праздник для самого себя, что говорило о некоторой его собранности и безусловном оптимизме, на основании которого, казалось, он все и рассчитал, даже разослав приглашения во многие известные издательства газет и научных журналов, ученый, лучиной разведя костер, как его учили в детстве, затушил его, страдая склерозом, позже выдаваемым библиографами за энурез, преждевременно, до рассвета, за что и был съеден тиграми. В ту же ночь, но уже после его гибели, разразилась гроза, приведшая к пожару тайги, приписываемому неосторожному обращению со спичками путешественника и шамана. Журналисты, не успевшие к окончанию пожара, сделав репортажи о пожаре по годами наработанным материалам, именуемым болванками, разбежались за будущими сенсациями. Журналист же Вести-на-месте, вернувшийся из отпуска и не включившийся пока в работу, планами еще не располагал. Оставшись на месте полистать блокнот, он обратил внимание и на приглашение Буянько-Ламбарозо, в котором стояла дата, имевшая место две недели назад перед началом пожара и непосредственно перед его отпуском. Не сходя с места, пристроившись на чудом уцелевшем для этих целей после пожара пеньке, он набросал беглые подробности, в которых любознательная к происшествиям публика впервые разыскала имя Буянько-Ламбарозо, с которым ей сразу пришлось и проститься.

  Сенсацией воспользовались умело появившиеся после публикации сторонники и противники ученого. Их публичная борьба обрастала частыми в ученом мире кандидатскими степенями и реже докторскими. Назащищавшись, сторонники достигли временной победы, доказав отсутствие магазинов, а косвенно и спичек на расстоянии нескольких дней пути, в местности, облюбованной Буянько-Ламбарозо для труда, построенного исключительно на воображении бедняги.

  Предполагалось снарядить экспедицию на поиски остатков лучины, используя метод семейных подрядов, из рядов ученых, но их жены, не отъезжающие в пенатах никуда дальше приусадебных участков, отказались покидать насиженный город даже ради науки мужей.

  Так, почти естественным путем, удалось восстановить как собственно, и обнаружить имя этого никем неизвестного ученого человека.

  В его чудом уцелевших записках опять больше всего досталось Пушкину, кажется, из-за того, что Буянько-Ламбарозо, представляя себя на месте жены Пушкина, никак не мог понять как он, Буянько-Ламбарозо, смог бы жить с Пушкиным в качестве его жены.

-=-.

ЕЛЕНА КОСС О СЕБЕ - Один из основных жизненных ориентиров - состояние меня самой в шестилетнем возрасте. Это своеобразный камертон. к которому я обращаюсь для сохранения себя, насколько это представляется возможным, от общественных влияний и жизненного опыта. Идти через жизнь шестилетним ребенком непросто, но быть поэтом или художником состояние похожее на детство по открытости и эмоциональным краскам. Поэтому искренность и радость- это то , за что я борюсь для себя в искусстве. Синтез искусств в прозе, к которому я прибегаю –это тоже попытка быть глубоко искренней (как искренен крик) не заботясь о средствах, которыми это достигается.

ИЗ ИНТЕРВЬЮ ПОЭТУ Ю.ПРОСКУРЯКОВУ

 

ПОЛНОСТЬЮ РОМАН МОЖНО ПРОЧИТАТЬ ВОТ ЭТОТ

Лена Орешина (ЕЛЕНА КОСС)

МЕРТВАЯ ЖИЗНЬ

(натюрморт)

http://kassandrion.narod.ru/koss/mert_jyzn01a.htm