Я знаком с обоими, судьба свела. С Распутиным встречался в Братске,куда он приезжал на могилу матери и к читателям. С Курбатовым гулял по Пушкиногорью. Распутина чаще молча слушал, с Курбатовым переписывался в Сети. Но один раз пересеклись в Братске, куда Валентин Яковлевич заехал, путешествуя по Ангаре в распутинском писательском десанде летом 2009 года. Это моё прикосновение к мудрецам нашего времени.



Валентин Распутин и Валентин Курбатов во время поездки по Ангаре летом 2009 года. Фото: Геннадий Сапронов


Валентин Яковлевич Курбатов сам подготовил книгу к печати и успел написать к ней предисловие. Он ушел весной этого года, в марте, как за шесть лет до этого ушел Валентин Григорьевич Распутин.

"Рядом с ним самые глупые обретают немного ума, а в наименее думающих иногда рождается мысль..." Так в ХIХ веке говорили о Тютчеве, но это в полной мере относится к Валентину Яковлевичу Курбатову. Устное слово было ему столь послушно, что каждое его выступление мы слушали как симфоническую музыку.С Распутиным хотелось молчать, с Курбатовым - неумолчно беседовать. Нынешнее время молчания, вынужденного общечеловеческого затвора было бы принято Распутиным. Одиночество его никогда не тяготило.

А для Валентина Яковлевича не было ничего страшнее самоизоляции, особенно той, что не добровольный выбор, а полицейское предписание. Он очень тяжело переносил тот морок, что навалился с клятой пандемией. Слишком любил он дорогу, ветер в приоткрытое окошко поезда, новые лица, разговоры с умными людьми, которых Валентин Яковлевич находил и в глухой деревне, и в зале ожидания, и на енисейской пристани...А Валентин Григорьевич к концу жизни пришел к убеждению, что истина рождается не в разговорах до утра, а в полном уединении, в избушке на берегу Байкала. Почти в каждом письме он твердит: "Путь у меня теперь один - уйти окончательно в затвор..."

Каждый день сначала. Валентин Распутин и Валентин Курбатов: диалог длиною в сорок лет. Послесловие Д. Шеварова. Москва, "Красный пароход", 2021
 

В. Распутин - В. Курбатову

12 ноября 2006

Иркутск

Наконец-то, на четвертое или пятое письмо, отзываюсь я писулькой...

Я наконец-то догадываюсь, почему ты любишь письма: они твой художественный жанр, но не отъятый от земли, как у многих прозаиков, а засеянный в нее и постоянно прореживаемый, чтобы, как у морковки, свобода роста оставалась и вглубь, и вширь.

Получишь твое письмо, повздыхаешь от зависти и замолчишь еще безотрадней.

Книгу-рукопись прочел. Тоже силушка как в первой, старой части, так и во второй. Но слишком ты меня возвышаешь, а даже когда я "проваливаюсь" в своем ремесле или совсем отхожу от него - и пожуришь, вроде и опустишь на полагающееся мне место, и опять пожалеешь, и опять находишь оправдания слабости. Ставишь рядом с классиками, а мне там не по себе.

В одном, и наверное в главном, ты прав: ради чего я писал и почему умолкал. Хотя это не вся правда об умолкании. Во мне мало честолюбия, наверное, вместо него приласкивалась лень; кроме того, по слабости характера я читал так много недостойных, чтобы на них тратить месяцы и месяцы, рукописей и книг, что многажды спохватывался: нельзя, не надо - и все равно читал. И теперь, когда и вижу плохо, и ноги ходят плохо, на мне продолжают ездить.

...Обнимаю тебя, Валентин, и множественное тебе спасибо. Впрочем, тебе это ничего и не стоило: сел и написал. С такой-то силушкой немереной!