«Кто эта женщина?» Впервые этот вопрос возник в моей голове примерно в это же время год назад, когда, сидя на диване у небольшого круглого зеркала, делая какой-то там утренний макияж, я увидела в зеркале веснушки. Веснушки на бледном лице — на носу, на щеках — мелкие бледно-рыжие крапинки. Сперва я очень удивилась. Потом я удивилась ещё разок. А потом как раз и возник этот вопрос. Потому что совершенно непонятно, кто эта бледная блондинка там, в зеркале, ведь точно не я — у меня веснушек не было отродясь и я всегда втайне завидовала тем, у кого они есть. С тех пор я стала приглядываться, осматриваться, задумываться и сравнивать нас.

Она очень бледная, почти зеленоглазая блондинка, краснеет так, как краснеют люди, у которых сосуды расположены близко к лицу, от всего: от алкоголя, от смущения, от активных движений. Я же всегда была смуглой, темноволосой и кареглазой, а люди, которые, смущаясь, краснеют казались мне забавными. Она несколько лет подряд красилась в блонд, а теперь надумала отпускать свой цвет. Я же всегда любила тёмные цвета, хотя своего не признавала, а если уж и осветлялась, то максимум до рыжего, а к блонду питала лёгкое презрение. Она ходит загорать в солярий и прячется от солнца на улицах и пляжах, чтоб не выгорали дорогие цветные татуировки, не было полос и пятен. Я плевала на полосы, татухи у меня были простые и дешёвые, а загорать я вылезала с пенкой на крышу дома. Она бегает по утрам, делает зарядку, пьёт много воды и порой ест варёную курицу и брокколи на пару без соли, а завтракает кашей и яичницей. Я никогда не питала нежности к спорту и бегать меня мог заставить только урок физкультуры, завтрак в меня было не запихнуть, пароварку я считала уделом людей с болезнями желудка, а уж про брокколи без соли можно было только пошутить. Она не терпит длинных ногтей, стоит им лишь чуть отрасти, они начинают её раздражать, а на маникюр она ходит к мастеру и не желает слушать про то, что можно бы сэкономить и делать дома самой. Я всегда любила длинные ногти, благодаря чему имела немало проблем в период обучения в музыкалке, потому как на скрипке (ровно как и на пианино) с ними играть вообще не вариант. Однако с ногтями я справлялась сама, а уж мастера маникюра с их рисунками и прочими стразами мне всегда казались чем-то неимоверно пафосным и глупым. Она носит платья и у неё целый арсенал туфель на каблуках. А коробки с обувью на её шкафу стоят в четыре ряда до потолка и явно нуждаются в отдельной комнате. Я смеюсь над ней и шучу про «синдром Кери Бредшоу». Меня же всегда было не вытащить из джинсов и кроссовок, а платья и юбки, которые периодически пыталась сшить мне мама, глубоко удручали. Она обожает цветы в горшках и развела себе целую оранжерею в офисе и немножко дома, а ещё втайне мечтает о дачном участке, засаженном кустами роз, сирени, жасмина и тому подобными. Я к цветам равнодушна, поливать их мне было всегда некогда, а уж к дачным участками и ковырянию в земле с детства питала стойкое отвращение. Она исправляет мои ошибки: выправила мои кривые зубы, попрятала в цветочках крупные и мелкие косяки. Я же всегда делала, что хотела и никогда не думала, что придётся вдруг что-то исправлять. Она полюбила дом, который я всю жизнь ненавидела. Она совсем не ругается с бабушкой, с которой хоть бы без маленького, но скандала, у нас неделя не проходила. Она не разрешает себе грубить родственникам и всегда старается промолчать, когда что-то не так в общении с ними, я же всегда считала своё мнение необходимым к высказыванию в любом случае и не заботилась о том, что кто-то может быть им обижен. Она самодостаточна и будто бы вовсе не страдает от одиночества: гуляет одна вечерами, ходит одна по магазинам, даже пьёт иногда одна, сидя на полу, вытянув ноги перед большим и дорогим плоским телевизором, посматривая какой-нибудь приятный фильм и попивая вино прямо из бутылки. Я всегда терпеть не могла одиночества и при любой возможности рвалась к друзьям-подругам, на тусовки и встречи. А уж пить одной мне казалось всегда таким шагом в бездну, что даже думать об этом страшно. Она какая-то совсем другая и внешне, и внутренне, и в какой-то момент мне стало казаться, что у нас совсем нет ничего общего.
Но это не так. Она всё так же, как я, безумно любит музыку, любит петь, танцевать, играть на гитаре. Обожает походы и выезды в лес. Она всё так же плачет над каждой бездомной кошкой и жаждет всех осчастливить, спасти и как минимум забрать домой. Она очень любит читать и страдает от того, что времени на это катастрофически не хватает. А ещё завидует мне, ведь мне, как ей кажется, времени на книги хватало. Она всё так же любит учиться новому, любит людей и общение, со всеми находит какой-то общий язык. Она продолжает писать мои стихи и всё так же, как я когда-то, считает галочками количество слогов, ритм и рифму, чтоб всё было строго, красиво и правильно. Она всё так же мечтает о несбыточном, принимает всё близко к сердцу, плачет от горечи и грусти и совершает свои — уже не мои — глупости и ошибки.
Как говаривал дядька Фрейд: «единственный человек, с которым вы должны сравнивать себя, это вы в прошлом. И единственный человек, лучше которого вы должны быть, это тот кто вы есть сейчас». Я думаю, у нас с ней получается неплохо. Она лучше меня: умнее, правильнее, спокойнее. Она почти научилась строить отношения на правде, почти научилась доверять. Она научилась молчать, когда нужно, сдерживать яркие эмоции и злые слова, о которых можно пожалеть. Она мудрее меня, ответственнее, честнее с собой и с другими. Она удивляет меня, порой изумляет, но, несмотря на всё это, я понимаю: она — это всё равно я. Так правильно, так должно быть и так есть.
На фоне каждой смены цифр у меня всегда возникают размышления о том, кто я, кем была и кем стала, зачем и куда я иду. Изменения неизбежны, это закон вселенной и странен тот человек, который всегда пытается остаться одним и тем же. Каждый год, каждый день, каждый миг во мне умирают, осыпаются, как сухие листья, мои прежние «я», освобождая дорогу каким-то другим, новым, неведомым. У моего любимого писателя есть очень хорошие строки на эту тему.

«Нам лишь кажется, что мы живём непрерывно… Фотону, быть может, тоже мнится, что он – частица, но мы-то знаем – он ещё и волна… Тот ли я зубрил ночами, впихивая в голову знания, никогда не потребовавшиеся в жизни? Тот ли я, что сейчас сидит перед тобой? Атомы моего тела сменились несколько раз, всё, во что я верил, оказалось недостойным веры, всё, что я высмеивал, оказалось единственно важным, я всё забыл и всё вспомнил… так кто же я? Частица или волна? Что во мне от мальчика с кудрявыми волосами, глядящего исподлобья со старого снимка? Узнает ли меня школьный друг, вспомнит ли мои губы девчонка из параллельного класса, найду ли я, о чём говорить со своими учителями? Взять меня пятилетнего – да в нём больше сходства с любым пятилетним ребёнком, чем со мной! Возьми меня восемнадцатилетнего – он тоже думает гениталиями, как любой 18-летний пацан! Возьми меня двадцатипятилетнего – он ещё мнит, что жизнь вечна, он ещё не вдыхал воздух чужих миров. Так почему же мы думаем, будто нам дана одна-единственная непрерывная жизнь? Самая хитрая ловушка жизни – наша уверенность, что умирать ещё не доводилось! Все мы умирали много раз. Мальчик с невинными глазами, юнец, веселящийся ночами напролёт, даже тот, взрослый, нашедший всему в жизни ярлычок и место, – все они мертвы. Все они похоронены во мне, сожраны и переварены, вышли шлаком забытых иллюзий. Я уже другой… я каждый миг становлюсь другим, вереница надгробий тянется за мной в прошлое... И это правильно…
Лишь иллюзия непрерывности даёт силы жить, не замечая тех нас, что, будто тени, падают к ногам, при каждом шаге, при каждом вдохе. Мы умираем и оживаем, мы оставляем мёртвым хоронить своих мертвецов. Мы идём, зная, что мы – частица, но надеясь, что мы – волна. У нас нет выбора, как нет выбора у фотона, несущегося от звезды к звезде. И может быть, мы должны быть благодарны за то, что у нас нет выбора…»
Как-то так.