Но это есть: какое-то ощущение писателей из прошлого. За достоверность не ручаюсь, это лишь мои чувства, почти надуманные. Я размышляю о Шервуде Андерсоне, например, как о безбашенном рубахе-парне. Вероятно, он был стройным и высоким. Неважно. Я представляю его по-своему (никогда не видел фото). Мой Достоевский - бородатый, тучный чувак с темно зелеными таинственными глазами. Сперва он был слишком толст, потом не в меру тощ, потом опять поправился. Нонсенс, конечно, но мне нравится. Даже представляю Достоевского страждущим маленьких девочек. Фолкнера вижу в тусклом свете чудилой с плохим запахом изо рта. Мой Горький - бичеватый алкота. По мне, Толстой - человек, приходивший в ярость из-за пустяка. Хемингуэй видится типом, в одиночестве выполнявшим баллетные па. Селин, мне кажется, плохо спал, а Э.Э.Камминг блестяще играл в бильярд. Я мог бы продолжать до бесконечности.
Эти видения посещали меня, главным образом, когда я еще был слишком юным, полоумным и неспособным вклиниться в общество. Еды было мало, а времени навалом. Кем бы ни были писатели, я считал их магическими существами. Они по-разному приподымали завесу. Для пробуждения они нуждались в крепком напитке. Многие из них прожили хреновейшую жизнь. Каждый новый день - как хождение по жидкому бетону. Я сотворил из них кумиров. Я подъедал за ними. Представления о них поддерживали меня в моем бесознательном. Думать о них было куда приятней, чем их читать. Вот Д.Лоуренс. До чего же глупый малой. Он знал столько, что всегда пребывал в бешенстве. Прелестно, прелестно! А Олдос Хаксли... небывалый мозг. Объем поглощенной им информации наградил хозяина головными болями.
Я растягивался на своей жесткой кровати и думал об этих ребятах.
Литература была такой... романтичной. Ага.
Но композиторы и художники тоже молодцы. Постоянно сходили с ума, кончали с собой, совершали странные и противные поступки. Суицид почитался за отличную идею. Я и сам пробовал. Срывалось, но я был близок. Предпринял несколько попыток. Сейчас мне 21. Мои максомалистские герои давно откланялись, и я обречен жить с другими. С кем-то из новоявленных творцов, с кем-то из буквально появившихся. Они уже не то. Я смотрю на них, слушаю их и думаю, неужели это всё? То есть, они выглядят сытыми... они съедают изнутри... но при этом они сыты. Никакого дикарства. Кто дик, так это те, что не удались как художники и утверждают, что повинны в этом потусторонние силы. То, что они созидают, отвратно, тошнотворно. Мне больше не на ком сфокусироваться. Не на себе же. Я был в тюрьме(недолго, но все же), бывали драки, сломаные конечности, мог пить по нескольку дней подрят. Сейчас сижу перед компьютером при включенном радио, слушая классику. Сегодня я даже не пью. Я себя строю. Чего ради? Я что, стремлюсь дожить до 80 или 90? Я не против смерти... только не в этом году, ладно?
Не знаю, просто раньше всё было иначе. Писатели были больше похожи... на писателей. Что творилось! Литературные журналы. Читал Буковского и он вроде как еще недавно был рядом и тут понимаешьчто он пересекся со старой гвардией. Каресс Кросби напечатала один из его рассказов в своем портфолио наряду с Сартром, кажется, Генри Миллером и, вроде бы, Камю.
Мне кажется, мы уже не справляемся, как раньше. Как будто мощности наши изношены, и эксплуатировать их уже нельзя.
Я сижу здесь, прикурив сигарету и слушаю музыку. На здоровье не жалуюсь и надеюсь, что делаю свое дело так же, как прежде или даже лучше. Все остальные дела импровизации кажутся такими... обыденными... выполнены в наизусть выученном стиле. Может, я слишком много думал об этом, читал. Или слишком долго. А еще после десятилетий читательства (а проглотил я туеву тучу), читая очередного писателя, я уверен, что могу точно сказать, где он мухлюет. Вранье легко раскрывается, и вот гладенькая полировка содрана... Я угадываю, какой будет следующая строчка, новый абзац... Ни искры, ни натиска, ни перекомпановки. Они тупо зазубрили ремесло, как починку водопроводного крана.
Мне становилось легче, когда я представлял величие в других, даже если оно не всегда в них оказывалось.
Передо мной вставал Горький в ночлежке, стреляющий табак у типа рядом. Робинсон Джефферс, говорящий с клячей. Фолкнер, начинающий с последнего стакана в бутылке. Само собой, я дурачился. Молодой дурашлив, а повзрослев - дурак.
Пришлось приспосабливаться. Но для всех нас по сей день каждая новая строка всегда тут как тут. Порой это та самая строка, ради которой всё затевалось. Она пробивается и говорит ЭТО. Мы мечтаем о ней на протяжении длинных ночей и надеемся на лучшее.
Вероятно, сейчас мы настолько же хороши, насколько те ублюдки тогда.
Ага. Еще сигаретку. Потом я, пожалуй, приму душ и отправлюсь спать.