Роман "Волшебник" Колма Тойбина в переводе Марины Клеветенко. "Иностранка", 2022
27-10-2022 23:16
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Если по сути, книга Тойбина - последовательная биография Томаса Манна, взятая в основных её узлах и событиях, связанных с семьей и эротическими фантазиями, который автор делает средостеньем внутренней, никогда не выходящей на поверхности, жизни автора "Смерти в Венеции".
События жизни идут год за годом, десятилетие за десятилетием ровной тропой, показанной со стороны.
Судьбоносных мизансцен десятки: "Волшебник" густо заселён, ибо только у Томаса с Катей было шестеро детей, но ведь и сами родители вышли из многодетных семей, а есть ведь еще друзья и помощники, густо облепляющие любую выдающуюся личность, а есть ведь ещё "культурный" и "исторический" контекст без которого тоже ведь никак - раз уж за американское гражданство жена Манна боролась, представляя права не только мужа, но и Эйнштейна, а отношения с Шёнбергом, жившим в Калифорнии по соседству, повлияли на содержательный строй "Доктора Фаустуса"...
Событий и людей так много, что Тойбин, однажды встряв в колею биографа, проговаривает жизнь великого писателя и его окружения бодрым речитативом - и тут уже не до эмпатии или же погружения в детали творческих метаний: жизнь Манна, даже в самые интимные моменты словно бы берётся крупным планом.
Да-да, больше всего "Волшебник" схож с заготовкой к киносценарию, рассчитанному чуть ли не покадрово: персонажи здесь как бы не являются сами собой, но играют собственных прототипов, раз уж Тойбин не показывает их в каких-то конкретных ситуациях, но рассказывает о них, причем, достаточно бегло - чтобы успеть охватить все, что запланировал или освоил.
Обстоятельств полно, а человека (человеков) не видно: образ расползается, разлагается на составляющие, не успев синтезироваться до хоть какой-нибудь цельности.
Так бывает, когда пользуешься материалами из третьих рук.
Так вышло, что я неплохо знаю творчество Манна и историю его семьи - тяжеловесные, перегруженные философией романы хорошо ложатся на определенный жизненный период, нуждающийся в устойчивости и основательности, ну, а "Лотту в Веймаре" любил мой научный руководитель профессор Бент и постоянно ссылался на неё.
Постоянно на неё ссылался; сам я детально разбирал в ЖЖ "Волшебную гору" много лет назад, ну и тд.: Манн привлекает противоречивостью своего воплощения - сам декадент и упадник, он воплощает свои эстетские грёзы в эпосах толстовского типа.
То же самое можно сказать о детально зафиксированной в дневниках, письмах, эго-документах и многочисленных мемуарных свидетельствах, жизни самого писателя и его ближайших родственников.
Кроме того, есть же сами произведения, очевидно же дублирующие некоторые стороны авторской личности (хотя отчасти, не всегда и не до конца, но кто ж вам считает - и не таких психоанализировали)...
Странно не увлечься гендерной двусмысленностью самого Манна и его детей, а так же эпидемией самоубийств, начавшихся с двух сестер Манна и его старшего сына Клауса, к сожалению, до сих пор недооцененного, недопереведенного на русский прозаика.
Некогда я пытался залезть в эту тему, но обратил внимание, что важнейших эго-документов (хотя бы переписки и дневников Манна, его детей и мемуаров о них) попросту нет по-русски, впрочем, как и важнейших художественных произведений того же Клауса ("повезло" лишь "Мефисто"), не говоря уже о их совместных травелогах с сестрой Эрикой.
Конечно, можно было копать в этом направлении, собирая крохи по монографиям и обмылкам в инете, но тема Манна и Маннов не то, чтобы магистральна мне или любому российскому читателю.
Хотя, конечно, сейчас эпизоды из жизни Манна и его жены еврейки, бежавших от фашистов (а вот бывшая жена Генриха, его старшего брата, тоже еврейка, жившая в Праге попала в концлагерь и тут уже ничем даже Элеонора Рузвельт помочь не смогла), выглядят вполне по-нашенски и актуальненько - то, как все они, вместе и по отдельности (дети со своими семьями) пытались прижить в Америке, собеседовали с эмигрантскими конторами и надзирателями из ФБР...
...Томасу было не привыкать, что его жизнь постоянно обсуждается и исследуется под лупой, когда угодить всем невозможно - не поедешь в Веймар на празднование юбилея Гете, сочтут американской марионеткой, а поедешь - станешь сталинским попутчиком...
...годами Томас взвешивает каждое свое публичное слово (вспоминая о недвижимости в Германии, долгие годы воздерживался от критики фашизма, а когда потерял всё, стал радио-рупором Германии в изгнании и проводником гуманизма и духовных ценностей), отрываясь в романах и повестях, выстраивая в них отдельный мир вседозволенности тотального укрытия.
С одной стороны, писатель опасается влипнуть во что-то всё ещё непредсказуемое (при том, что безбашенные Клаус и Эрика взыскуют отцовского радикализма, мол, как же ты, великий мастер слова, можешь отмалчиваться и отсиживаться, пока гитлеровцы захватывают власть, да и старший брат Генрих, чья литературная карьера выглядит на порядки менее успешной, не скрывает левых взглядов), чётко расставив акценты за кого он топит, но, с другой, разве автор романов, намеренно уходящий от прямых ходов, предпочитая в своих произведениях круги расходящихся по текстам ассоциаций и неоднозначностей, не должен находится над схваткой, замкнутый пределами своего ремесла...
...раз уж неокончательность и ускользания - важнейшая часть не только поэтики, но и личности тоже.
"Волшебник" связывает возникновение книг (жаль, конечно, что автор совершенно не заметил долгих лет работы над "Иосифом и его братьями", но тут, конечно, он в своём праве) с сцеплениями жизненных обстоятельств - почти всегда внешних и не слишком обязательных (обязательны лишь их сцепки), тогда как опытный и нерядовой прозаик, Тойбин, судя по немногочисленным оговоркам в романе и колонкам в "Гардиан" (давно слежу), прекрасный филолог, способный трактовать тексты изнутри, показывая закоулки и заковыки "творческого процесса" доступные только изощренному практику.
Тойбин объясняет, что это на людях Манн выглядит сухарь-сухарем (старая закалка), тогда как внутри годами перемалывает прикосновение к руке случайного красавчика официанта или какого-нибудь очередного любовника старшего сына, очаровавшего не только его, но и его жену, отлично, де, понимавшую особенности и специфику своего великого мужа.
Материалов по теме громадье, однако, как показывает список использованной литературы в конце тома, роскошно изданного на белой бумаге и полями и тиснением на обложке, автор предпочел пользоваться не оригиналами (то есть, самими эго-документами), но фактологическими исследованиями и концептуальными монографиями - чем-то принципиально вторичным.
Это и есть причина разбухания материала по экспоненте, это и есть объяснение скороговорки беглого охвата, которому нужно выстраивать качество на избытке количества.
Иногда оказывается четко заметно как именно пассажи из чужих текстов превращаются в строки, абзацы и даже отдельные мизансцены биографического романа, обращая "Волшебника" в литературный продукт (вот как есть "сметана" и "сыр", а есть "сырный продукт" и "сметанный продукт"), качественную, но беллетристику XXI века.
Достаточно перечитать некоторые из текстов Томаса Манна, например, его автобиографию или же вводные лекции о смысле "Смерти в Венеции" или же "Доктора Фаустуса".
Этому всячески способствует буквалистский перевод Марии Клеветенко, превращающий художественный текст в подобие учебника или даже биографического справочника.
Клеветенко переводит "Волшебника" синтаксически и лексически дословно, из-за чего текст общепризнанного стилиста становится рубленым, грубым, лишенным ритма: уровень письма здесь провален, сведен к нулю, уходит в минус, из-за чего не возникает самого главного механизма выработки суггестии, обращающего разрозненные авторские высказывания в чреду законченных и самодостаточных (переливающихся, мигающих) образов.
Сначала я не мог понять причину своего читательского дискомфорта, а потом взял другой роман Колма Тойбина ("Дом имен"), переведенный Шаши Мартыновой в духе "поэмы в прозе", организованной не только ритмически, он и волнообразно; и убедился, что развороты отзывов об этой книге, которыми издание "Волшебника" открывается, не соответствуют действительности, по крайней мере, в её русскоязычном варианте.
Начал гуглить Марию Клеветенко с ее обширным списком переводов (правда, в основном, из фантастики), начатых с 2005 года, нашел ее аккаунт в ВК, убедился, что человек она неслучайный и не халтурный.
Уровень письма, о котором я говорю как заведенный из года в год и который кажется мне фундаментом образов словесного творчества (так как именно он имеет максимальный отзыв в читательской голове, а не сюжет и не умные авторские мысли) и который образовать не проще, нежели выстроить головокружительную интригу, является чем-то вроде кожи романа, его кожного покрова, покрытия, основы интерфейса, на основе которого автор вышивает событийную канву.
Но если нет кожи или соединительной ткани, самого материала, поверх которого надо вышивать нарратив, что получится?
Недавно, на примере "Лето в пионерском галстуке" я пытался показать разницу между художественной литературой и беллетристикой (при том, что бестселлер от Сильвановой и Малисовой я бы и беллетристикой не называл - подобно "графическим романам", то есть, комиксам, это пара-текстуальные практики, в них факта литературного произведения нет по определению) и то, что люди (авторы, переводчики, редакторы, читатели) не понимают, что же такое есть собственно литература и чем она отличается от прочих под-жанров словесной и текстуальной деятельности, в конечном счете, приводит к тотальной стилистической слепоте и срывам.
Объясняя, что мы не знаем, что читаем под соусом текущей мировой прозы, я имею ввиду именно такие казусы - ведь если в чтении классиков есть традиции понимания и интерпретаций, из-за чего новый перевод Марселя Пруста или Мишеля Монтеня вполне способен оказаться произведением, имеющем отношение к Марселю Прусту или Мишелю Монтеню, то в трактовке свежих работ, опубликованных у нас "с пылу, с жару", переводчик сам высчитывает меру литературных составляющих, необходимых ему, чтобы стряпать нечто удобоваримое.
Жизнь и книги Томаса Манна и его окружения (хотя бы по минимум и самым основным работам Генриха, Клауса и Эрики) нуждаются в тщательной филологической проработке, а последние новости на страничке Клеветенко в ВК посвящены другой ее работе, изданной "Азбукой" - историческому роману из истории Англии эпохи Кромвеля Хилари Мантел, недавно умершей дважды букеровской лауреатки.
Ее изящно изданное "Сердце бури", пока ещё затянутое в целлофан, тоже лежит на книжной полке, в ожидании чтения и, подталкиваемый взвинченным тоном некрологов, я предвкушал приятный процесс...
...сейчас вот думаю, может, не снимать целлофан, чтобы подарить кому?
Книг-то всё больше, времени всё меньше и важно правильно выбирать тексты для проведения "долгими осенними вечерами", когда не весь Диккенс прочитан, не весь Бальзак освоен, а Лесков изучен преступно мало.
Обращая литературу в продукт, в товар подобные издания и нужно оценивать как продукты и как товары.
Ворчать и извлекать мораль не хочется (вокруг меня - толпы людей в белых пальто), хочется уберечься неверного выбора, избежать траты времени.
Тем более, что особенности текста Тойбина, накладывающиеся на специфику перевода Клеветенко сносят "Волшебника" в сторону чего-то справочно сухого, а у энциклопедий и справочников своя собственная жанровая специфика, нуждающаяся и в иных форматах, и в других способах потребления: ведь если роман, рассказывающий историю писателя и его семьи бескорыстно обращается к любому свободному дилетанту, справочник необходим для прицельных занятий филологией или историей ХХ века.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Если по сути, книга Тойбина - последовательная биография Томаса Манна, взятая в основных её узлах и событиях, связанных с семьей и эротическими фантазиями, который автор делает средостеньем внутренней, никогда не выходящей на поверхности, жизни автора "Смерти в Венеции".
События жизни идут год за годом, десятилетие за десятилетием ровной тропой, показанной со стороны.
Судьбоносных мизансцен десятки: "Волшебник" густо заселён, ибо только у Томаса с Катей было шестеро детей, но ведь и сами родители вышли из многодетных семей, а есть ведь еще друзья и помощники, густо облепляющие любую выдающуюся личность, а есть ведь ещё "культурный" и "исторический" контекст без которого тоже ведь никак - раз уж за американское гражданство жена Манна боролась, представляя права не только мужа, но и Эйнштейна, а отношения с Шёнбергом, жившим в Калифорнии по соседству, повлияли на содержательный строй "Доктора Фаустуса"...
Событий и людей так много, что Тойбин, однажды встряв в колею биографа, проговаривает жизнь великого писателя и его окружения бодрым речитативом - и тут уже не до эмпатии или же погружения в детали творческих метаний: жизнь Манна, даже в самые интимные моменты словно бы берётся крупным планом.
Да-да, больше всего "Волшебник" схож с заготовкой к киносценарию, рассчитанному чуть ли не покадрово: персонажи здесь как бы не являются сами собой, но играют собственных прототипов, раз уж Тойбин не показывает их в каких-то конкретных ситуациях, но рассказывает о них, причем, достаточно бегло - чтобы успеть охватить все, что запланировал или освоил.
Обстоятельств полно, а человека (человеков) не видно: образ расползается, разлагается на составляющие, не успев синтезироваться до хоть какой-нибудь цельности.
Так бывает, когда пользуешься материалами из третьих рук.
Так вышло, что я неплохо знаю творчество Манна и историю его семьи - тяжеловесные, перегруженные философией романы хорошо ложатся на определенный жизненный период, нуждающийся в устойчивости и основательности, ну, а "Лотту в Веймаре" любил мой научный руководитель профессор Бент и постоянно ссылался на неё.
Постоянно на неё ссылался; сам я детально разбирал в ЖЖ "Волшебную гору" много лет назад, ну и тд.: Манн привлекает противоречивостью своего воплощения - сам декадент и упадник, он воплощает свои эстетские грёзы в эпосах толстовского типа.
То же самое можно сказать о детально зафиксированной в дневниках, письмах, эго-документах и многочисленных мемуарных свидетельствах, жизни самого писателя и его ближайших родственников.
Кроме того, есть же сами произведения, очевидно же дублирующие некоторые стороны авторской личности (хотя отчасти, не всегда и не до конца, но кто ж вам считает - и не таких психоанализировали)...
Странно не увлечься гендерной двусмысленностью самого Манна и его детей, а так же эпидемией самоубийств, начавшихся с двух сестер Манна и его старшего сына Клауса, к сожалению, до сих пор недооцененного, недопереведенного на русский прозаика.
Некогда я пытался залезть в эту тему, но обратил внимание, что важнейших эго-документов (хотя бы переписки и дневников Манна, его детей и мемуаров о них) попросту нет по-русски, впрочем, как и важнейших художественных произведений того же Клауса ("повезло" лишь "Мефисто"), не говоря уже о их совместных травелогах с сестрой Эрикой.
Конечно, можно было копать в этом направлении, собирая крохи по монографиям и обмылкам в инете, но тема Манна и Маннов не то, чтобы магистральна мне или любому российскому читателю.
Хотя, конечно, сейчас эпизоды из жизни Манна и его жены еврейки, бежавших от фашистов (а вот бывшая жена Генриха, его старшего брата, тоже еврейка, жившая в Праге попала в концлагерь и тут уже ничем даже Элеонора Рузвельт помочь не смогла), выглядят вполне по-нашенски и актуальненько - то, как все они, вместе и по отдельности (дети со своими семьями) пытались прижить в Америке, собеседовали с эмигрантскими конторами и надзирателями из ФБР...
...Томасу было не привыкать, что его жизнь постоянно обсуждается и исследуется под лупой, когда угодить всем невозможно - не поедешь в Веймар на празднование юбилея Гете, сочтут американской марионеткой, а поедешь - станешь сталинским попутчиком...
...годами Томас взвешивает каждое свое публичное слово (вспоминая о недвижимости в Германии, долгие годы воздерживался от критики фашизма, а когда потерял всё, стал радио-рупором Германии в изгнании и проводником гуманизма и духовных ценностей), отрываясь в романах и повестях, выстраивая в них отдельный мир вседозволенности тотального укрытия.
С одной стороны, писатель опасается влипнуть во что-то всё ещё непредсказуемое (при том, что безбашенные Клаус и Эрика взыскуют отцовского радикализма, мол, как же ты, великий мастер слова, можешь отмалчиваться и отсиживаться, пока гитлеровцы захватывают власть, да и старший брат Генрих, чья литературная карьера выглядит на порядки менее успешной, не скрывает левых взглядов), чётко расставив акценты за кого он топит, но, с другой, разве автор романов, намеренно уходящий от прямых ходов, предпочитая в своих произведениях круги расходящихся по текстам ассоциаций и неоднозначностей, не должен находится над схваткой, замкнутый пределами своего ремесла...
...раз уж неокончательность и ускользания - важнейшая часть не только поэтики, но и личности тоже.
"Волшебник" связывает возникновение книг (жаль, конечно, что автор совершенно не заметил долгих лет работы над "Иосифом и его братьями", но тут, конечно, он в своём праве) с сцеплениями жизненных обстоятельств - почти всегда внешних и не слишком обязательных (обязательны лишь их сцепки), тогда как опытный и нерядовой прозаик, Тойбин, судя по немногочисленным оговоркам в романе и колонкам в "Гардиан" (давно слежу), прекрасный филолог, способный трактовать тексты изнутри, показывая закоулки и заковыки "творческого процесса" доступные только изощренному практику.
Тойбин объясняет, что это на людях Манн выглядит сухарь-сухарем (старая закалка), тогда как внутри годами перемалывает прикосновение к руке случайного красавчика официанта или какого-нибудь очередного любовника старшего сына, очаровавшего не только его, но и его жену, отлично, де, понимавшую особенности и специфику своего великого мужа.
Материалов по теме громадье, однако, как показывает список использованной литературы в конце тома, роскошно изданного на белой бумаге и полями и тиснением на обложке, автор предпочел пользоваться не оригиналами (то есть, самими эго-документами), но фактологическими исследованиями и концептуальными монографиями - чем-то принципиально вторичным.
Это и есть причина разбухания материала по экспоненте, это и есть объяснение скороговорки беглого охвата, которому нужно выстраивать качество на избытке количества.
Иногда оказывается четко заметно как именно пассажи из чужих текстов превращаются в строки, абзацы и даже отдельные мизансцены биографического романа, обращая "Волшебника" в литературный продукт (вот как есть "сметана" и "сыр", а есть "сырный продукт" и "сметанный продукт"), качественную, но беллетристику XXI века.
Достаточно перечитать некоторые из текстов Томаса Манна, например, его автобиографию или же вводные лекции о смысле "Смерти в Венеции" или же "Доктора Фаустуса".
Этому всячески способствует буквалистский перевод Марии Клеветенко, превращающий художественный текст в подобие учебника или даже биографического справочника.
Клеветенко переводит "Волшебника" синтаксически и лексически дословно, из-за чего текст общепризнанного стилиста становится рубленым, грубым, лишенным ритма: уровень письма здесь провален, сведен к нулю, уходит в минус, из-за чего не возникает самого главного механизма выработки суггестии, обращающего разрозненные авторские высказывания в чреду законченных и самодостаточных (переливающихся, мигающих) образов.
Сначала я не мог понять причину своего читательского дискомфорта, а потом взял другой роман Колма Тойбина ("Дом имен"), переведенный Шаши Мартыновой в духе "поэмы в прозе", организованной не только ритмически, он и волнообразно; и убедился, что развороты отзывов об этой книге, которыми издание "Волшебника" открывается, не соответствуют действительности, по крайней мере, в её русскоязычном варианте.
Начал гуглить Марию Клеветенко с ее обширным списком переводов (правда, в основном, из фантастики), начатых с 2005 года, нашел ее аккаунт в ВК, убедился, что человек она неслучайный и не халтурный.
Уровень письма, о котором я говорю как заведенный из года в год и который кажется мне фундаментом образов словесного творчества (так как именно он имеет максимальный отзыв в читательской голове, а не сюжет и не умные авторские мысли) и который образовать не проще, нежели выстроить головокружительную интригу, является чем-то вроде кожи романа, его кожного покрова, покрытия, основы интерфейса, на основе которого автор вышивает событийную канву.
Но если нет кожи или соединительной ткани, самого материала, поверх которого надо вышивать нарратив, что получится?
Недавно, на примере "Лето в пионерском галстуке" я пытался показать разницу между художественной литературой и беллетристикой (при том, что бестселлер от Сильвановой и Малисовой я бы и беллетристикой не называл - подобно "графическим романам", то есть, комиксам, это пара-текстуальные практики, в них факта литературного произведения нет по определению) и то, что люди (авторы, переводчики, редакторы, читатели) не понимают, что же такое есть собственно литература и чем она отличается от прочих под-жанров словесной и текстуальной деятельности, в конечном счете, приводит к тотальной стилистической слепоте и срывам.
Объясняя, что мы не знаем, что читаем под соусом текущей мировой прозы, я имею ввиду именно такие казусы - ведь если в чтении классиков есть традиции понимания и интерпретаций, из-за чего новый перевод Марселя Пруста или Мишеля Монтеня вполне способен оказаться произведением, имеющем отношение к Марселю Прусту или Мишелю Монтеню, то в трактовке свежих работ, опубликованных у нас "с пылу, с жару", переводчик сам высчитывает меру литературных составляющих, необходимых ему, чтобы стряпать нечто удобоваримое.
Жизнь и книги Томаса Манна и его окружения (хотя бы по минимум и самым основным работам Генриха, Клауса и Эрики) нуждаются в тщательной филологической проработке, а последние новости на страничке Клеветенко в ВК посвящены другой ее работе, изданной "Азбукой" - историческому роману из истории Англии эпохи Кромвеля Хилари Мантел, недавно умершей дважды букеровской лауреатки.
Ее изящно изданное "Сердце бури", пока ещё затянутое в целлофан, тоже лежит на книжной полке, в ожидании чтения и, подталкиваемый взвинченным тоном некрологов, я предвкушал приятный процесс...
...сейчас вот думаю, может, не снимать целлофан, чтобы подарить кому?
Книг-то всё больше, времени всё меньше и важно правильно выбирать тексты для проведения "долгими осенними вечерами", когда не весь Диккенс прочитан, не весь Бальзак освоен, а Лесков изучен преступно мало.
Обращая литературу в продукт, в товар подобные издания и нужно оценивать как продукты и как товары.
Ворчать и извлекать мораль не хочется (вокруг меня - толпы людей в белых пальто), хочется уберечься неверного выбора, избежать траты времени.
Тем более, что особенности текста Тойбина, накладывающиеся на специфику перевода Клеветенко сносят "Волшебника" в сторону чего-то справочно сухого, а у энциклопедий и справочников своя собственная жанровая специфика, нуждающаяся и в иных форматах, и в других способах потребления: ведь если роман, рассказывающий историю писателя и его семьи бескорыстно обращается к любому свободному дилетанту, справочник необходим для прицельных занятий филологией или историей ХХ века.
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Роман "Волшебник" Колма Тойбина в переводе Марины Клеветенко. "Иностранка", 2022 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»