Коль случалась зима или осень,
Совершенно не грел макинтош.
Но по радио пел нам Иосиф,
И жилось поприятнее все ж.

Очаровывал голосом сильным,
Был он статен, опрятен, кудряв.
Пел прекрасно и невыносимо
Соловьем иудейских дубрав.

Баритон пробирал всех до сути,
Так ревел, что, слегка трепеща,
В пляс пускались различные люди,
От сантехника и до врача.

Из толпы доносилось: «Иосиф!
Дай души нам частичку свою!
По-хорошему мы тебя просим».
«Дать – не дам, - отвечал, - но спою.

И все пел про июльские травы,
Про заводы, про шишки с тайги.
А простые российские бабы
Целовали ему сапоги.

Песнь стремилась, не ведая края,
И гадали мужчины из зон:
«Звать-то как? Иванов? Николаев?
Как еврей? Да с чего бы Кобзон?»

Так и чукчи, сидевшие в юртах,
Полагали средь чукчей его,
Плюс литовцы, таджики, удмурты,
Да еще бог лишь ведает кто.

Годы мчатся, как ласточки-птицы,
В сонме бед, революций, измен.
Все в слезах у поклонников лица.
Ведь Иосиф теперь бизнесмен.

Он торгует и нефтью, и газом,
Позабывши призванье свое.
Он по-прежнему, в целом, прекрасен,
Но все реже и тише поет.

Неужель все былое забыто?
Как так вдруг очерствела душа?
Обзывая Кобзона бандитом,
Не пускают его в США