Ах, Сонечка!
Дайте мне хоть каплю слез Ваших, что больше глаз.
И губ бескорыстных, что раздавали поцелуи,
от коих даже Бог приходил в смятенье: грех ли?...
И я бы могла спать с времечком-игрушкой,
положила бы под подушку и, засыпая, тихо нашептывала ему разные глупости.
А любить бы? Смогла бы я так любить, поджимая
пятки в кресле? Нет, конечно.
Ах, Сонечка!
Как далеко этот 19ый, а пожар все пылает и затушить некому-
19ый спит беспробудным сном.
Я?! Да что Вы!
Я не Ирочка. И состовляющие моей комнаты-
клавиши, буквы и листы. Никакого порядка,
никакого кресла, да и гроб, если был, то уже давно
запылился в коробке под кроватью.
Там, знаете ли, по кроватью многое пылится.
И платице беленькое. У меня тоже было такое.
Бараночки на голове, румянец, а в руках черешенки.
Ирочка во мне уже давно запылилась.
Я Вас младше на целую вечность. И старше на всю себя.
Сонечка, Сонечка, Вы думаете это так же просто,
как пробежать до конца улочки, размахивая руками будто птица?!
А мои-ваши запястья- лишь излишние косточки, что выпирают.
Ирочка улыбается там. С Ариночкой дружит.
И ходят они за ручку под моей кроватью. Взад-вперед,
как будто качели раскачивают.
Заходят иногда ко мне, пробираются по одеялу,
ладошкой прикрывая нечайный смешок, теребят волосы на голове.
Шаркают ножками по лбу, переплетают ресницы, кутаются в бровях.
И я иногда с ними выхожу гулять. Честно, Сонечка, они берут меня за руку,
такие маленькие, с черешенками за ушами, представьте,
берут и тащат! Упёрто так, нахмурившись.
Стаскивают меня с постели и, айда, под кровать.
А там столько, Сонечка! И одуванчики,
и папа с шариками. Ведь представьте, Сонечка,
я ведь его после смерти никогда папой-то не называла.
Только отцом.
А эти проказницы, Сонечка, бегают и непристойно громко,
задорно и безмятежно кричат "Папа, папа!".
Они не дают закрывать мне уши своими черешенками,
держат меня в своих цепких маленьких ладошках,
и, вскоре, я уже бегу, ору, и огонечки в глазах
взорвались искорками.
Там же и коленки Светланы, мягкая рука, тихий шепот.
И я, съежевшись до размера клубочка у неё на коленях,
полусонным бредом твержу: "Про котеночка, пожалуйста,
Вы же знаете, про котеночка песенку, иначе мне не уснуть!"
Звуки, звуки, сколько там звуков, Сонечка!
И запахи такие, что если дернуть носом- испарятся.
Там есть и мой серый слон, по котрому текли слезы
у той, что с широчайшими горящими глазами принимала: папы больше нет.
Глаза горят, бегут, взрываются, каждая клеточка на лице
прыгает с места на место, да так быстро, что они не замечают этих прыжков.
Лишь видят постоянное движение: "Какое у вашей Аринки лицо живое!"
А оно не живое, оно просто прыгает, не останавливаясь,
потому что, может, и хотело бы остановиться, да не знает как.
И это лицо, эти глаза принимают без какой-либо боли: папы больше нет.
И эти же глаза, это же лицо содрагаются в слезах при мысли о сером слоне,
у котрого был 45 размер ноги.
Сонечка, а у Вас был этот слон?
Нет?! Да, конечно, ведь песенку придумали позже Вашего пылающего 1919.
У Вас, наверное, был другой. Не слон, но другой и, конечно же, серый.
Вот они, Ирочки с Ариночками. Со слонами, одуванчиками, с качелями-ресницами
и бровями-птицами.
А тем временем наступает утро.
Ира по утрам никогда не пьет кофе. Только в редких случаях.
И часто, просыпаясь, она смеется. Одевает лиловое платице,
проводит расческой по волосам.
Иногда ей хочется, чтобы Ирочки с Ариночками посмотрели её мир.
Её слонов и её одуванчиков. Ах, Сонечка, и вам бы он понравился