Это цитата сообщения el_Loco Оригинальное сообщение

Чем глубже мы тонем
В кровавом омуте,
Тем чище мечты
И светлее
Эйжен Веверис. "Сажайте розы в проклятую землю"

Мы играли в войну.

Странные, жестокие, циничные дети, воспитанные мирным временем.

В прошлом почти у всех были детские сады, у многих круглосуточные, и на сопливца Андрюшку, который счастливо откосил от детсада, мы смотрели с лёгким презрением.

Он был дебилом. Потому что не умел выживать в стае. Потому что скисал от первого удара и сразу бежал жаловаться учителям. Потому что его мамаша не работала. Потому что она приходила к нам в класс и уговаривала нас не обижать её мальчика.

Мы его больше и не обижали. Но и на войну не брали. Хотя он и просился.

Но дебилов на войну не берут.

Куда ему было в тот жестокий мир гестаповцев и партизан, что возникал на задворках школы, в ближнем леске. После финального звонка, мы наперегонки бежали туда, сваливали в кучу портфели и делились.

-Да не пойду я в партизаны!

-Ну и не иди. Не очень-то звали. Пушка, ты с нами?

-Аха, мы с Хохриком в отряде. А Козырь?

-Козырь колченогий. Ему только в гестаповцы.

Так и делились. Те, кто бегал быстро, шли в партизаны. Те, кто бегал плохо, или просто не умел - в гестаповцы.

-Паритзанен! Слушай приказ немецко-фашистского командования! На прятки 5 минут, а потом, кто не спрятался, тех в концлагерь. Считаю до десяти...

Я не умела убегать. А таким как я, прямая дорога была в гестапо. И не в простые гестаповцы. Про концлагеря я знала всё.

Будучи на редкой субботней побывке у папани, я как-то нашла у него книгу про Саласпилский концлагерь и заглотнула её в один момент. Книга была интересная. И почти все истории там заканчивались хорошо. Все оставались живы. И Красная Армия спешила на помощь. И фашистов расстреливали после справедливого суда. И впереди ждала Победа.

Книгу я у папани выпросила. И перечитывала её очень часто.

А с такими знаниями мне была прямая дорога в помощники коменданта.

-Зольдатен! Сейчас идём на разведку. Цыба обычно прячется у мусорников. А Прихожка, как всегда, запрётся в подъезд. Так что берём их первыми.

Восемь волчат-гестаповцев никуда не торопились. Партизанский отряд они знали наперечёт. Кто как бегает, кто с кем дружит. И ясно было, что Юлька и Танька попадутся первыми, потому что фантазии не проявляют, и прячутся всегда рядом со своими домами. Тянет их туда, что ли?

Юльку Цыбу находили первой, где и ожидалось - у мусорников.

-Двое слева, двое справа. Банник, обойди дом. Если она вырвется, побежит на тебя. – волчата слушали и кивали.

И взгляды у всех делались одинаковые. Острые. Злые. С азартным блеском.

Жертву ловили быстро. Цыба бегала хорошо. Но бестолково. Её быстро брали в тиски, и заламывали назад руки, и волокли в концлагерь, где и сдавали на руки колченогому Козырю. Коменданту лагеря.

У Козыря и впрямь были проблемы с ногами. Косолапил он страшно, даже в своих ортопедических ботинках. Этого было бы достаточно, чтобы затравить убогого насмерть, но… Козырь был слишком умён. И жесток. Идеальный палач…

Пока Козырь выбивал у Юльки информацию о несуществующем штабе, мы опять уходили на охоту и вскорости приволакивали ещё двоих-троих. После перестрелки, ясен пень, партизаны ведь так просто не сдавались. Мы волокли своих раненых, закинув их руки себе на плечи. И пинками гнали пойманных партизан. Мы грозили им расстрелом и обещали, что станем пытать.

Девчонок и слабых пацанов мы обычно ловили сами. Сильные, вроде Пушки и Хохрика, пошлявшись где-то и поняв, что их ловить никто не собирается, приходили к концлагерю сдаваться. По дороге, они ещё умудрялись передраться, выясняя, кто из них сильней.

А потом за пленных брался Козырь. Он допрашивал, а партизаны молчали. Это ведь положено было так. Молчать на допросах. И только смотреть с гордым вызовом в лица палачей. А палачам положено было махать пистолетами, пытать и расстреливать. Так всегда было в фильмах. И партизаны умирали, но не сдавались. И никогда не выдавали Самую Главную Партизанскую тайну. Только пели: «Вставай страна огромная». Или «Катюшу». И за это партизан ставили к стенке.

Так что, когда Козырь докладывал, что партизаны на допросах молчат, оставалось последнее средство убеждения. Расстрел. Образцово-показательный. Чтобы остальные одумались и выдали Самую Главную Партизанскую тайну.

Первой расстреливали Прихожку. У неё в четыре начиналось занятие по музыке, потому важно было расстрелять партизанку Таньку Прихожеву до того, как она попрётся в свою музыкалку.

Козырь цедил сквозь зубы:

-Скажешь где штаб?

-Нет! – отвечала Танька и гордо вздёргивала голову.

-Расстрелять! – коротко гавкал Козырь.

И Таньку вели на расстрел.

Вообще-то, сначала мы водили пленных на расстрел ко второму входу в школу. Там стена была правильная – серая, бетонная и долгая. Но во время одного их массовых расстрелов, когда партизан ставили к стенке всем отрядом, они вдруг надумали запеть. И запели.

-Смело, товарищи, в ногу

Духом окрепнем в борьбе

В царство свободы дорогу

Грудью проложим себе

Песня неслась над школьным двором. Гестаповцы напрасно орали: «Замолчать!» и грозили пистолетами.

-              Долго в цепях нас держали,
Долго нас голод томил,
Черные дни миновали,
Час искупленья пробил

Дальше третьего куплета слов всё равно никто не знал, так что гестаповцы могли особо не волноваться. Но ведь положено было затыкать рты поющим подрасстрельным Музыкантша наша, как ни билась, так и не смогла вдолбить в наши головы весь текст. Но расстреливаемые партизаны не растерялись и перешли на «Вы жертвою пали».

-Нагрелися цепи от знойных лучей
И в тело впилися змеями,
И каплет на землю горячая кровь
Из ран, растравленных цепями.

А деспот пирует в роскошном дворце,
Тревогу вином заливая,
Но грозные буквы давно на стене
Уж чертит рука роковая!

Слова пролетарского хорала, строго и грозно выпеваемые детскими голосами, привлекли внимание нашей директрисы. Выглянула она на крыльцо, скорее от удивления этаким чудом – учитель музыки каждый день ревмя ревёт, детки на уроках или не поют, или поют, но из Аллы Пугачёвой, актуальную песню: «Задавать всё больше нам стали почему-то, нынче в школе первый класс, вроде института…»

 А тут вдруг такое патриотическое рвение.

-Вы что это тут? – строго вопросила директриса.

-В концлагерь играем. – мрачно ответил Козырь, которому не дали перешлёпать упрямую коммунистическую сволочь.

Расстрельная команда стыдливо попрятала пластмассовые парабеллумы по карманам курток. Партизаны наконец-то допели и благоразумно заткнулись

Директриса поменялась в лице.

-Дети, - сказала она. – Я вас очень прошу… Играйте во что-нибудь другое. Только не в концлагерь. Пожалуйста.

Дети притихли.

И с тех пор стали играть в гестаповцев и партизан. А расстреливать теперь водили к забору возле новостроек.

И в тот раз мы первой вывели на расстрел партизанку Таньку Прихожеву.

-Где штаб, мызыкантка? – с нажимом спросил Козырь. – Говори. И останешься жить. Мы тебе даже позволим играть для немецких солдат. Будешь играть им Бетховена.

Бетховена Танька играла классно. Когда она садилась за пианино, наша свора затихала и внимала жадно, со щенячьим восторгом и МОЛЧА.

-Никогда. – строго ответила советская мызыкантка. – Мы фашистам не играем.

-К стенке тебя. – яростно заключил Козырь.

И Таньку поволокли к стенке. Танька не кричала, как другие: «Всех не перестреляете!», не обещала, что Красная Армия за неё отомстит. Танька у стенки вела себя так, словно играла любимую «Лунную» - замирала, и откуда-то из глубины проступало настоящее – свет, и грубоватой лепки лицо вдруг становилось невероятно красивым и одухотворённым.

-Цельсь! – командовал Козырь.

Расстрельная команда  замерла с вытянутыми парабеллумами.

-Готовсь! – и каждый ствол смотрел в грудь девочки с тяжеловатым, но таким удивительно живым лицом, и все ждали последней команды, за которой Танька хваталась за грудь и медленно сползала по стенке вниз.

Козырь должен был прокричать «Пли!» и секунды до этой команды становились невероятно вязкими, и тянулись, тянулись, тянулись целую вечность.

Вместо отрывистого лая команды мы услышали гневно-плачущий вопль.

На лоджии ближней пятиэтажки, аккурат на первом этаже, стояла бабка, древняя как время, и вздымая кверху изуродованные артритом руки, кричала диким заходящимся криком. Бабка была страшная, иссохшая, с ощипанной головой, на которой редкими перьями топорщились короткие пряди седых волос.

Мы не могли разобрать, что она кричала. Это был не крик, но вой. Да даже если бы и услышали, то почти сразу утратили способность понимать. В один миг жертвы и палачи сгрудились в тесную стайку. Танька, ойкнув, спряталась за Козыря.

Старуха продолжала кричать. Она то обращала руки к небесам, то указывала на нас, то хваталась за голову.

-Линяем. – коротко бросил Козырь.

И мы бросились бежать, сопровождаемые этим диким проклинающим криком.

Что мы разбудили тогда, какого демона её памяти, никто из нас так и не узнал.

Но играть в гестаповцев мы так и не бросили.

Мы, жестокие, циничные, странные дети, которым так и не досталось своей войны.

 

Книгу про Саласпилский концлагерь я перечитывала ещё очень часто. До тех самых пор, пока один раз не открыла и не поняла, что каждая страница там кричит болью. И что на десять рассказанных счастливых историй, пришлись десятки тысяч тех, кто не дожил, не додышал, не дотянул.

Читать эту книгу я больше не смогла.