Настроение сейчас - спать хочу и все болит, но бодрячком

а еще оно меня слегка компрометирует



Живая, движущаяся стена из тел метрах в трех передо мной. Что-то произошло, из-за чего пропала вся динамика. Так иногда бывает при сложной полиритмии на больших скоростях. Я не вижу как они танцуют, не слышу музыки. Я вообще смотрю в никуда, сидя в странном, больном оцепенении, вцепившись в скамейку, так что костяшки пальцев должно быть побелели. Где-то, в соседней реальности, я чувствую злобу, и какое-то подобие страха. Не настоящий страх, ни в коем случае, просто мозг не может передать сознанию мои эмоции. Сознание на всякий случай думает, что мне страшно. Я хочу танцевать. Я люблю ритм, люблю бессмысленную физическую активность, никак не нацеленную на результат. Но сейчас не в силах встать. Нет, я не пойду танцевать. У меня тяжелые ботинки, а там много людей, танцующих босяком. Я боюсь отдавить им ноги. Серьезно.
Как только бас замолкает, это воспринимается как пауза в музыке. Как будто барабаны считают время, а бас заставляет двигаться сквозь это время. Я смотрю на ритмично пульсирующую стену из тел, в которой мне мерещится что-то босховатое. Я вижу знакомые лица. Кого-то я просто уже видел здесь же, но несколькими часами ранее, кого-то знаю не первый год. Все они нарисованы цветными чернилами на моей сетчатке.
Голос. Знакомый голос, который спрашивает что со мной. Как будто удар током. Очень страшно. На несколько мгновений я впадаю в панику, но тут же успокаиваюсь, успев только что-то хрипло пролаять в ответ. Автопилот подсказывает, что нужно извиниться. Извиняюсь, каким-то чужим, не своим голосом.
Смотрю в никуда. На нарисованную у меня на сетчатке пульсирующую массу плоти. Мне становится страшно. Взгляд все быстрее судорожно бежит по лицам и телам.
Вспоминаю, как ночью я чувствовал что-то очень похожее. Мне тогда не было страшно. Я смотрел на освещенные пламенем костра лица. Мужчины и женщины, маленькие дети, и солидные взрослые люди с сединой в волосах. Я смотрел на стоящие висящие над костром котелки с водой, на лежащие на углях банки с тушенкой. На мгновение все это казалось мне прекрасным. Кто-то был пьян и громко орал. Кто-то играл на гитаре, передавая ее по кругу. Я слегка стеснялся того, что мой голос как будто бы диссонировал даже сам с собой, но в целом мне было наплевать, ведь меня все равно никто не слышал. А потом все прошло. Что-то стало не так. Женщина, совсем молодая, которая все время стонала гнусавым голосом, что играют какое-то говно, и она не знает таких песен, и что нужно “Звезду по имени Солнце”. Аккурат на играла на гитаре и пела чем-то напоминавшая злого воробья, девочка в очках. Играла и пела она весьма замечательно, но совсем тихо. Гораздо тише, чем те, кто одновременно с ней пел нечто совершенно другое. Потому что она играла какое-то говно и никто не знал слов. Мне так и не стало страшно.
Теперь мне страшно. Теперь я понимаю, что тишина - на самом деле просто каша из звука. Вспоминаю, как утром злился на звукооператора, дорвавшегося до БОЛЬШИХ колонок и БОЛЬШИХ усилителей. Это воспоминание вязнет в потоке мыслей, оставляя за собой длинный инверсионный след, вытесняемое чем-то еще, чью форму я не могу опознать. Много звука, много плоти. Много моего страха. Извиняюсь. Встаю. Иду вдоль сцены. Мимо деревянного помоста. Злюсь.

Теперь мне совсем не страшно. Просто очень много всего. Много звука, даже вдалеке от сцены, много света, много солнца, много цветов, много травы, много снующих в ней насекомых, много боли в основании черепа, и много неба и много меня самого. Сажусь на землю. Все мышцы напряжены. Меня колотит мелкой дрожью. Плотно сжимаю зубы...

А потом, я чувствую, что это глупо. Мои мышцы до сих пор каменные. Я до сих пор полон отвращения. Отвращения к той женщине с гнусавым голосом, отвращения к семейству, жарившему шашлыки и слушавшему радио на всей громкости, на которую с хриплым стоном были способны их автомагнитолы. Но больше всего отвращения я чувствую к себе, и тому коровьему отупению, в которое я проваливаюсь все последнее время. Но мое отвращение - это тоже глупо. Я чувствую его, но отсюда, из параллельной вселенной оно кажется мне едва ли не смешным. Как и все остальное. И голова, в которую как будто забивают стальной штырь, и вставший в горле ком, и даже моя злоба, шевчук и музыка играющая с двух сцен в разные уши...

Я сижу на земле, и смотрю на грозовой фронт, идущий с востока. Он удивительно красив, и похож на огромного черного бегемота. Я сижу, и не в силах ни встать, ни хотя бы отвести от него взгляд. Я не могу даже обернуться, хотя знаю, что за спиной у меня стоит она. Я чувствую ее взгляд, хотя и не уверен до конца: смотрит она на меня или на надвигающиеся тучи. Я знаю, что она улыбается. Улыбается своей злой, плотоядной, но всегда странно-любящей улыбкой, благодаря которой смотрит сверху вниз даже на тех, кто выше ее на добрых полметра. Возможно, она улыбается потому, что тоже находит темную громаду красивой. Насколько я изучил ее характер, подобное зрелище - вполне в ее вкусе. Возможно, она просто смеется надо мной. Это тоже в ее вкусе. Так, или иначе от этой улыбки мне становится хорошо. Она ни за что не станет оправдываь кого бы то ни было, но теперь я готов простить мир, за то что все не так.

Когда целую, увязшую в одном мгновении вечность спустя я наконец оборачиваюсь, ее уже нет. Я медленно, чуть пошатываясь бреду в траве, обратно в сторону сцены. Время снова пошло. Группа все еще играет. Идти далеко, но я люблю бессмысленную физическую активность. Звукооператор ужасен. Но это совсем не мешает попрыгать. Голова все еще болит, но гораздо меньше. Мышцы во всем теле гудят, но это все еще скорее приятно чем нет. Смотрю на траву. На лицо наползает улыбка: прямо передо мной небольшой участок примятой травы, покрытой инеем. Надо еще сделать крюк - умыться.