В начале 1980 года Борис Гребенщиков уже был вполне состоявшейся рок-звездой. Почему был? Сейчас, в начале 1980 года, именно в таком культовом статусе Борис Борисович готовится к поездке на Фестиваль в Таллин. Среди старых песен - «Фома», среди новых - «Возьми меня к реке», рифмующая строчки Бирна с внутренним самоощущением питерского интеллигента, оторвавшегося от пыльного города трёх революций. Взлетевшего над Адмиралтейской иглой, прозревающего горние горизонты.
Лето 1980-го. Что-то сломалось в душе. Какие-то шестерёнки перескочили на слабую долю забытых песен. Всё чаще выныривают нотки, близкие по настроению Макаревичу или Высоцкому: надменные, брезгливые, невнятные. Что это?
Смерть Высоцкого Гребенщиков пропустил. Он в этот день шёл с Гаккелем по Петроградской стороне, и вдруг потерял память. Сева долго тормошил друга, потом отстал. Несколько месяцев Гребенщиков был совершенно блажным. Только сердце колотилось синкопой. Но музыка ушла вместе с памятью. Друзья извернулись, как могли. Гуницкий наплодил стебовых песен. Серёжа Курёхин напридумывал хитроумных попсовых аранжировок. И только Майк оставался до конца верным другом, качал головой: да оставьте его в покое! Пусть человек кончится наконец, не замайте его! Не видите - всё, конец Гребенщикову!
И тут появился Цой. Никто не обратил внимания на человечка с окраины Симферополя, которого в Питерский андерграунд ввёл тошнотворный Свин Панов. Странное дело, но именно прогулки с фриковатым Цоем оживили бывшего сноба Гребенщикова, и выдохшийся «Аквариум» зазвучал по-новому.
Впереди был Башлачёв, нырнувший в морозное окно. Майк, сражённый в самое сердце. Цой, выехавший на встречку, или это встречка выехала на него?
Давным-давно уехала Джоанна, и затвор её неугомонной зеркалки перестал щёлкать даже в фантомной памяти. Вася Шумов звал в Америку, но Гребенщиков только улыбался загадочно и прищуривался иствудовскими веками, как песнями, как штанинами клёш, которых у него было не исчесть.
Эти брюки и стали первым звоночком. На каком-то перестроечном вечере памяти жертв коммунизма их узнала Марина Влади. Владимир?? Нет, сказали ей, это Борис. Он тоже любит всё иностранное.
Борис молчал. Борис сам не понимал, что можно говорить в этом случае. Жариков потом скажет, что с этой улыбки и началось «Радио Сайленс». Нет, не потом, сейчас скажет. В эпицентре 1991-го.
Танки приедут позже. А ещё позже панк Рикошет заржёт посреди «Сайгона», глядя на него: Порвали парусссс!!!
Гребенщиков бросает группу, и наперегонки с Шевчуком едет в Тибет, но не в поисках духовного окормления. Он пытается понять, что за птица живёт у него в животе. Почему она ест его, и никак не вылетит из своего гнезда.
Там, в окружении таких же прозрачно улыбающихся тибетских праведников, бледнеющий козлобородый Борис Борисович узнаёт ужасную новость. Он умер в августе 1980-го. Умер, вместо Высоцкого. Но и тот не живёт, его похоронили, не разобравшись. Остался только Розенбаум. И немного - Сукачёв. Впрочем, это неважно.
Гребенщиков рвёт на груди плетёнку с мандалой, и рассыпая можжевеловые ягоды, бросается обратно, стремясь обогнать судьбу. Но его настигает Шевчук. Странный уфимский очкарик, нелюдимый, в чьих руках всё умирает, «Дядя Юра» тоже хочет избавиться от тления, подцепленного в Горьковской электричке у незрячего попутчика лет тридцати, которого он принял за ребёнка. Этот Митрич стал персональным адом Шевчука, его этиловым ангелом, ныряющим вместе с ним в бездны сверкающих круглых колёс.
Шевчук живёт, поглощая вокруг себя всё - умирает высосанный до дна Веничка Ерофеев, гибнут цветы под гусеницами путча, случайно вызванные из преисподней операторы Би-Би-Си снимают сжимающего автомат Калашникова Ростроповича - всё это инфернальные волны, которые корёжат и не отпускают бедного Шевчука. Он окончательно сдаётся им, и приходит в одну из белых ночей на квартиру Гребенщикова. Там, наконец, Борис Борисович узнаёт страшную правду: его персональный ад поглотил и Башлачёва, и Майка, и Цоя, и других. И сам он, после смерти Высоцкого потерял часть животных белков в ДНК, они перешли в пектин. Весёлая шутка Курёхина про то, что Ленин не был млекопитающим, была маячком для него, Гребенщикова - смерть улыбнулась ему, и унесла не Бориса, а самого Серёжу. Кроме Шевчука и Гребенщикова в эту ужасающую грибницу входят множество людей - экономисты, модельеры, политики, и даже кулинары, такие как Макаревич.
Гребенщиков в порыве отчаяния выпроваживает «Дядю Юру», и включает газ. Утром он встаёт как ни в чём не бывало. Не ясно, попал ли он в ад, или всё было в аду с самого начала.
Какие-то мутные стрелки на Спасской башне проматывают четверть века с гаком. Не то 2017-й, не то 2018-й. Зима.
Маленький кабак на окраине Питера. Мимо проезжает разбитый фольксваген, откуда доносится хриплый мат Шнура, на мгновение смещающийся в хрип Высоцкого. Нет, показалось.
Внутри разношерстная компания. Клерки, усталые от жизни, отчаявшиеся бизнесмены средней руки, потерявшие молодость блоггерши, популярные десять лет назад, никто не ждёт от жизни хорошего. Всё уже было.
И тут подвыпивший потомок Свидригайлова, вернувшийся из Америки, да так и не съехавший обратно к пенатам в Штаты, просит лабухов сыграть ему песню. Бородатый гитарист в очках кивает. Купюра встаёт каподастром между струн - и звучит первый аккорд. Кабацкий ансамбль играет «Если б я мог выбирать себя, я был бы Гребенщиков».
Борис плачет. На ухе у него серебром отливает серьга с монограммой имени Спасителя. В серых сумерках за окном оглушительно пахнет весной.