Апология пустого места

Власть в России не любит рассказывать о своей стратегии, а равно и объяснять публике совокупность своих текущих действий. Не любит — и не объясняет. Одним это обстоятельство скорее нравится, ибо оставляет простор для догадок (а почему рокировали Устинова? а почему не снимают Зурабова? — и проч.). Других оно скорее огорчает.

Два года назад мы нашли способ как-то прикрывать традиционную лакуну: придумали виртуального Государственника, который и принялся разъяснять виртуальному же Вопрошателю смысл происходящего в стране. В первой беседе (см. «Апология государственности» — №1 за 2005 год) наш Государственник обрисовал избранную властью стратегию государственного строительства. Во второй (см. «Апология собственности» — №16 за 2005 год) разъяснил особое отношение власти к крупнейшим активам. В третьей (см. «Апология чиновного капитализма» — №1 за 2006 год) растолковал смысл нарастающего участия государства в экономике. В четвертой (см. «Апология безопасности» — №35 за 2006 год) — центральную роль сотрудников госбезопасности в настоящем и будущем России. Сейчас перед вами пятая и последняя беседа — об идеологических основаниях осуществляемой стратегии. Последней она будет, в частности, и потому, что у Государственника, хоть он и виртуальный, терпение тоже не безгранично.

Как и в предыдущих апологиях, мы не можем гарантировать, что речи Государственника правильно отражают точку зрения Кремля. Нас по-прежнему интересовали ровно две вещи: внутренняя непротиворечивость излагаемой им концепции — и ее соответствие происходящим в стране событиям.

Галопом по спектру

Вопрошатель: Давайте поговорим о слове «преемственность», которое на глазах становится ключевым. Преемственность чего страна намерена обеспечить? Если просто сложившегося положения дел, то слово «преемственность» тут не вполне уместно, потому что существеннейшей частью нашего статус-кво является мировая конъюнктура, стабильность которой не в нашей власти. Что вы хотите стабилизировать и продлить?

Государственник: Прежде всего политику в области государственного строительства. Государственное строительство во многом исполнено со времени нашей первой беседы, но, конечно, не завершено — оно не может быть завершено никогда. Безусловно, должна быть преемственность в отношении собственности. Отношение власти к крупной, средней и мелкой собственности должно оставаться таким же: крупная так и будет находиться под жестким, хотя и не обязательно прямым контролем государства; средняя и мелкая собственность должны становиться свободными субъектами рынка. Точно так же должно уменьшаться влияние чиновников, то есть уменьшаться количество бюрократического капитализма в многоукладной российской экономике.

Что мы хотим сохранить? Мы хотим сохранить возникшие сейчас тенденции. Вы связываете их с конъюнктурой мирового рынка. Но мы прежде уже говорили о том, что наши действия внутри страны должны привести, да и приводят к консервации этой конъюнктуры, положительной для нас. Но здесь прогнозы во многом субъективны, поэтому, конечно, мы с вами не сойдемся в оценке результатов влияния нашей политики на конъюнктуру мирового рынка.

В.: В том, что вы сказали, есть милая деталь: должна сохраниться преемственность в отношениях собственности. И сказали вы об этом как о чем-то, что имеет специальный целеполагательный смысл.

Г.: Не понимаю — что тут такого?

В.: Если серьезно обсуждается вопрос о том, сохранятся ли при смене властной команды отношения собственности, значит, отношений собственности в стране просто нет. Но это я так, в сторону.

Г.: Подождите, мы ведь все-таки разговариваем откровенно. Мы прямо говорили о том, что современные правовые институты не отражают нашего отношения к различным видам собственности; что наше отношение к крупной собственности — это не более чем отношение к наемным менеджерам, которые получили в свое управление от государства то, что является государственным достоянием.

В.: И это различие между внутри понимаемым и написанным в законах, оно должно быть сохранено. Понимаю. Но всё это не отвечает на мой вопрос. Я спросил у вас, какого рода организм мы хотим сохранить. Вы мне сказали, что организм по-прежнему будет питаться и совершать некий обмен веществ. Да, государственное строительство будет продолжаться, потому что пока есть государственное строительство — есть государство, как только строительство прекращается, прекращается и существование государства. Это очевидно. Я вас, собственно, и спрашивал: преемственность в построении какого государства должна соблюдаться? Что строилось в последние годы и должно продолжать строиться после передачи власти? Совсем грубо говоря: как это называется?

Г.: Да, я понял вас. Не сочтите за лесть, но из нас двоих скорее вы интеллектуал, поэтому с вами вместе мне будет легче найти ответ. Как вы считаете, идеология нынешнего государства может быть названа правой, консервативной?

В.: Пожалуй, нет.

Г.: Почему?

В.: Ну, чтоб далеко не ходить… Правая, консервативная идеология отличается тем, что в сфере политической для нее нет ценности выше, чем отношения собственности. У вас же, скажем вежливо, незыблемость собственности никак не входит в число почитаемых икон. Уже по одному этому ваша идеология не правая и не консервативная.

Г.: Ну, тогда все-таки она правая по отношению к средней и мелкой собственности. Или вы считаете, что наше непризнание крупной собственности чем-либо, кроме государственного достояния, так фатально?

В.: В предлагаемом вами виде — да, считаю. Двойственность властного отношения к собственности не может удержаться в количественных рамках: начиная от таких-то активов так, потом — иначе. Власть состоит из множества людей, и эти многие люди считают себя тоже вправе рулить какими-нибудь активами в интересах то ли государства, то ли даже в собственных. Сами чиновники, когда им приходит охота пообщаться с журналистами, рассказывают, например, о том, какое сугубое участие государственные, в том числе и правоохранительные, структуры принимают в рейдерских подвигах. Рассказывают о прямых наездах на собственность со стороны лиц, облеченных властью. Это неизбежное следствие двойственности вашей позиции: границы признаваемой и непризнаваемой собственности каждый из ваших подчиненных понимает по-своему.

Г.: Хорошо. Попробуем пойти дальше по спектру. Я не буду брать правый центр, потому что будет то же самое возражение. Идем дальше. Левый центр. Значит, вы не считаете, что ограничения, наложенные нами на крупную собственность, могут трактоваться как построение социально ориентированной экономики с неизбежными свойствами этой системы — известными, например, по послевоенной Западной Европе.

В.: Ну, почему же. Это больше похоже на правду. Ограничения на распоряжение крупными активами вполне могли бы счесться левоцентристскими, будь они прописаны в законе, только происходят-то они «по понятиям». Но дело даже не в этом. Дело в том, что некоторые левые элементы в вашей политике, в том числе и специфическое отношение к крупному бизнесу, сочетаются с не то что не левыми, а даже, я бы сказал, с социал-дарвинистскими элементами. Вы и накладываете разного рода ограничения на частную деятельность в каких-то сферах — и по-прежнему не берете на себя львиной доли социальной ответственности, которую государство несло в советское время. Пока государство было очевидно нищим, на него и суда не было, но таких оправданий давно нет. Если вы говорите о строительстве социального государства, то будьте добры подобрать — хотя бы начните подбирать — с земли все те обязательства социального толка, которые вы на землю бросили в начале 90−х и продолжаете бросать до сих пор. А без этого — какой там левый центр.

Г.: То, что вы сейчас сказали, можно попытаться объяснить технологическими неровностями, временными недоработками.

В.: Едва ли. В практике — не в идеологических скрижалях государства, которых просто нет, а в повседневной практике — наряду с вполне левоцентристскими национальными проектами мы видим превалирующую в правительстве линию на либеральный подход к финансированию и обеспечению социальных услуг. Точнее, на псевдолиберальный, то есть прямо убийственный. Нету реально действующей пенсионной реформы, но разговоры идут такие, как будто она есть. Нету рыночной системы здравоохранения, но все разговоры ведутся так, как будто она есть. Это то самое, что называлось у древних «химера»: соединение лап и животов, хвостов и ушей от разных животных.

Г.: Подождите, это можно трактовать по-другому. Можно трактовать эту разноголосицу как разницу потенциальных энергий — собственно, как ту цель, к которой надо двигаться. Да, сегодня нет…

В.: Так к которой же цели надо двигаться? Если в сторону либеральной экономики, где созданы условия, чтобы большая часть населения заботилась о себе сама, а государство акцентированно заботится об остальных — это одна песня. Если к советского типа системе, в которой государство монополизирует попечение обо всех, — это песня другая. Но сегодня идут одновременно проекты обоих смыслов — и цель из их совокупности как-то не выявляется.

Г.: Итак, по-вашему, мы и не правые и не левые. Неужели и вы склонны считать, что у нас исподволь выстраивается государство национал-социалистического толка? Я был бы разочарован.

В.: Нет, не склонен. Про социалистический компонент я уже сказал. Что же до националистического компонента, то властные игры с ним путанны, внутренне противоречивы и не свидетельствуют — во всяком случае, пока — ни о чем, кроме страха перед ним и невысокой компетентности.

Г.: Пусть так. Значит, подходящего термина мы с вами так и не подобрали.

Молчаливая внутренняя партия

В.: Да если бы и подобрали — не в нем суть. Слева ли, справа ли, суверенно-демократично ли — что именно мы хотим стабилизировать? На столь позднем этапе истории человечества невозможно сочинить какую-то совершенно новую конструкцию. Да, в каждой конкретной ситуации есть масса своеобразных деталей, но какие-то базовые вещи, в общем, известные, не должны открываться заново. И если мы хотим стабильного развития, мы должны найти что-то в историческом опыте человечества, а лучше бы и самой России, что подтверждало бы нам: организм, который мы хотим развивать, на свете бывает.

Пока у нас ни один процесс, позволяющий выйти на фундамент некоего долгого строительства, на мой взгляд, не завершен. На рубеже 80–90−х годов прошлого века что-то такое происходило в России, что потом называли по-разному. Это называли демократической революцией, это называли буржуазной революцией, это называли победой над тоталитаризмом. Но если это была буржуазная революция, она не доведена до конца: основой основ всякого буржуазного государства являются те самые права собственности, о которых мы уже столько раз говорили. Или произошла демократическая революция? Тоже не похоже. Не видно ничего, что можно было бы трактовать как основу структуры демократического общества. В стране немыслимо велика дифференциация — имущественная, географическая, возрастная, какая угодно, единого организма пока не возникает. Понятно, что какие-то страты складываются, но пока ни одна из этих страт не способна к саморазвитию, да просто не осознала себя. Что завершено? Что сложилось? На чем мы намерены основываться в дальнейшем развитии?

Возможно, разгадка в том, что не завершено еще одно — крушение тоталитаризма. То есть тоталитарное устройство государства, бесспорно, ушло; даже попыток всепроникающего его влияния на все стороны жизни более нет. Но осталась некая тоталитарная составляющая, которая, собственно, и доминирует сегодня. То, что вы рассказывали в предыдущих апологиях относительно устройства государства, государственного строительства и проч., у Оруэлла называлось внутренней партией, которая строит жизнь страны, строит саму страну в соответствии со своими непубликуемыми воззрениями. Разница же между внутренней партией, которая кончилась вместе с Советским Союзом, и нынешней внутренней партией, мысли которой излагали нам вы, заключается в том, что первая была (в последние годы более чем формально) — идеологична. У них были цитатники, катехизисы, они знали, как относиться ко всему на свете, у них была до мелочей отстроенная — и вдалбливаемая с пеленок каждому гражданину — система воззрений на то, что такое хорошо, что такое плохо для страны, для мира, для человека. У внутренней партии сегодняшней этого нет. Значит, вот такое устройство общества мы хотим стабилизировать? Искомая преемственность — для молчаливой внутренней партии?

Г.: Давайте разбираться. Был тоталитаризм? Да, был. Ушли от него? Да, очевидно, ушли. Одной свободы передвижения достаточно, чтобы это неоспоримо утверждать. Куда пришли, в авторитаризм? Да. Заменил он его, тоталитаризм? — Ну, не во всех сферах, естественно, потому что авторитаризм, в отличие от тоталитаризма, не распространяется на многие сферы деятельности человека. Самое очевидное — рынок. Мы оба говорим, что рынка у нас мало, но ведь он существует, легальный рынок — это уже отличие от тоталитаризма в собственности. Или возьмите наличие журналов, в которых можно читать и писать о несогласиях с властью… То есть очевидно, что нет подавления, нет всепроникающей идеи. Что есть? Есть авторитет. Сходство этого авторитета с авторитетом отца народов — ну, в чем-то, во внешних проявлениях, может быть, и смущает неглубоких аналитиков. Но понятно, что природа-то, даже, я бы сказал, источник энергии — разный. Все-таки энергией для отца народов была коммунистическая партия с ее идеологией. А источником для сегодняшних авторитетов, действующих или будущих, является энергетика скелета российской государственности. Вы называете это внутренней партией — пусть так. В любом случае под скелетом, под скрепляющей частью мы понимаем «контору», структуру органов государственной безопасности. И авторитаризм, он исходит не из личности президента, а из характеристик этой структуры. Внутренняя партия — не нравится мне это словосочетание, но готов говорить, что штатные сотрудники — это внутренняя партия, где случайных людей нет и не будет. Люди туда отбираются согласно некой технологии. Они являются источником энергии как действующего авторитетного управления, так и передачи власти в рамках преемственности после седьмого-восьмого, одиннадцатого-двенадцатого и последующих годов, поскольку именно эта структура является механизмом реализации идей государственности — ну, всех, которые мы с вами обсуждали.

В.: То, что вы называете скелетной частью, чиновная основа государства Российского, в советское время показательнейшим образом руководствовалась некоторым спектром ценностей. Этот спектр ценностей кто-то разделял, большинство не очень-то разделяло, но любой мог, проснувшись ночью, его отбарабанить. Тот спектр дезавуирован — ладно. Но как же получилось, что за последние пятнадцать лет ничего на этом месте не возникло? Кроме невнятностей типа «за все хорошее, против всего плохого» никто ж ничего ни разу не сказал. В этом не возникло необходимости? Решение задач, которые стоят перед скелетом российского государства, не требует иерархии ценностей?

Г.: Я вовсе не убежден, что правящему классу необходима та или иная разновидность идеологии. Идеология — это квазирелигия либо государства, либо сообщества людей, нацеленных на получение функции государства. Это цементирующая сила, которая, в дополнение к остальным функциям надстройки, объединяет людей, давая им некий аналог веры — цель, идею, ради которой они готовы не замечать неких текущих противоречий в действительности, понимая (либо считая, что они понимают), что направление, по которому они идут, неизбежно приведет к цели. Идея плюс методы, которые повышают убежденность общества в этой идее, в совокупности и представляют собой идеологию. Сегодняшнее российское государство сцементировано другой силой — неидеологической. В классических типах государства она отсутствует, а у нас здесь есть. По результатам, по достигаемой цементации общества, она аналогична воздействию идеологии, а может быть, даже более эффективна. Так вот, если есть такая сила, зачем мне в дополнение к ней еще загонять сегодняшние ценности, о которых мы говорили и наличие которых, я думаю, вы подтвердите, в прокрустово ложе классической идеологии? И эта цементирующая сила — собственно, вот та самая скелетная часть нашего общества, в ваших терминах — «внутренняя партия». Это чекисты.

В.: Говоря, что это самое скелетное устройство цементирует общество, вы выдаете желаемое за действительное. Оно цементирует политический класс, цементирует, если угодно, элиту. Элита — да, построилась в шеренги. Но о том, что каким бы то ни было образом построено и сцементировано общество, разговаривать нет оснований.

Г.: Step by step. Значит, с чиновниками — понятно, вообще речи нет, берут под козырек. Крупную буржуазию сцементировали?

В.: Построили.

Г.: Построили. Средний класс вектора свои развернул? Развернул. Из тени выходят, государственную политику начинают понимать. Процесс более инерционный? Да, безусловно, но и воздействие на середняка, так сказать, оказывалось менее сильное, чем на крупную буржуазию. А вот есть чисто внешние, неоспоримые вещи. Как, например, рейтинг действующего главы государства. Как, например, сто тыщ дедов морозов на улицах Москвы. Ну, и никуда от этого не деться.

В.: Про дедов морозов давайте все-таки не будем. Незыблемый же рейтинг главы государства и вправду важен, и его, конечно, можно считать показателем сцементированности общества. Да только, по известным особенностям нашего конституционного устройства, служить ему таким показателем немногим более года, а по наследству он не передается. Самое же главное, почему внутренняя партия не есть замена продуманной, проработанной, достаточно широко обсужденной стратегии, иерархии ценностей: она не дает сравнимого уровня предсказуемости. Люди, которые громко и внятно объявили и растолковали, к чему они стремятся, в некотором смысле дали знать, чего от них можно ждать завтра и послезавтра. Чего ждать завтра от выстроенных шеренгами слуг Отечества, они и сами не знают. В этом смысле вопрос, с которого мы начали, о преемственности, становится вопиющим, потому что преемственность чего? Стройности шеренг? А как они, эти шеренги, будут по странам света ориентированы?

Суды и лифты

Г.: Ну, подождите, мы же говорили про направления векторов во всех наших предыдущих беседах, можем еще раз все это вспомнить, но я не зря перечислил главные пункты в ответ на ваш первый вопрос. Если там чего-то не сказано конкретного, так по конкретному поводу и спросите…

В.: Не в том даже дело, что стратегию эту рассказали вы мне в практически частной беседе, а не объявили во всеуслышание первые лица страны. В конце концов, и на том спасибо. Беда в том, что стратегия эта исполняется далеко не полностью. Всё, что вы посулили держать, — действительно держат. То же, что вы посулили — пусть понемногу да со временем — отпускать, почему-то не только не отпускают, но даже наоборот…

То, что вытянулся в струнку крупный бизнес, — несомненное достижение избранного курса, но для него пришлось кое-чем пожертвовать. Так, потребовалось существенно урезать и без того не слишком укоренившуюся независимость судебной системы — и весьма серьезно увеличить (не по писаным актам, а по установившимся обычаям) полномочия огромного количества лиц в погонах. Можно кого-то из них по телевизору называть оборотнями, можно не называть, суть от этого не меняется. Люди в погонах обрели могущество, которого у них не было при советской власти, просто потому что там они были не главные фигуры на доске, а тут стали главными. Это изменение всего климата в стране, на мой взгляд, является весьма рискованным с точки зрения наиболее важной как для вас, так и для меня — с точки зрения конкурентоспособности получающегося государства. Важность структурообразующих экономических субъектов и любимого вашего государственного скелета преувеличивается за счет всего остального организма. Остальному организму предоставляется жить как знает, в той мере, в которой его пожитки не заинтересовали никого из власть имущих. А заинтересуют — пусть не прогневается…

Г.: А ведь, я думаю, вы согласитесь со мной, что авторитарная система не нуждается в судебной власти. Суд ей нужен особый — не независимая третья власть, а орган, делающий легитимными нужные решения. И это правильно. Если общество согласно с авторитарным устройством своей государственной части, если оно согласно и вручает, так сказать, свою судьбу и целеполагание некоему авторитету, то мнение независимого (не авторитетного в этих терминах) органа не только не нужно, но более того — вредоносно. И проблема только одна: передача компетенции общественных институтов авторитету — физическому лицу несет все те риски, о которых вы говорите, — в частности, риск преемственности. Но если авторитетом является системная конструкция, организация, состоящая не из одного, не из двух людей, а из элиты общества, элиты сильно структурированной, умеющей обращаться с нужными инструментами, в том числе и с базой компрометирующих материалов, то преемственность — она неизбежна. Причем если уж говорить совсем откровенно, то наиболее честными демократическими институтами будут выборы внутри внутренней партии. И это нисколько не ущемит, более того, сделает вполне естественным движение будущей элиты в сторону социальных лифтов — да, поднимающих ее во внутреннюю партию. Для того чтобы увеличивать свое влияние, свои голоса. Голос человека, личности, поднявшейся по этому лифту наверх, с точки зрения даже демократического электорального процесса будет более ценным, поскольку все будут понимать (в том числе те, кто сам не стремится подниматься по этим лифтам), что принцип «один человек — один голос» реализуется уже не для всего общества, а для элиты.

В.: Один маленький вопрос, а потом один большой. Вы сказали, что общество согласно на авторитарные методы правления. Но общество-то выбирало, исходя, в частности, из предположения о независимости третьей власти — в соответствии с Конституцией, где это прямо записано.

Г.: Мы появились не вчера. И общество выбирало, когда мы были здесь. И оно выбрало нашего работника.

В.: Но вы при этом не рассказывали, что третьей власти вам не надо…

Г.: А после этого были другие выборы, когда рассказано уже было всё. И никто еще эти лифты не устроил по-настоящему, никто еще не изменил избирательные права настолько, насколько я сейчас сказал. И все равно — кто не согласился? Вы говорите, есть оппоненты — а где они? Давайте я посмотрю на них. Запишу анкетные данные.

В.: Не нужно таких тяжелых шуток. Оппозиция есть, вы об этом знаете не хуже меня. Хотя с тем, что ее видимая часть отчетливо маргинальна, я готов согласиться (что, впрочем, не основание отрицать серьезность пока невидимой части). Но теперь большой вопрос. Когда вы только что рассказывали о социальных лифтах, ведущих во внутреннюю партию, и о демократических выборах внутри нее — вам самому ничего не вспомнилось? Ведь при КПСС все в точности так и было: лифты, ведущие в номенклатуру, были идеально отстроены и общеизвестны, выборы происходили именно что внутри верхушки… И, кстати говоря, страна выступала на мировых рынках даже монолитнее, чем вы сегодня мечтаете. Почему ваш эксперимент не закончится таким же крахом, каким кончился тот?

Г.: В любом обществе, начиная с первобытного, работали социальные лифты. В этом смысле устойчивость государственного устройства зависит от удовлетворенности элиты их работой. Если бы социальные лифты царской России гарантировали Ульянову (и некоторым его современникам) нечто более достойное масштабу его личности, чем пожизненная перспектива провинциального адвоката, 17−й год, несомненно, был бы другим. Номенклатура загадила советские подъемники бессмысленным начетничеством и затхлым отсутствием деловой конкуренции. Креативная часть общества без ущерба для психики могла заниматься только небольшой частью советской науки, шахматами и цеховым производством.

Сегодня мы обслуживаем лифты. Эффективность этой нашей работы вы невольно подтвердили, оценив маргинальный характер публичной оппозиции. Ваша задача — помочь нам в постоянном совершенствовании подъемных механизмов — на благо России.

В.: Вы делаете, на мой взгляд, принципиальную ошибку. Упрочение того, что вы называете скелетом нашей государственности, плюс энергетическая экспансия — этого мало для России. Это и при полной удаче не может дать ничего, кроме второсортного копошения вокруг трубы, а значит, не даст даже устойчивости: съедят. Энергию нации не сконцентрировать вокруг Лубянки и улицы Наметкина.

Г.: Вокруг чего же она может сконцентрироваться?

В.: Вокруг движения к свободе. Самые поразительные сдвиги в России бывали каждый раз, когда она осваивала новый пласт свободы — после Указа о вольности дворянской, после реформ Александра II, после Манифеста Николая.

Г.: Вы предлагаете бесперспективную вкусовую дискуссию. Я в ответ мог бы вам сказать, что для меня куда очевиднее причинно-следственные связи успехов России с реформами скелетной части государственного организма — реформами Петра, Сперанского и Сталина. Со свободой эти успехи были мало связаны. Нам друг друга не убедить. История рассудит.

В.: И то — рассудит. Спасибо.

Г.: И вам спасибо.