«Я не отчаиваюсь, - писала Аля. – Я просто безумно устала, вся с головы до пяток, снаружи и изнутри. Впрочем, может быть это и есть отчаяние…
…Я давно еже не живу на свете, я уснула, ибо другого выхода для меня нет…
…Мне всё время кажется, что я не свою жизнь проживаю, да так оно и есть…
…последнее время я совсем не живу, а, скажем, «переживаю зиму», «доживаю» до весны и так далее…
…Сегодня ушёл последний пароход. Отчалил от нашего некрасивого берега, дал прощальные гудки, ушёл на юг, обгоняя ненадолго зиму. А мы остались с берегом вместе, люди, плоты, стога бурого сена, опрокинутые лодки, все запорошенные снегом…»
В 1950 году Аля ещё получала короткие весточки от Мули, редко, но получала. А от 9 июля было последнее его письмо, очень грустное, безнадёжное, и можно было понять, что ему худо, - что-то изменилось в его жизни. Конечно, ничего толком он объяснить не мог, письма перлюстрировались, но тон письма и приписка: «НЕ пиши мне, пока я снова не напишу. Крепко обнимаю, твой Мулька» - очень встревожили Алю. Потом, чуть позже, была ещё одна открытка, без подписи, без обратного адреса, почерк был Мулин, он объяснялся Але в любви, говорил, что никогда и никого не любил так, как её, что она была единственной в его жизни, и получалось так, словно бы он прощался с ней навсегда, стоя уже у последней черты…
Аля получила эту открытку до востребования, как и все другие письма. Принесла домой, в свою хибару на улице Лыткина, дала прочесть Аде и сожгла. Она сказала, что не хочет, чтобы открытка эта попала в чужие руки, а ведь нет никакой гарантии, что не придут ещё раз и не арестуют ещё раз.
От Мули больше известий не было. Аля писала тёткам, запрашивая их, знают ли они что о нём, писала и об этой последней открытке и что дважды на неё ответила, но от него уже ничего не получила.
Знали ли тётки, что ещё летом 1950 года Муля был арестован? Знали и молчали или не знали? Аля и в 1952 году просила их: «Если что-нибудь слышно о Муле, напишите. Всё с ним связанное, постоянно меня интересует, хотя теперь (и навсегда!) вполне отвлечённо».
«Слышно ли что о Мульке, я ведь ничего о нём не знаю…»
…………………………………..

Та моя приятельница, которую связали шпионской работой с Мулей, говорила мне, что видела его на Лубянке. Её привезли из Бутырок, втолкнули в узкую длинную комнату, где спиной к окну за столом сидел её следователь по особо важным делам, сбоку стенографистка. Следователь, не дожидаясь, пока моя приятельница сядет, продиктовал, что идёт очная ставка такой-то с С. Д. Гуревичем. И сразу задал вопрос: «Вы передавали секретные документы, выкраденные вами из сейфа Академии наук, С. Д. Гуревичу?» И сам же за неё отвечал: «Да, передавала». Затем следовал вопрос: «С. Д. Гуревич, вам такая-то передавала секретные документы, выкраденные ею из сейфа Академии наук?» - и сам же следователь отвечал за С. Д. Гуревича: «Да, передавала». И всё это в темпе: вопрос – ответ, вопрос – ответ. Приятельница никак не могла понять, в чём дело, что происходит. Потом перебила следователя:
- Позвольте, какая же это очная ставка с С. Д. Гуревичем, когда самого С. Д. Гуревича нет?!
- Как нет, вон он!
И следователь показал рукой за её спину. Приятельница обернулась – в углу, дверь открывалась в комнату так, что когда она вошла, она не могла его видеть, его заслонила верь, сидел Муля, вернее можно было догадаться, что это был он. Свет из окна туда плохо доходил, да и Муля был мало похож на себя. Он сидел понурый, опустив голову, свесив руки между колен, сцепив пальцы. Когда она обернулась, он головы не поднял, так и продолжал сидеть молча, так за всё время очной ставки не проронил ни звука. Он, должно быть, даже и не слышал, о чём говорил следователь, он был глуховат. Следователь продолжал задавать вопросы и ей, и ему, и сам давал ответы и за него и за неё. Окончив, он предложил ей подписать протокол. Она не подписала, подпишет потом, спустя несколько дней, заставят… Когда её уводили, она сверлила Мулю глазами, но он продолжал сидеть всё в той же позе и не взглянул на неё…
Его расстреляли в 1952.»