"Событие" Анни Эрно в переводе Марии Красовицкой. No Kidding Press, 2021
13-10-2022 23:19
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Эрно уравнивает письмо и физиологию, распространяя логику внутриутробного развития плода и на написание своего текста: «событие» – это ведь то, что сам человек назначает собственным со-бытием, связью с бытием – один способен и слона не заметить, тогда как другому кайф ковыряться в мелочах, незаметных другим, вроде переживания геометрии комнаты, ее кубатуры, воздушных потоков внутри стен…
Событийность и их фактура зависит от размятости письма, отзывающегося на малейшие токи и движения мира, внутреннего ли, внешнего: главное, чтобы в руках у писателя оказался инструментарий, адекватный поставленной цели.
Задача Эрно заявляется напрямую уже в эпиграфе из Мишеля Лейриса – «У меня два желания: чтобы событие стало текстом. И чтобы текст стал событием», причем «событием» не в общественном или культурном смысле (это третично и связано с выходом приватного в публичное пространства), но именно в бытийном.
Чтобы одно событие, явление письма и готового текста, заместило другое, травмирующее и болезненное.
Память – всегда вещественна, говорит Эрно где-то внутри книги (лень искать цитату) – становление текста поэтому есть замещение реальности тем, как все помнится: и об этом второй эпиграф «События».
«Как знать, может, память в том и состоит, чтобы наблюдать до самого конца…» Юко Цусимо
Для повествования важно, что Эрно описывает историю своего криминального аборта, едва ли не стоившего ей жизни, спустя многие годы, вспомнив ситуацию из далекого 1963-го года в кабинете врача, объявившего рассказчице (практически идентичной автору), что анализы хорошие и СПИДом она не болеет.
Кабинет в конце длинного сводчатого корпуса Элизы безличен (посетители здесь идут под номерами, принимает их, объявляя вердикт «доктор») как и положено территории вне зоны комфорта и вне личного информационного пузыря, которые построены по лекалам наших личностей, оказывающихся чем-то вроде системы зеркал и многократных отражений, не дающих забывать о том, кто мы и чего хотим.
Теплые зоны отражений чередуются с полянами «общих мест», где мы обычно теряем внешнюю индивидуальность, становясь частью многоголовой толпы, вот как в аэропортах, ну, или же одинокими, хотя и типовыми телами, как в больницах, в поликлиниках или кабинетах сдачи анализов, на призывных пунктах, ну, или же, к примеру, в банках, когда уже не сидишь с талончиком на руках, дожидаясь вызова, но идёшь к окошку под каким-то номером, к такому же анониму, обладающему именем и отчеством, как и ты сам.
«Два дня мы встретились у него в офисе, и он отвел меня пообедать в кафе на набережной, недалеко от автовокзала. Этот район был разрушен во время войны и заново отстроен в бетоне; раньше я там не бывала. Я начинала выходить из той зоны и тех мест, где обычно проводила время с другими студентами…» (25)
Кстати. Важный момент влияния подобных «не-мест», если вспомнить определение, данное промежуточным пространствам и зонам отчуждения (нежити) Марком Оже, заключается в их тотальной стертости, в том числе и для человеческой идентификации…
…в том числе и для пола.
Болезнь или же трансфер наделяют людей толикой индивидуальности (они пока не такие, как все), но, в обмен, лишает индивидуальности, тем более, что дискомфорт гендера не имеет.
Одной из важнейших сюжетных линий «События» оказывается невозможность найти для подпольного аборта правильных людей, так как публично эта тема табуирована и не поднимается даже среди близких знакомых…
…даже среди гинекологов, пользовавших рассказчицу в Париже и в Руане, где она учится на филологическом факультете (студенчество ее оказывается важным социальным обстоятельством когда она попадает с кровотечением в больницу – грубый врач ничего не знает о социальном статусе пациентки, а когда узнает, что она не продавщица с рынка, раскаивается в своей резкой реплике, да уже поздно) обсуждение аборта невозможно, из-за чего Эрно мыкается и стучится в закрытые двери, бьётся головой об стену и ищет вообще непонятно кого, пока случай не сводит её с женщиной, поставившей криминальные операции с помощью зонда, буквально на поток.
Рассказ Эрно посвящен, казалось бы, проблемам сугубо женским, из-за чего «Событие» подняли на щит феминистки, тогда как внутри текста, описывающего историю по памяти, этот выход из обжитого и привычного мира на территорию нежити «не-мест» оказывается всечеловеческой схемой потери покоя и комфорта.
Болеющему или теряющему что-то (кого-то) человеку неважно, мужчина он или женщина – у парней существует не меньше болезненных и травмирующих ритуалов и инициаций, что и позволяет сопереживать книге Эрно не только «слабому полу» (хотя, конечно, теперь давно уже непонятно, какой это пол у нас самый что ни на есть «слабый»).
Эрно пишет, то есть вспоминает и вспоминает, то есть пишет из относительно нынешнего времени («эпохи СПИДа»), когда дистанция (а это, кстати, и есть разница между автором и рассказчицей) создает оптический прибор для применения размятого письма – это именно оно способно решить еще одну застарелую проблему.
Занозу сознания.
«Возможно, мой рассказ вызовет гнев или отвращение; возможно, меня обвинят в дурном вкусе. Но опыт, каким бы он ни был, дает неотъемлемое право его описать. Нет недостойной правды. И если я не расскажу об этом опыте все до последнего слова, я лишь помогу скрывать ту реальность, в которой жили женщины, и встану на сторону мужского доминирования…» (38)
Пишущие о «Событии» говорят, в основном, о тяжелой женской доле, обретающей теперь голос, благодаря беспрецедентной откровенности Анни Эрно, предоставленной ей возможностями автофикшн, хотя книги ее приходит в Россию чуть позже «Моей борьбы» Уве Карла Кнаусгора, задавшего планку искренности физиологических процессов несколько раньше(хотя, конечно, у них соотношение поэзии и правды разным окажется), да и без особенного надрыва.
Ибо сам по себе надрыв эстетическим аффектом является не всегда, но лишь когда и если поддержан уровнем размятости письма, соответствующего градусу травмированности или отчаянья.
В случае с Эрно говорить следует об письме, о его неповторимых технологических особенностях, начинающих ассоциироваться с физиологическими процессами…
…показательно, что в цитатах из дневника 1963 года рассказчица выбирает назывные, мало чего передающие, конструкции.
Дневник ведется вместе с возникновением и ростом плода, но не несет никакой особенно распространенной информации…
…в отличие от более поздней рефлексии, зафиксированной в тексте 2000 года, поскольку, в отличие от прерванной беременности, процесс писательского роста не останавливался ни на минуту и развивался вместе с Эрно.
«Когда я пишу, то стараюсь всему искать подтверждения, но кроме дневника и записной книжки тех времен ничто не свидетельствует о моих мыслях и чувствах: ведь то, что происходит у нас в голове, нематериально и хрупко.
Лишь воспоминания о чувствах, связанных с другими людьми, связанных с другими людьми или внешними вещами – снег Пюи Жюмель, выпученные глаза Жана Т., песня Сестры-Улыбки, – могут представить мне свидетельства той реальности. Подлинная память – всегда материальна…» (47 – 48)
Раньше рассказчица была бедна и неопытна, зато теперь она во всеоружии: свое великолепное письмо оно воспринимает как власть и силу.
Она была слаба, когда дневники ее содержали одни голые констатации.
Теперь все радикально поменялось – и вот они свидетельства защиты, стопка востребованных миром книг.
В качестве своего ребенка не-мать получает текст и замещает дитя текстом, что тоже ведь делает понятным то, что происходит с ней, рассказчикам и писателям любого пола.
«Событие» – манифест действенности литературной практики с точки зрения авторской жизни, раз уж, если идти вслед за логикой Эрно, это реальная и действенная возможность избыть беду и закрыть гештальт.
Все не напрасно, если текст способен оправдать любой опыт и задать ему смысл.
Даже самым что ни на есть случайным обстоятельствам или встречам, намеренно лишенным имен.
«Я даю лишь инициалы первой из женщин, которые сменяя друг друга, сопровождали меня на этом пути. Их знания, действия и решения помогли мне лучшим образом выдержать это испытание. Хотела бы я здесь написать ее фамилию и прекрасное символическое имя, данное ей родителями, беженцами из франкистской Испании. Но то, что подталкивает меня это сделать – желание заявить о ценности реального существования Л. Б., – одновременно и останавливает меня. Я не имею права в одностороннем порядке использовать свою власть, чтобы выставить на всеобщее обозрение Л.Б., реально существующую, живую (как подсказывает мне справочник) женщину, которая совершенно справедливо сможет поставить мне на вид, что «ни о чем таком меня не просила»…» (44)
Несмотря на честный и прямой параллелизм («Событие», явно наследующее нарративным практикам «нового романа» на новом цивилизационном и культурном этапе, построено на очевидных бинарных оппозициях и анализировать её – сплошное удовольствие среднестатистического структуралиста), способным спрямить любое художественное высказывание до кратковременной публицистики, главным явлением книги оказывается бесперебойный поток событий, катящийся вместе с читателем точно с горки.
Остановить его невозможно, совсем как в приключенческом или авантюрном повествовании, хотя материи, описываемые Эрно, намеренно сермяжные, серые, демонстративно невыразительные.
Однако, ритмически организованное письмо (переводчица Мария Красовицкая сохранила и передала его формальные особенности, темп и волнообразную манеру постепенного приближения), во-первых, задает ощущение движения и передвижения нарратива с места на место (вот и сама рассказчица постоянно мечется по знакомым, улицам и городам), во-вторых, с помощью плавного, почти незаметного монтажа, переводит нерв беспокойства в фабульный тремор, проложенный лейтмотивами из самых разных сфер – например, мета-рефлексии, а так же воспоминаниям об особенностях минувшей эпохи как таковой (этому искусству Эрно посвятила еще одну важную свою книгу «Года», которая тоже существует по-русски), социальному устройству французского общества, общественной семиотике, ну, и, конечно, извивам личной биографии…
…эти внезапные перепады, заданные разнородностью тем, исполняют роль всполохов состояния и настроения, внезапных выплесков эмоций, приступов горячей паники и холодного пота, которые Эрно гонит без повторений и оглядки назад: обычно мысль занимает у неё отдельный абзац, отчёркнутый макетом в особый прозаический период.
Ну, то есть, мысль-абзац, событие-абзац, эмоция-абзац и каждый новый период не размазывает кашу по тарелке, но приносит новую картинку и новый ракурс положения, чем-то напоминая стихи об интеллектуальных путешествиях, бесперебойно жонглирующих иллюзией движения.
Задача Эрно избыть травму и поскорее добраться до конца, из-за чего она и гонит лошадей, не останавливаясь ни на мгновенье – сцепки отдельных периодов, сцементированных, с одной стороны, законченностью высказывания, а, с другой, клиффхэнгерами, создают ощущение цельности и мускульной силы текстуального переживания.
«Я чувствую, что эта история сама ведет меня за собой и без моего участия создает ощущение неизбежной беды. Я всеми силами борюсь с искушением пропускать дни и недели: ищу и выписываю детали, анализирую факты, и даже в грамматике пытаюсь сохранить то ощущение бесконечно тянущегося времени, которое словно во сне, уплотнялось, но вперед не шло…» (32)
Главный результат (продукт) зрелого и размятого письма, эмансипировавшегося от средней температуры по беллетристической больницы в сторону тонких материй невидимого и неуловимого – точность передачи того, что важно передать.
Иногда точность работает уколами отдельных формул и формулировок (так, внезапно в тексте мелькает «центр этого проглоченного, закрашенного города» и внутренним зрением я вдруг оказываюсь внутри своей поездки в Руан, где центр с рынком, на месте казни Жанны Д’Арк, действительно пустоват), другой раз – нагнетанием общей атмосферы, создаваемых перечислительной интонацией четко отобранных деталей.
Иногда они призваны восстановить ощущение эпохи шестидесятых, иногда – излучения пространств трепета и нежити.
Показательно, что на людях Эрно сильно не фиксируется – все они статисты и винтики для продолжения бесперебойной ткацкой активности. Для нее принципиально не называть фамилий и, подчас, даже имен.
«Видеть воображением или памятью – это то, на чем строится письмо. Но «я снова вижу» пишут лишь о том миге, когда вдруг чувствуешь воссоединение с другой жизнью, жизнью пройденной и потерянной. Это чувство так точно передается выражением «словно я снова там»…» (41)
Мужчина-читатель, разумеется, не способен пережить все имманентности беременности и аборта, из-за чего, возможно, вкладывает в структуры нарратива «События» что-то свое – метарефлексию, апологию размятого письма, переживание осколков зрелого модернизма (можно ли назвать Анни Эрно наследницей Натали Саррот?), однако, важнейшим косвенным свидетельством того, что автор выводит свою тему из ограничителей субкультурности на просторы общечеловеческого значения, свидетельствует не столько Нобель, сколько незаметность (неважность, непринципиальность) сугубо французских реалий.
Читая «Событие», я неоднократно ловил себя на том, что парижские или руанские детали утекают у меня сквозь щели восприятия, поскольку на физиологическом уровне драма тела не имеет не только пола, но и национальности.
Французской здесь является форма короткого повествования, сублимирующего форматы прямолинейного эгодокумента, впрочем, явно наследующего национальной литературной традиции, хрустальной чистоте декартовской интенции, где мышление и есть существование и физиология…
…но не содержание, с которым справляется любая зрелая современная культура, где существуют свои традиции размятого письма без внутренних ограничений и внешних стен.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Эрно уравнивает письмо и физиологию, распространяя логику внутриутробного развития плода и на написание своего текста: «событие» – это ведь то, что сам человек назначает собственным со-бытием, связью с бытием – один способен и слона не заметить, тогда как другому кайф ковыряться в мелочах, незаметных другим, вроде переживания геометрии комнаты, ее кубатуры, воздушных потоков внутри стен…
Событийность и их фактура зависит от размятости письма, отзывающегося на малейшие токи и движения мира, внутреннего ли, внешнего: главное, чтобы в руках у писателя оказался инструментарий, адекватный поставленной цели.
Задача Эрно заявляется напрямую уже в эпиграфе из Мишеля Лейриса – «У меня два желания: чтобы событие стало текстом. И чтобы текст стал событием», причем «событием» не в общественном или культурном смысле (это третично и связано с выходом приватного в публичное пространства), но именно в бытийном.
Чтобы одно событие, явление письма и готового текста, заместило другое, травмирующее и болезненное.
Память – всегда вещественна, говорит Эрно где-то внутри книги (лень искать цитату) – становление текста поэтому есть замещение реальности тем, как все помнится: и об этом второй эпиграф «События».
«Как знать, может, память в том и состоит, чтобы наблюдать до самого конца…» Юко Цусимо
Для повествования важно, что Эрно описывает историю своего криминального аборта, едва ли не стоившего ей жизни, спустя многие годы, вспомнив ситуацию из далекого 1963-го года в кабинете врача, объявившего рассказчице (практически идентичной автору), что анализы хорошие и СПИДом она не болеет.
Кабинет в конце длинного сводчатого корпуса Элизы безличен (посетители здесь идут под номерами, принимает их, объявляя вердикт «доктор») как и положено территории вне зоны комфорта и вне личного информационного пузыря, которые построены по лекалам наших личностей, оказывающихся чем-то вроде системы зеркал и многократных отражений, не дающих забывать о том, кто мы и чего хотим.
Теплые зоны отражений чередуются с полянами «общих мест», где мы обычно теряем внешнюю индивидуальность, становясь частью многоголовой толпы, вот как в аэропортах, ну, или же одинокими, хотя и типовыми телами, как в больницах, в поликлиниках или кабинетах сдачи анализов, на призывных пунктах, ну, или же, к примеру, в банках, когда уже не сидишь с талончиком на руках, дожидаясь вызова, но идёшь к окошку под каким-то номером, к такому же анониму, обладающему именем и отчеством, как и ты сам.
«Два дня мы встретились у него в офисе, и он отвел меня пообедать в кафе на набережной, недалеко от автовокзала. Этот район был разрушен во время войны и заново отстроен в бетоне; раньше я там не бывала. Я начинала выходить из той зоны и тех мест, где обычно проводила время с другими студентами…» (25)
Кстати. Важный момент влияния подобных «не-мест», если вспомнить определение, данное промежуточным пространствам и зонам отчуждения (нежити) Марком Оже, заключается в их тотальной стертости, в том числе и для человеческой идентификации…
…в том числе и для пола.
Болезнь или же трансфер наделяют людей толикой индивидуальности (они пока не такие, как все), но, в обмен, лишает индивидуальности, тем более, что дискомфорт гендера не имеет.
Одной из важнейших сюжетных линий «События» оказывается невозможность найти для подпольного аборта правильных людей, так как публично эта тема табуирована и не поднимается даже среди близких знакомых…
…даже среди гинекологов, пользовавших рассказчицу в Париже и в Руане, где она учится на филологическом факультете (студенчество ее оказывается важным социальным обстоятельством когда она попадает с кровотечением в больницу – грубый врач ничего не знает о социальном статусе пациентки, а когда узнает, что она не продавщица с рынка, раскаивается в своей резкой реплике, да уже поздно) обсуждение аборта невозможно, из-за чего Эрно мыкается и стучится в закрытые двери, бьётся головой об стену и ищет вообще непонятно кого, пока случай не сводит её с женщиной, поставившей криминальные операции с помощью зонда, буквально на поток.
Рассказ Эрно посвящен, казалось бы, проблемам сугубо женским, из-за чего «Событие» подняли на щит феминистки, тогда как внутри текста, описывающего историю по памяти, этот выход из обжитого и привычного мира на территорию нежити «не-мест» оказывается всечеловеческой схемой потери покоя и комфорта.
Болеющему или теряющему что-то (кого-то) человеку неважно, мужчина он или женщина – у парней существует не меньше болезненных и травмирующих ритуалов и инициаций, что и позволяет сопереживать книге Эрно не только «слабому полу» (хотя, конечно, теперь давно уже непонятно, какой это пол у нас самый что ни на есть «слабый»).
Эрно пишет, то есть вспоминает и вспоминает, то есть пишет из относительно нынешнего времени («эпохи СПИДа»), когда дистанция (а это, кстати, и есть разница между автором и рассказчицей) создает оптический прибор для применения размятого письма – это именно оно способно решить еще одну застарелую проблему.
Занозу сознания.
«Возможно, мой рассказ вызовет гнев или отвращение; возможно, меня обвинят в дурном вкусе. Но опыт, каким бы он ни был, дает неотъемлемое право его описать. Нет недостойной правды. И если я не расскажу об этом опыте все до последнего слова, я лишь помогу скрывать ту реальность, в которой жили женщины, и встану на сторону мужского доминирования…» (38)
Пишущие о «Событии» говорят, в основном, о тяжелой женской доле, обретающей теперь голос, благодаря беспрецедентной откровенности Анни Эрно, предоставленной ей возможностями автофикшн, хотя книги ее приходит в Россию чуть позже «Моей борьбы» Уве Карла Кнаусгора, задавшего планку искренности физиологических процессов несколько раньше(хотя, конечно, у них соотношение поэзии и правды разным окажется), да и без особенного надрыва.
Ибо сам по себе надрыв эстетическим аффектом является не всегда, но лишь когда и если поддержан уровнем размятости письма, соответствующего градусу травмированности или отчаянья.
В случае с Эрно говорить следует об письме, о его неповторимых технологических особенностях, начинающих ассоциироваться с физиологическими процессами…
…показательно, что в цитатах из дневника 1963 года рассказчица выбирает назывные, мало чего передающие, конструкции.
Дневник ведется вместе с возникновением и ростом плода, но не несет никакой особенно распространенной информации…
…в отличие от более поздней рефлексии, зафиксированной в тексте 2000 года, поскольку, в отличие от прерванной беременности, процесс писательского роста не останавливался ни на минуту и развивался вместе с Эрно.
«Когда я пишу, то стараюсь всему искать подтверждения, но кроме дневника и записной книжки тех времен ничто не свидетельствует о моих мыслях и чувствах: ведь то, что происходит у нас в голове, нематериально и хрупко.
Лишь воспоминания о чувствах, связанных с другими людьми, связанных с другими людьми или внешними вещами – снег Пюи Жюмель, выпученные глаза Жана Т., песня Сестры-Улыбки, – могут представить мне свидетельства той реальности. Подлинная память – всегда материальна…» (47 – 48)
Раньше рассказчица была бедна и неопытна, зато теперь она во всеоружии: свое великолепное письмо оно воспринимает как власть и силу.
Она была слаба, когда дневники ее содержали одни голые констатации.
Теперь все радикально поменялось – и вот они свидетельства защиты, стопка востребованных миром книг.
В качестве своего ребенка не-мать получает текст и замещает дитя текстом, что тоже ведь делает понятным то, что происходит с ней, рассказчикам и писателям любого пола.
«Событие» – манифест действенности литературной практики с точки зрения авторской жизни, раз уж, если идти вслед за логикой Эрно, это реальная и действенная возможность избыть беду и закрыть гештальт.
Все не напрасно, если текст способен оправдать любой опыт и задать ему смысл.
Даже самым что ни на есть случайным обстоятельствам или встречам, намеренно лишенным имен.
«Я даю лишь инициалы первой из женщин, которые сменяя друг друга, сопровождали меня на этом пути. Их знания, действия и решения помогли мне лучшим образом выдержать это испытание. Хотела бы я здесь написать ее фамилию и прекрасное символическое имя, данное ей родителями, беженцами из франкистской Испании. Но то, что подталкивает меня это сделать – желание заявить о ценности реального существования Л. Б., – одновременно и останавливает меня. Я не имею права в одностороннем порядке использовать свою власть, чтобы выставить на всеобщее обозрение Л.Б., реально существующую, живую (как подсказывает мне справочник) женщину, которая совершенно справедливо сможет поставить мне на вид, что «ни о чем таком меня не просила»…» (44)
Несмотря на честный и прямой параллелизм («Событие», явно наследующее нарративным практикам «нового романа» на новом цивилизационном и культурном этапе, построено на очевидных бинарных оппозициях и анализировать её – сплошное удовольствие среднестатистического структуралиста), способным спрямить любое художественное высказывание до кратковременной публицистики, главным явлением книги оказывается бесперебойный поток событий, катящийся вместе с читателем точно с горки.
Остановить его невозможно, совсем как в приключенческом или авантюрном повествовании, хотя материи, описываемые Эрно, намеренно сермяжные, серые, демонстративно невыразительные.
Однако, ритмически организованное письмо (переводчица Мария Красовицкая сохранила и передала его формальные особенности, темп и волнообразную манеру постепенного приближения), во-первых, задает ощущение движения и передвижения нарратива с места на место (вот и сама рассказчица постоянно мечется по знакомым, улицам и городам), во-вторых, с помощью плавного, почти незаметного монтажа, переводит нерв беспокойства в фабульный тремор, проложенный лейтмотивами из самых разных сфер – например, мета-рефлексии, а так же воспоминаниям об особенностях минувшей эпохи как таковой (этому искусству Эрно посвятила еще одну важную свою книгу «Года», которая тоже существует по-русски), социальному устройству французского общества, общественной семиотике, ну, и, конечно, извивам личной биографии…
…эти внезапные перепады, заданные разнородностью тем, исполняют роль всполохов состояния и настроения, внезапных выплесков эмоций, приступов горячей паники и холодного пота, которые Эрно гонит без повторений и оглядки назад: обычно мысль занимает у неё отдельный абзац, отчёркнутый макетом в особый прозаический период.
Ну, то есть, мысль-абзац, событие-абзац, эмоция-абзац и каждый новый период не размазывает кашу по тарелке, но приносит новую картинку и новый ракурс положения, чем-то напоминая стихи об интеллектуальных путешествиях, бесперебойно жонглирующих иллюзией движения.
Задача Эрно избыть травму и поскорее добраться до конца, из-за чего она и гонит лошадей, не останавливаясь ни на мгновенье – сцепки отдельных периодов, сцементированных, с одной стороны, законченностью высказывания, а, с другой, клиффхэнгерами, создают ощущение цельности и мускульной силы текстуального переживания.
«Я чувствую, что эта история сама ведет меня за собой и без моего участия создает ощущение неизбежной беды. Я всеми силами борюсь с искушением пропускать дни и недели: ищу и выписываю детали, анализирую факты, и даже в грамматике пытаюсь сохранить то ощущение бесконечно тянущегося времени, которое словно во сне, уплотнялось, но вперед не шло…» (32)
Главный результат (продукт) зрелого и размятого письма, эмансипировавшегося от средней температуры по беллетристической больницы в сторону тонких материй невидимого и неуловимого – точность передачи того, что важно передать.
Иногда точность работает уколами отдельных формул и формулировок (так, внезапно в тексте мелькает «центр этого проглоченного, закрашенного города» и внутренним зрением я вдруг оказываюсь внутри своей поездки в Руан, где центр с рынком, на месте казни Жанны Д’Арк, действительно пустоват), другой раз – нагнетанием общей атмосферы, создаваемых перечислительной интонацией четко отобранных деталей.
Иногда они призваны восстановить ощущение эпохи шестидесятых, иногда – излучения пространств трепета и нежити.
Показательно, что на людях Эрно сильно не фиксируется – все они статисты и винтики для продолжения бесперебойной ткацкой активности. Для нее принципиально не называть фамилий и, подчас, даже имен.
«Видеть воображением или памятью – это то, на чем строится письмо. Но «я снова вижу» пишут лишь о том миге, когда вдруг чувствуешь воссоединение с другой жизнью, жизнью пройденной и потерянной. Это чувство так точно передается выражением «словно я снова там»…» (41)
Мужчина-читатель, разумеется, не способен пережить все имманентности беременности и аборта, из-за чего, возможно, вкладывает в структуры нарратива «События» что-то свое – метарефлексию, апологию размятого письма, переживание осколков зрелого модернизма (можно ли назвать Анни Эрно наследницей Натали Саррот?), однако, важнейшим косвенным свидетельством того, что автор выводит свою тему из ограничителей субкультурности на просторы общечеловеческого значения, свидетельствует не столько Нобель, сколько незаметность (неважность, непринципиальность) сугубо французских реалий.
Читая «Событие», я неоднократно ловил себя на том, что парижские или руанские детали утекают у меня сквозь щели восприятия, поскольку на физиологическом уровне драма тела не имеет не только пола, но и национальности.
Французской здесь является форма короткого повествования, сублимирующего форматы прямолинейного эгодокумента, впрочем, явно наследующего национальной литературной традиции, хрустальной чистоте декартовской интенции, где мышление и есть существование и физиология…
…но не содержание, с которым справляется любая зрелая современная культура, где существуют свои традиции размятого письма без внутренних ограничений и внешних стен.
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник "Событие" Анни Эрно в переводе Марии Красовицкой. No Kidding Press, 2021 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»