В чем же я, к удивлению своему, все же разбираюсь? Этот вопрося задавал себе, ложась ночью спать, то же вопрос я задал себе с утра, тотчас после пробуждения, к слову сказать, неприятного. В комнате был жуткий сквознак, поэтому, проснувшись, я прежде всего пошел обследовать окна. В окне со странным чувством я открыл для себя, за нечистыми палевыми шторами, вид на Останкинскую телебашню. Она была гладкая и складная, как многофункциональный перочинный нож, а самый верх ее шпиля застилала курчавая серая туча. Вид у башни все же был странный, казалось, неясным образом опережающий нашу эпоху и связанный больше с буйной фантазией пытливого человеческого ума, чем с реальностью. Возможно, этот ее странный вид был просто прямым следствием плохой погоды, прочно установившейся в Москве в последние несколько лет (хотя, возможно, я замечал только плохою погоду). Мне вообще не нравится так посыпаться, взбудораженно, после беспокойного сна, с неприятным ощущением изгибов зимнего ветра в голове. Каждый вечер, засыпая, я мечтал о другом, об изменениях, которые, по моему мнению, должны были последоватьв моей жизни с утра: новойуспешной работе, интересной учебе, занятий спортом, творчеством.
Но изменений не происходило. Мало того, ночь была невыносима, и часто в темнотея пробуждался от слишком отчетливых ночных видений и замечал через дверь, как на кухне все еще горел свет. Так же часто я просыпался от сильных приступов жажды, вызванной спиртным. Много раз я убеждал себя перестать пить, однако внутренний и внешний дискомфорт не позволяли мне переключиться на то, чо меня по настоящему интересовало. Мне казалось, что я не способен прямо гладеть перед собой, а лишь упрямо в пол и на собственные ботинки. Я, безусловно, знал, что разрушаю себя, так же как бессмысленно трачу деньги и как убиваю время в тоске. В комнате было холодно , но холод был особенно заметен, когда я садился на саднящий пол, а так как у меня не было никаког стула, кресла или табурета, я был вынужден садиться на саднящий пол, но сидеть на нем было неудобно, поэтому я предпочел снова лечь на матрац и что-нибуть почитать , чтобы проснуться окончательно. Мне было страшнл по-прежнему подхватить менингит.Из другой комнаты. Может быть я не готов платить ту цену за идеалы которые мне нужны. Из другой комнаты я услышал легкие, царапающие звуки джаза. Это был "Парижский свинг" Джанго Рейхарда. Прекрасная музыка, от которой мне становилось как-то безвыходно невыносимо. Я почувствовал себя заболевшим, но тут же сообразил, что, возможно, единственноверный выход дя меня на данный момент - сказаться больным. Я открыл книгу и полистал ее минут пять. Это были какие-то стихи в переводах Бродского. Там была такая фраза: "Я солдат. А ты - крылья на моем шлеме". Это было длинное и красивое стихотворение о любви. Еще я вспомнил строчки Пушкина: "Смеетесь вы, что девой бойкой/Пленен я, милой поломойкой". Я представил себе Пушкина на пару с каким-нибудь столичным другом на далекой уездной станции, где они остановились, чтобы смениь лошадей, и там как раз мыла пол некая осанистая девушка из местных... Так вот, когда, как сейчас, наступает похмель, как благодать, время становится мягким, непременно тяжелым, влажным, как соленая волна или прядь моктых волос, ниспадающих обреченно на лоб, от которых всегда ждешь перемены, когда они высохнут, но они высыхают, а прическа не преображается. Перемена которой я жду, надеясь, но где она? Музыка из соседней комнаты, как бессвязный урокпо мастерству неслышимого пения. Я никогда не учился петь, однако этот свинг так и норовит заставить мой рот открыться, и тогда я издаю немые звуки, как рыба, которую достали из ее синего аквриума. Это очень забавно.
И опять я спрашиваю себя с предельной честностью: "В чем же я разбираюсь?".Я чуть не вылетел из универа,вреде как за академическую неуспеваемость, но на самом деле из-за того что не внес оплату за четверть, которую уже отучился, а может и за все вместе. Вобщем деньги уже заработаны, осталось оплатить. И вот я на своем матраце листаю книги, а потом какие-то альбомы по искусству - Филиппо Липпи, Пепо Чимабуэ, Фра Анжелико. Ранее Возрождение, когда я путешествовал по Италии , буквально пронзило мое воображение светом. Синий цвет у Липпи, глубокий, как цвет глаз с расширенными зрачками, в которых преображается мир, а за окном, насупившись,глядит вмою маленькую комнату башня. И мне неловко от досады или простуды, и все смешивается, а это очереднаядань из жизни. Будущее удивительно закрыто, но сквозь двери я слышу свинг. Франц Кафка после очередной бессоной ночи отправляется на работу. Он - мелкий клерк, хотя на службе его ждет "будущее", но он как-то стесняется этого "будущего". Он чувствует себя, как леопард, который врывается в храм и вылизывает кровь из алтарных сосудов и делает так каждый день, пока власти храма не решают внести это вторжение на протокол службы, и так надругательство над святыней становится частью святыни. Потом он возвращается домой после утомительного однообразного рабочего дня и, стоя на подножке трамвая, размышляет, с четкосью осознавая отсутсвие какой-либо уверенности насчет своего положения в этом мире, в городе, в собственной семье. Пред ним пассажирка - - интересная девушка. Он пристально изучает ее, ее обильные каштановуе волосы, ее маленькие уши, тень на ложбинках. Ему бесконечно странно, " как это получается, что она не дивится себе, что она не раскрывает рта и ничего такого не говорит?" Может быть, это и есть та прелестная пушкинская поломойка с концентрированно синими глазами, как платья ангелов на фресках Филиппо Липпи в Сполетто. Я чувствую, что мне просто необходимо выпить кофе , что-бы как-нибуть отвлечься от этих рассуждений. Университет, как далекая гора, возвушается над моими плечами. Я больше не знаю, в какой стране жить. И тем более, откуда взять деньги на кофе.Моя курсовая работа по Кафке завела меня в абсолютный тупик. Я вспоминаю, что около дома открылось кафе "Грабли", и там есть угол, заставленный высокой кадкой с пальмой, именно туда мне хочется пойти, чтобы выпить кофе. Я знаю, что в одной из книг заложено сто евро, которые мне нужно обязательно отдать всамое ближайшее время. Машинально надеваю прокуренные шмотки и беру деньги.Обувшись, я довольно заметно прихрамываю, так как новые ботинки мне сильно натерли ногу. По холоду я обхожу все окресные обменник, пытаясь тщетно поменять лишь чуть-чуть от ста евро и получить причитающуюся мне сдачу. Я прохожу четыре раза возде Макдоналдса, издающего вонь, наверное не менее сладкую, чем от помойных ведер, из которых кормили превратившегося в страшное насекомое Грегора Замзу в "Превращении". Наконец я меня бабки в Сбербанке. Сегодна воскресенье, но он открыт. "Возможно, отрабатываю праздничные дни", - думаю я. Очень аккуратный служащий, "клерк", придирчиво смотрит в лупу на мою радужную банкноту. Педантично и медленно он отсчитывает сдачу- все теперь позади, я покупаю пачку Dunhill и направляюсь пить кофе в "Грабли". На входе две случайные женщины в меховых шапках громко сообщают, чтоони сначала зайдут в туалетпомыть руки. Я заказываю "эспрессо", но вежливая барменша в кружевном белом фартуке с явным злорадством мнеотвечает, что машина сломана, и есть только "американо" - разбавленный водою кфе из обьемного кувшинас черной пласмасской на горле. Я согласен на все, лишь бы окончательно проснуться перед тем, как снова наступит ночь в этом городе, где дни кротки и пушисты, как ягнята.
За столом за кадкой я открываю Кафку. Читать мне все ощутимее мешает усиливающаяся музыка - "...московских окон негасимый свет". Это те самые окна, из которых виден Кремль, гостиница "Украина" и Останскинская телебашня.
[425x567]