20-летние на rendez-vous
Рассмотрим, однако, социальный образ современного русского интеллектуала (из поколения 20-летних; по аналогии с их главным журналом назовем его «афишель»): широко информированный, активно потребляющий, однако при этом лишенный ярко выраженного личностного начала, Я-личности; тип социально пассивный, а точнее сказать, социально отсутствующий.
Этот образ сопоставим с рядом общемировых социальных образов человека информационной, постиндустриальной культуры – фланёр, турист, бродяга, игрок, – однако обладает и рядом специфических русских черт. Перечислим наиболее характерные из них.
1. Внеполитичность. Не путать с аполитичностью; внеполитичность – это не сознательное отторжение политики как технологий, а существование вне политики как объективной реальности. Не обладая элементарными политическими навыками, эти люди не независимы от политики, а бессильны в отношениях с ней.
Если учитывать особенности русской матрицы, где политика (власть) всегда определяла экономику, а не наоборот, эта «внеполитичность» оказалась крайне опасной штукой.
Существо «вне политики» очень быстро из субъекта политической жизни превращается в объект.
Без базовых демократических знаний и убеждений (свобода, право, etc) более внушаемые превращаются в «Наших», а менее внушаемые выталкиваются в гетто потребления, как можно дальше от политики, – чтобы не мешали.
2. Отсутствие культа труда. «Для свободы надо много трудиться» – опять же никто этого внятно не сказал в 90-е годы.
Как заметил кинокритик Д.Дондурей, за 10 лет у нас не было снято ни одного сериала, в котором бы герои работали. В 90-е России предстоял не только технологический, но и социальный рывок – а ни одна эффективная экономика не обходилось без культа работы.
Труд – главное преимущество свободных: только свободные люди способны трудиться эффективно. Вместо культа работы возник довольно однобокий культ учебы: учеба ради учебы, образование как самоцель.
В результате в сознании афишеля труд почти не связан с понятиями «удовольствие», «самореализация», «самостоятельность», «сверхусилие», а только с понятием «карьерный рост» или, допустим, «каторга».
3. Эстетическая всеядность. «Я, в общем-то, слушаю все – от попсы до классической музыки» – очень типичное заявление 20-летних, как бы призванное даже подчеркнуть толерантность сознания.
Они слушают, смотрят и читают все.
Их принципиально приучали к тому, что «нет плохой музыки» или «плохих книг», просто «каждому свое», «кому что нравится», «на вкус и цвет товарищей нет» и прочие аргументы из набора продавца.
Эта толерантность была крайне важна как противовес советской агрессивности эстетических суждений, кто спорит? Но она же дала и обратный эффект: неспособность выносить личную оценку, личное суждение по поводу услышанного, увиденного, прочитанного.
Можно даже говорить об отсутствии простого инстинкта на уровне «мое – не мое», «хорошо-плохо», «нравится – не нравится». Этим и объясняется отсутствие у большинства 20-летних эстетических убеждений: вкус ведь есть почти инстинктивный выбор между «своим» и «чужим», а здесь инстинкт был с самого начала задавлен огромным объемом информации, «мнениями экспертов», скоростью смены трендов.
Личное отношение к чему бы то ни было таким образом вытеснялось, подавлялось, глушилось на раннем этапе формирования личности, что породило неспособность делать выбор в принципе.
4. Линейность, клишированность мышления. «Понимаете, мы хотим рассказать историю», – твердила мне девушка-фоторедактор в одном глянцевом журнале.
Этот голливудский прием – любое историческое событие, жизнь крупной личности или общемировую идею превращать в story – сегодня распространился на способ мышления вообще – линейный, однообразный. Мышление в режиме story.
У Борхеса есть рассказ, «Фунес, чудо памяти», о человеке, который после несчастного случая обрел феноменальную память. Я позволю себе длинную цитату:
«Он без труда изучил английский, французский, португальский, латинский. Однако я подозреваю, что он был не очень способен мыслить. Мыслить – значит забывать о различиях, обобщать, абстрагировать. В загроможденном предметами мире Фунеса были только подробности, к тому же лишь непосредственно данные».
Вот: мир, загроможденный подробностями. Ровно все, что сказано о Фунесе, можно отнести к особенностям мышления поколения 20-летних: ведь на чем настаивала «Афиша» и ей подобные? Именно на различиях – приспособлений, примочек, гаджетов, короче говоря, на разнице между предметами одного рода.
В результате главная психологическая привычка 20-летних – подразделять, а не снимать границы. Здесь и ответ на вопрос о неспособности к абстрагированию, обобщению.
Зато у них есть профессионализм.
Это понятие как центральное для поколения 20-летних рассмотрим отдельно.
Заурядный – вместо заурядника

Самый яркий образ этого поколения за последние пять лет – движение «Наши». 70 тысяч «наших» на улицах Москвы в одинаковых майках
Профессионализм – ключевое слово 90-х и 2000-х, его главная идея, в своем роде заменившая в России идею свободы.
В начале 90-х шесть умных человек произнесли слово «профессионализм».
Потом 66 не самых умных людей это повторили.
Потом это слово повторили тысячи бездарностей, которым надо было что-то повторять: «Просто надо быть профессионалом…налом….оналом» – и пошло-поехало.
Слово в России от неумеренного употребления имеет свойство забалтываться и обозначать уже все что угодно, теряя первоначальный смысл; таким образом, слово уже не столько проясняет суть предмета, сколько его скрывает или искажает.
Так в России уже бывало со словами – «социализм», «коммунизм», «демократия», «гласность», «перестройка».
Почему-то профессионализм в России сразу противопоставили творчеству, самостоятельности, поиску.
Абсурд. Как? Почему?
Профессионализм – вещь необходимая, но никак не самодостаточная.
В 90-е годы в России понятие «профессионализм» как узкоспециализированное знание было жестко противопоставлено прежней советской «широкой эрудированности», знанию обо всем и ни о чем.
Эрудиция была проклята, специализация восторжествовала. Хотя уже в 60-е социолог Маршалл Маклюэн («Понимание медиа») предупреждал, что время «специалистских» знаний закончилось: то была неотъемлемая черта прежней, письменной, гуттенберговой эпохи, тогда как в новую, информационную эпоху от человека требуются скорее навыки художника – способность воспринимать мир целокупно, системно, образно.
Истина подвижна; Россия же, обезьянне и некритически перенимая с Запада какие-либо понятия, на долгие годы возводит их в статус непогрешимых.
Потрясающе, что «профессионализм» в России сегодня обернулся абсолютной догматичностью мышления, тотальным воспроизведением, клонированием уже существующего, неспособностью отступать ни на шаг от заученных правил, с аргументацией «так не делается ващще!».
В то время как изначальное понятие «профессионализм» включает в себя не столько способность соблюдать чужие правила, сколько, опираясь на знания, создавать свои, а стало быть, нарушать правила (в особенности это касается творческих профессий).
Правилам учат, чтобы их нарушать, потому что иначе невозможно движение вперед, – вот на самом деле что такое профессионализм.
Пытаясь объяснить причины искажения в России понятия «профессионализм», мы опять упираемся в отсутствие у русских профессионалов базовых представлений о свободе как о фундаментальной ценности, основе мировоззрения.
Профессионал без врожденного чувства свободы есть робот-вредитель. Есть старинный театральный анекдот. Для имитации шума толпы массовка в театре обычно повторяет вразнобой фразу «Что говорить, когда нечего говорить?».
Однажды массовку набрали из пожарной части: пожарные эту фразу отчеканили хором, громко, в единую глотку. Это и есть разница между профессионализмом русским и нормальным.
Неверно понятый «профессионализм» дает удивительные плоды.
Отучившись за границей (говорю о той сфере, которую знаю), такие профессионалы мучительно создают в России 151-ю версию журнала «Отдохни или сдохни!» (в этом месте нажал на соседнюю клавишу, и получилось «дурнала» вместо «журнала». По-моему, так и надо оставить).
О вкусной и здоровой

Французский публицист Жорж Нива, ученик Андрея Синявского, писал в «Синтаксисе» еще году в 82-м, что надежды на постепенную эволюцию советского режима обречены (это была популярная идея самиздатовская – что с каждым новым поколением режим сам будет мягчеть) по одной причине: советская элита – потенциальный двигатель перемен – в массе своей не имеет убеждений.
Жалкая, сервильная, услужливая, в наследство от СССР доставшаяся, она действительно их не имела – убеждения ведь воспитываются действиями, поступками, а не разговорами на кухне и даже не топаньем за гробом Сахарова.
В 90-е была возможность сформулировать новые ценности для поколения 20-летних: этого не случилось. А без убеждений, без базовых представлений о свободе, как мы видим, все остальные свободы, производные – образование, возможность летать за границу или пользоваться товарами и услугами, – ничего в сознании принципиально не меняют.
Отвергнув прежние ценности, новых, фундаментальных не было предложено поколению 90-х.
Образовавшуюся пустоту заполнили готовкой.
…Сегодня та же «Афиша» стремительно «едеет» (по аналогии со словом «левеет» или «правеет»). Публицистика, резонерство, практика культурной провокации, которыми так славилась «Афиша», стремительно уступают место размышлениям о Еде. Ей посвящены сегодня диалоги, монологи, диспуты, целые темы номеров журнала.
Когда-то это было революционно – сегодня смотрится нелепо: как можно столько внимания уделять жратве? Не имею ничего против плова, но, извините, когда ньюсмейкером месяца становится человек, написавший книгу о приготовлении плова, мне все ясно про иерархию ценностей в журнале и стране.
Философия аполитичности и наслаждения бытом, культ накопительства, не подкрепленные идеей свободы, ценностями свободы, – заводят человека в ожидаемый тупик.
Возникает эта типично русская проблема – «мне вчера дали свободу, что я с ней делать буду?». И шутка в духе «на хлеб ее, что ли, намазывать?» удивительно точно соотносится с другим выражением, тоже очень русским: «хлебнули свободы».
Хлебнули – и будет.
Теперь хлебните плова, откушайте неаполитанских вафель с ванилью или с чем там еще.




Андрей Архангельский