И опять ночью у болшевской дачи затормозила машина, но вряд ли кто теперь спал по ночам на той даче, разве что мальчишки — Димка и Мур, да еще пес бульдог. И настороженное ухо сразу уловило и тихо подкатившую машину, и скрип калитки, и шаги...

Что могло быть в те годы —
Неотвратимее ночного стука —
В полную тишь...

Это напишет потом Марина Ивановна.
На этот раз очередь была Сергея Яковлевича. Было это 10 октября. Ранним-ранним утром, по той же самой аллейке, засыпанной ржавыми иглами, по которой ушла Аля, уходил и Сергей Яковлевич, теперь уже окончательно и навсегда, из жизни Марины Ивановны.

Я с вызовом ношу его кольцо!
— Да, в Вечности — жена, не на бумаге! —
Чрезмерно узкое его лицо

Подобно шпаге.
Безмолвен рот его,углами вниз,
Мучительно-великолепны брови.
В его лице трагически слились
Две древних крови.

. . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . . .

В его лице я рыцарству верна,
— Всем вам, кто жил и умирал без страху! —
Такие — в роковые времена —
Слагают стансы — и идут на плаху.

Ну, а дальше? Что было дальше на болшевской даче? Стояла уже осень. И по ночам были заморозки. И было холодно и сыро. И надо было топить печь. И Марина Ивановна с Муром собирали днем на участке хворост и сучья. И дни были короткими, и слишком рано за окном становилось темно, и слишком темными были эти осенние ночи, и слишком долго надо было ждать рассвета...
«Ночные звуки и страхи...» — ждала ли Марина Ивановна, что могут приехать за ней? Ждала. Год спустя она напишет: «Поздравляю себя (тьфу, тьфу, тьфу!) с уцелением».
...И снова у калитки затормозила машина, и снова в ночи, как галлюцинация, топот ног и лай собаки, и стук в окна и в дверь! Это было под праздник, под седьмое ноября, под двадцатую годовщину Великого Октября.
ЗА КЕМ?
Забрали Клепинина. Его жена была в Москве и её арестовали там в то же время, как и её старшего сына Андрея Сеземана.
Марина Ивановна рассказывала Нине Гордон об этой страшной ночи. Пока шел обыск Клепинин сидел в кресле в растерзанной на груди пижаме, уставившись в одну точку, безучастный, равнодушный ко всему, нетутошний уже. Он судоржно прижимал к себе пследнееживое существо - бульдога! Бульдог взгромоздился к нему на колени и в пердчувствии разлуки подвывал, скулил, лизал ему лицо, шею, уши... Чекистам пришлось несколько раз повторить, что надо одеться. Клепинин не слышал. Собака не давала одеваться, кидалась на чекистовне давала увести. Её заперли. Она выла, скреблась когтями, билась о дверь.