Ретродетектив Вячеслава Курицына «У метро, у “Сокола”», «Livebook» 2022
03-08-2022 23:04
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Не особо слежу за развитием детективного жанра, но, если по моим представлениям, так Вячеслав Курицын написал неправильный какой-то детектив – текст, выламывающийся из рамок привычных центробежных стратегий: в «У метро, у “Сокола”» главное – не расследование, а атмосфера…
Вот как Игорь Масленников ставил фильмы по рассказам о Шерлоке Холмсе, которые и сами по себе напоминают гербарий, благоухающий ощущениями подзагулявшего викторианства, а в кино они и вовсе превратились в оперетту, где на первый план выходят бытовые обстоятельства и постоянно множатся периферические ответвления да боковые побеги.
Следователь Покровский, решающий загадки серийных убийств (и нескольких покушений), произошедших на северо-западе Москвы 1975 года, в какой-то момент настолько запутывается в избытке ненужной информации, которая совершенно никуда не ведёт, но, сообразно следственным действиям, постоянно расширяется буквально во все стороны, и нарастает (горшочек, не вари!), что начинает казаться – Курицын идёт по следам «Твин Пикса» и «Лоста»…
…то есть, воспроизводит, если по Умберто Эко, «открытую структуру» с отсутствующим нарративным центром, из-за чего преступление может и растворится окончательно в попутных обстоятельствах и решено не будет.
Раз уж главное атмосфера (в качестве оммажа эпохе Курицын берет за образец неторопливые детективы из журнала «Юность» тех лет, где совестливые и одухотворённые милиционеры, дела и дни которых экранизируют затем в стиле кино морального беспокойства, осознанно выходили на борьбу с мировым злом, заключенным в несовершенстве общественной системы, заранее понимая, что целиком им его не одолеть) то интрига может и не раскрыться, подобно парашюту, радикально меняющему направление полёта.
Нерешенный детектив – это ли не новация в жанре, где, казалось бы, все фабульные и сюжетные возможности перебраны и затерты как лестницы в столичном метро…
Кажется, я помню один такой текст с преступлением, подвешенным за территорию текста – в детской книжке Анатолия Алексина про юного детектива Алика Деткина, как же она называлась, но читал я её, кажется, тоже в застойной «Юности» (или же в «Пионере»?).
Между прочим, одновременно веселая и тревожная повесть Алексина, где всё, вроде бы, не совсем взаправду и всерьёз, весьма подходит «игровой стихии» российского постмодерна, пару десятилетий спустя начавшего вовсю играть с нарраторами и с жанрами: это ведь именно глубокий и безнадёжный застой, ограничивавший любое яркое движение выше среднего, тематическое расширение и открытые общественно-политические декларациимирволил способствовал детальной разработке жанровых заморочек и особенностей всех форм и типов повествовательного мастерства…
…и аксёновское «В поисках жанра» (подзаголовок его американского травелога «Круглые сутки нон-стоп», впервые опубликованного, помню как сейчас, родным «Новым миром») неслучайно становится едва ли не важнейшим литературоведческим девизом эпохи.
Курицыну, не первый раз играющему с жанровыми ожиданиями и, каждый раз деконструирующими их каким-то намеренным сюжетным заваливанием очередной книги куда-то в сторону, удалось поженить в «У метро, у “Сокола”» вторичные жанровые признаки «молодёжной прозы» 70-х с постмодерном 80-х – 90- х, обернувшимся ныне актуальной ретро-утопией, пускай и под детективным соусом.
Приправы и аранжировки всё равно всегда вторичны, куда важнее основа подобного блюда, вышивающего по канонической канве (преступление обязательно должно быть раскрыто), но с какой-то лёгкой придурью и посматриванием рассказчика за сцену.
Кажется неслучайным, что вся вторая половина «У метро, у “Сокола”» связана с поиском уникальной иконы, рассуждениями о соотношении копии и оригинала, методов иконописи и восприятии искусства в ситуации тотальной перемены его участи и контекста.
Лучшие иконописцы, к которым, видимо, относится и сочиненный автором Прохор Чернецов, достигали безграничной свободы внутри жёсткого канона, не допускающего заметных отклонений от свода правил – вот точно так же и Курицын создает, кажется, лучшую свою книгу, поверх ограничений массовой и коммерческой культуры.
Главное здесь не преступление и путь к схватке с убийцей (обойдусь без спойлеров), но, во-первых, избыточная суггестия (и разве не должно запутывать или вводить в заблуждение уже само название этой книги, где среди жертв и подозреваемых – большинство представительниц именно слабого пола), а, во-вторых, интуитивные метания следаков, пытающихся понять логику событий, реконструировать их, или же почувствовать для начала, обрабатывая и пропуская через себя чудовищные избытки ненужной, попросту пустопорожней информации…
… таким образом, словно бы выскакивая из модерна в постмодернистские, наши уже времена, необходимостью постоянной творческой переработки реальности приближаясь вплотную к представителям писательского цеха – такой степени самоотдачи, горения и одиночества, оборачивающегося тотальной личной неустроенностью, следователи, самозабвенно растворяющиеся в реалиях уголовных дел, совсем уже по-писательски, работают собой и из себя.
Расследователи, подобно прозаикам, верят в осмысленность мира и неслучайность всего происходящего с нами – раз уж все связано со всем и, следовательно, всё можно объяснить, конвертировав загадку любой степени тяжести в кружева причинно-следственных цепочек, которые эти добрые и усталые люди выносят, подобно Атлантам, на собственных плечах.
Что не всегда гарантирует результат – и Курицын достаточно долго ведёт персонажей по кромке неудачи, множа эффектные подробности, которые не приближают к поимке убийц(ы), но максимально отдаляют персонажей, которым всё время что-то мешает (мотив «Хромой судьбы» Стругацких), лишь ближе к финалу [зачем-то] выруливая, можно даже сказать, вываливаясь обратно в жанровый канон.
Раз уж сведение всех сюжетных ружьев и заманух, развешенных по ходу пьесы, в единую отыгранную систему по-прежнему является признаком зрелого писательского мастерства.
В отличие от Лиала, упомянутой Умберто Эко в заметках к «Имени розы», нынешний автор не имеет право выражать эмоции напрямую – допустим интересует его (или её) одиночество или же собственное старение, из-за чего он (или она) начинает убивать старушек одну за другой (обязательно жду рецензию на книгу Курицына с заголовком из Хармса), ассоциируя ареал своего северо-западного обитания с домами старости, но говорить, при этом, следует про тщательно продуманные убийства, совершенные из корысти да застарелого человеконенавистничества в типичной коммунальной квартире на Ленинградке.
Примерно в середине книги Покровский ведет на футбольный матч сынишку коллеги, погибшего на боевом посту.
Детальное описание битвы «Динамо» с «Торпедо» идеально ложится на эту часть романа, демонстративно продолжающего прозябать внутри бесперспективных маневров.
«Широкорожий новый центрдеф у «Динамо», совсем молодой, грызёт зверем. Отбил головой дальний мяч, да так удачно, что динамовцы очутились в контратаке трое на трое… Неточный чуть-чуть пас, эх. Мальчишки рты открыли, глаза выпучили. И Покровский мог когда-то столь же искренне переживать! Долматов потерял мяч в центре поля, торпедовцы тут же организовали острый выпад и забили – 0:1. Вадик встал и зааплодировал, на него воззрились с соседских мест, трибуна-то динамовская, но он выдержал взгляды. Кричать, правда, не стал. Вновь «Торпедо» лезет через центр… дулю… перевели на фланг, передача… в руки Гонтарю…» (341)
Про футбол или про пломбир с масляной розочкой автору явно важней, чем про бандюганов и фарцовщиков, за исключением, разве что, женщин, чьи прелести Покровский воспринимает более чем трепетно, но совершенно незаметно со стороны, анатомические особенности сечет постоянно, но как-то бесстрастно, словно бы каталог метафор составляет.
Подобно языку футбольных трансляций, современная проза выработала и точно так же имеет свои, давным-давно разработанные, размятые поколениями мастеров стилистических условностей, сложно устроенные семиотические закидоны.
«Опасный прострел… «Динамо» атаковало уже безостановочно. «Ди-на-мо» неслось над стадионом. Сережка Углов вскочил, прыгает на ножках-пружинках, как воробей.
Петрушин повздорил с белобрысым торпедовцем, грудью на него наседают, торпедовец бухтит, но уступил, отошёл. Надо давить! Долматов догнал мяч, уходящий за линию, отправил его в штрафную, а там всех опередил Павленко – 1:1. Ура-а-а! И еще куча времени вырвать победу. Но так вничью и добегали, хотя динамовцы в конце имели ещё пару моментов…» (343)
Тем более, что мы знаем: у Курицына нет ничего случайного и, как это положено теоретику и практику постмодерна, написавшего по-русски первую оригинальную монографию о литературном постмодернизме, за каждым проявлением текста у него открываются, должны открываться, круги расходящихся отсылок, слои подтекстов, аллюзий и реминисценций.
Тем более, что в муровской курилке (коллеги Покровского хоть и ругаются матом да избивают подозреваемых, выбивая показания, но разговоры ведут примерно как в столовке газеты «Советская культура») внезапно всплывает понятие «драма абсурда».
На странице 126 следователь Кравцов, коллега капитана Покровского, так его напрямую и спрашивает: «Говорят, абсурд какой-то вышел?»
На что всевидящий рассказчик, заранее знающий чем сердце успокоится (поэтому и позволяющий себе иногда выходить «за рамки данного повествования») не менее прямо отвечает Кравцову на странице 127, вместо Покровского: «Абсурд – подходящее определение. В капстранах существует «театр абсурда», подошёл бы для вчерашней истории…»
То, что незримый нарратор вмешивается в разговор вовсе не значит, что он равен Покровскому, тем более, что категориальный аппарат у рассказчика, как и апперцепционная база, стилизованы под эпистему советского человека тех времен, когда деревья были большими – и Курицын, надо отдать ему должное, последовательно выдерживает в книге ментальное состояние середины 70-х…
…хотя, конечно, и с высоты нынешнего исторического знания, позволяющего правильно (и даже политкорректно) расставлять всяческие второстепенные аспекты…
…но, тем не менее, свято соблюдать «дух времени» и «дух эпохи», чётко соответствуя её антропологическим параметрам (в отличие от авторов других модных текстов, обращённых в пору глухоголистопада застоя – вот как Катерина Сильванова с Еленой Малисовой в их культовом «Лето в пионерском галстуке») – что сложно, но ещё возможно, раз уж автор не просто жил при позднем социализме, но, во многом, был им сформирован.
Более того, как кажется, именно эпистема брежневского застоя, бережно реконструируемая автором и по квадратикам перенесённая в текст, является одним из важнейших достоинств «У метро, у “Сокола”», обращаемого в капсулу машины времени не только на основе личного опыта, но ещё и специально приобретенных, на ходу приобретаемых знаний…
Так как многое забывается, вымывается из головы, тем более, если жизнь не стоит на месте и куда-то постоянно дрейфует – с одной стороны, кажется, что пейзаж за окном, как и весь окоём, остаётся нетронутым и прежним (разве что, может быть, за исключением нескольких автономных деталей, вроде точечной, высокоэтажной застройки или же частичной джентрификации мест привычного обитания), но, на самом-то деле, мир давно и многократно поменялся с тех пор, как мы решили следить за мнимой его неизменностью.
Мутировал на атомарном, что ли, уровне.
Создавая «винтажный детектив» (определение с обложки) Курицын проделал громадную работу по сбору краеведческих и исторических данных – перешерстил подборки пожелтевших газет за 1975-ый год (страна только-только начала готовиться к Олимпиаде-80), собственными ногами замерил детективный хронотоп, плавно растекающийся параллельно Ленинградке – Ленинградскому проспекту в ареале станций метро «Динамо», «Аэропорт» и «Сокол»…
…ну, то есть, взял шире заявленного места и это хорошо, так как столичные районы на северо-западе столицы перетекают друг в друга более чем незаметно – совсем как исторические эпохи и времена наших жизней.
Когда я писал «Красную точку», действие которой начинается в 1978 году, то, вот точно так же, завел несколько файликов, куда сваливал всё, что удалось вспомнить или же накопать – от запаха овощных магазинов, где обязательно стояли фаянсовые ванные с маринованными овощами, аромат которых смешивался с присутствием сырой земли, оставшейся на картошке и маркошке – до слухов и сплетен про гибель Пугачевой в автомобильной катастрофе под Сочи и цен на фальшивые «Вранглеры».
Вот и Курицын с мнимой лёгкостью (раскопанные данные не должны выпирать, но вплетаться в общий разговор впроброс, с некоторой даже небрежностью) упоминает исчезнувшие учреждения и точки общепита, трижды обращаясь к аллее деревьев, росших посредине Ленинградского проспекта, по которому, как в незапамятные времена, ездят не только троллейбусы, но и трамваи, а так же любовно реконструирует правила покупки разливной сметаны.
В молочный отдел тогда следовало приходить со своей тарой, куда продавщица, обычно обряженная в накрахмаленный белый кокошник, наливала густую сметану алюминиевым черпаком, после чего карандашом писала на клочке крафтовой оберточной бумаги сумму покупки, предъявляемую на кассе.
Когда стакан томатного сока в кафетерии стоит десять копеек и к нему прилагалась солонка с алюминиевой чайной ложкой, а в аппаратах с газированной водой (простая минералка с газом – одна коп., с сиропом – три коп. и на гривенник можно нацедить, пропуская копеечную воду, целый стакан дармовой практически сладости) действительно стояли граненные стаканы, созданные по эскизам Веры Мухиной – как же они, стаканы эти, сияли на солнце в яркий летний день, промытые тут же в специальном помывочном отсеке с весёлыми брызгами…
Я увлёкся – и это неслучайно, так как нынешняя ностальгия не даёт вернуться в мир, лепивший нас собственными неторопливыми установками: мы были лишены его и изгнаны насильно, совсем как Набоков из своего Золотого века с концом Советского Союза.
Набокова и его современников обездолили большевики и революция, а нас оставили без страны происхождения, ровно наоборот, распад коммунистической империи и финал СССР.
Курицын любит все нетипическое и вырывающееся за рамки привычного, коллекционирует странные случаи и чудаковатых людей (часть этой коллекции инсталлирована, чтоб добро не пропадало, и в нынешний ретро-детектив тоже), а минувшая эпоха, её окончательно схлопнувшееся законченное длительное и превращает все обычное когда-то в россыпь самодостаточных редкостей…
В кунсткамеру.
Курицын, каждая книга которого не похожа на предыдущую (это значит, что подлинная тема его лежит вне внешнего сюжета, в стороне от жанров, а видна лишь с дистанции, позволяющей охватить сразу несколько произведений) использует темы своих сочинений для того, чтобы выказать причастность к тому или иному явлению – Франции и устричным плантациям («Месяц Аркашон»), Венеции и современному искусству («Чтобы бог тебя разорвал на куски изнутри»), Ленинграду и блокаде («Спать и верить»), Набокову («Набоков без Лолиты»), ну, или же футболу («История мира в пяти кольцах»).
В «Набокове без Лолиты» на странице 108 Вячеслав Курицын прямо объясняет мотивы, заставляющие его поднимать трудоёмкие проекты, даже если это легкомысленная, казалось бы, беллетристика, ни на что особенно не претендующая.
«Ответ: я ловко преобразился в писателя-сочиняющего-большую-книгу-о-Набокове, и мне совершенно не хотелось преображаться вспять, терять этот крайне приятный статус. Больше счастье – работать над такой книгой. Ловить приветы судьбы, знаки, подтверждающие верность пути. Знаками этот путеводитель обильно не нафаршируешь, часто они просто являются непереводимой игрой теней на брандмауэре или слишком впаяны в мою жизнь, гаснут, если выдернуть контекст…»
Во-первых, труд должен стать частью жизни; во-вторых, ему просто необходимо быть связанным с материями, экзистенциально важными автору.
Теперь эти материи – память и прошлое.
То, чего не вернуть.
Минувшее совсем где-то рядом, вот как "Сокол" рядом с "Аэропортом" и врезается в него на стыке Черняховского и Усиевича, да руки коротки, уже не догнать - льдины эпох откалываясь от настоящего, уходят за горизонт в районе железнодорожных путей и станций "Красный балтиец" да "Гражданская"...
...как платформа с вывеской Вырица или Тарту...
Важно, что западная часть от Лениградки до поездов меняется медленнее остальных районов Москвы - здесь по сей день можно встретить заповедные кварталы аутентичного ландшафта образцового социалистического хозяйства с подъездами, пропахшими тараканьей отравой и гаражными кооперативами, разрисованными еще советскими диссидентами: значит, для того, чтобы перенестись в законченное прошлое даже необязательно спускаться под землю - в метро...
Кажется, Курицыну в нынешнем времени плохо совсем, вот он и бежит в год тридцатилетия великой победы, на актуальную повестку дня стараясь даже не оглядываться.
Нашёл чем удивить.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Не особо слежу за развитием детективного жанра, но, если по моим представлениям, так Вячеслав Курицын написал неправильный какой-то детектив – текст, выламывающийся из рамок привычных центробежных стратегий: в «У метро, у “Сокола”» главное – не расследование, а атмосфера…
Вот как Игорь Масленников ставил фильмы по рассказам о Шерлоке Холмсе, которые и сами по себе напоминают гербарий, благоухающий ощущениями подзагулявшего викторианства, а в кино они и вовсе превратились в оперетту, где на первый план выходят бытовые обстоятельства и постоянно множатся периферические ответвления да боковые побеги.
Следователь Покровский, решающий загадки серийных убийств (и нескольких покушений), произошедших на северо-западе Москвы 1975 года, в какой-то момент настолько запутывается в избытке ненужной информации, которая совершенно никуда не ведёт, но, сообразно следственным действиям, постоянно расширяется буквально во все стороны, и нарастает (горшочек, не вари!), что начинает казаться – Курицын идёт по следам «Твин Пикса» и «Лоста»…
…то есть, воспроизводит, если по Умберто Эко, «открытую структуру» с отсутствующим нарративным центром, из-за чего преступление может и растворится окончательно в попутных обстоятельствах и решено не будет.
Раз уж главное атмосфера (в качестве оммажа эпохе Курицын берет за образец неторопливые детективы из журнала «Юность» тех лет, где совестливые и одухотворённые милиционеры, дела и дни которых экранизируют затем в стиле кино морального беспокойства, осознанно выходили на борьбу с мировым злом, заключенным в несовершенстве общественной системы, заранее понимая, что целиком им его не одолеть) то интрига может и не раскрыться, подобно парашюту, радикально меняющему направление полёта.
Нерешенный детектив – это ли не новация в жанре, где, казалось бы, все фабульные и сюжетные возможности перебраны и затерты как лестницы в столичном метро…
Кажется, я помню один такой текст с преступлением, подвешенным за территорию текста – в детской книжке Анатолия Алексина про юного детектива Алика Деткина, как же она называлась, но читал я её, кажется, тоже в застойной «Юности» (или же в «Пионере»?).
Между прочим, одновременно веселая и тревожная повесть Алексина, где всё, вроде бы, не совсем взаправду и всерьёз, весьма подходит «игровой стихии» российского постмодерна, пару десятилетий спустя начавшего вовсю играть с нарраторами и с жанрами: это ведь именно глубокий и безнадёжный застой, ограничивавший любое яркое движение выше среднего, тематическое расширение и открытые общественно-политические декларации
…и аксёновское «В поисках жанра» (подзаголовок его американского травелога «Круглые сутки нон-стоп», впервые опубликованного, помню как сейчас, родным «Новым миром») неслучайно становится едва ли не важнейшим литературоведческим девизом эпохи.
Курицыну, не первый раз играющему с жанровыми ожиданиями и, каждый раз деконструирующими их каким-то намеренным сюжетным заваливанием очередной книги куда-то в сторону, удалось поженить в «У метро, у “Сокола”» вторичные жанровые признаки «молодёжной прозы» 70-х с постмодерном 80-х – 90- х, обернувшимся ныне актуальной ретро-утопией, пускай и под детективным соусом.
Приправы и аранжировки всё равно всегда вторичны, куда важнее основа подобного блюда, вышивающего по канонической канве (преступление обязательно должно быть раскрыто), но с какой-то лёгкой придурью и посматриванием рассказчика за сцену.
Кажется неслучайным, что вся вторая половина «У метро, у “Сокола”» связана с поиском уникальной иконы, рассуждениями о соотношении копии и оригинала, методов иконописи и восприятии искусства в ситуации тотальной перемены его участи и контекста.
Лучшие иконописцы, к которым, видимо, относится и сочиненный автором Прохор Чернецов, достигали безграничной свободы внутри жёсткого канона, не допускающего заметных отклонений от свода правил – вот точно так же и Курицын создает, кажется, лучшую свою книгу, поверх ограничений массовой и коммерческой культуры.
Главное здесь не преступление и путь к схватке с убийцей (обойдусь без спойлеров), но, во-первых, избыточная суггестия (и разве не должно запутывать или вводить в заблуждение уже само название этой книги, где среди жертв и подозреваемых – большинство представительниц именно слабого пола), а, во-вторых, интуитивные метания следаков, пытающихся понять логику событий, реконструировать их, или же почувствовать для начала, обрабатывая и пропуская через себя чудовищные избытки ненужной, попросту пустопорожней информации…
… таким образом, словно бы выскакивая из модерна в постмодернистские, наши уже времена, необходимостью постоянной творческой переработки реальности приближаясь вплотную к представителям писательского цеха – такой степени самоотдачи, горения и одиночества, оборачивающегося тотальной личной неустроенностью, следователи, самозабвенно растворяющиеся в реалиях уголовных дел, совсем уже по-писательски, работают собой и из себя.
Расследователи, подобно прозаикам, верят в осмысленность мира и неслучайность всего происходящего с нами – раз уж все связано со всем и, следовательно, всё можно объяснить, конвертировав загадку любой степени тяжести в кружева причинно-следственных цепочек, которые эти добрые и усталые люди выносят, подобно Атлантам, на собственных плечах.
Что не всегда гарантирует результат – и Курицын достаточно долго ведёт персонажей по кромке неудачи, множа эффектные подробности, которые не приближают к поимке убийц(ы), но максимально отдаляют персонажей, которым всё время что-то мешает (мотив «Хромой судьбы» Стругацких), лишь ближе к финалу [зачем-то] выруливая, можно даже сказать, вываливаясь обратно в жанровый канон.
Раз уж сведение всех сюжетных ружьев и заманух, развешенных по ходу пьесы, в единую отыгранную систему по-прежнему является признаком зрелого писательского мастерства.
В отличие от Лиала, упомянутой Умберто Эко в заметках к «Имени розы», нынешний автор не имеет право выражать эмоции напрямую – допустим интересует его (или её) одиночество или же собственное старение, из-за чего он (или она) начинает убивать старушек одну за другой (обязательно жду рецензию на книгу Курицына с заголовком из Хармса), ассоциируя ареал своего северо-западного обитания с домами старости, но говорить, при этом, следует про тщательно продуманные убийства, совершенные из корысти да застарелого человеконенавистничества в типичной коммунальной квартире на Ленинградке.
Примерно в середине книги Покровский ведет на футбольный матч сынишку коллеги, погибшего на боевом посту.
Детальное описание битвы «Динамо» с «Торпедо» идеально ложится на эту часть романа, демонстративно продолжающего прозябать внутри бесперспективных маневров.
«Широкорожий новый центрдеф у «Динамо», совсем молодой, грызёт зверем. Отбил головой дальний мяч, да так удачно, что динамовцы очутились в контратаке трое на трое… Неточный чуть-чуть пас, эх. Мальчишки рты открыли, глаза выпучили. И Покровский мог когда-то столь же искренне переживать! Долматов потерял мяч в центре поля, торпедовцы тут же организовали острый выпад и забили – 0:1. Вадик встал и зааплодировал, на него воззрились с соседских мест, трибуна-то динамовская, но он выдержал взгляды. Кричать, правда, не стал. Вновь «Торпедо» лезет через центр… дулю… перевели на фланг, передача… в руки Гонтарю…» (341)
Про футбол или про пломбир с масляной розочкой автору явно важней, чем про бандюганов и фарцовщиков, за исключением, разве что, женщин, чьи прелести Покровский воспринимает более чем трепетно, но совершенно незаметно со стороны, анатомические особенности сечет постоянно, но как-то бесстрастно, словно бы каталог метафор составляет.
Подобно языку футбольных трансляций, современная проза выработала и точно так же имеет свои, давным-давно разработанные, размятые поколениями мастеров стилистических условностей, сложно устроенные семиотические закидоны.
«Опасный прострел… «Динамо» атаковало уже безостановочно. «Ди-на-мо» неслось над стадионом. Сережка Углов вскочил, прыгает на ножках-пружинках, как воробей.
Петрушин повздорил с белобрысым торпедовцем, грудью на него наседают, торпедовец бухтит, но уступил, отошёл. Надо давить! Долматов догнал мяч, уходящий за линию, отправил его в штрафную, а там всех опередил Павленко – 1:1. Ура-а-а! И еще куча времени вырвать победу. Но так вничью и добегали, хотя динамовцы в конце имели ещё пару моментов…» (343)
Тем более, что мы знаем: у Курицына нет ничего случайного и, как это положено теоретику и практику постмодерна, написавшего по-русски первую оригинальную монографию о литературном постмодернизме, за каждым проявлением текста у него открываются, должны открываться, круги расходящихся отсылок, слои подтекстов, аллюзий и реминисценций.
Тем более, что в муровской курилке (коллеги Покровского хоть и ругаются матом да избивают подозреваемых, выбивая показания, но разговоры ведут примерно как в столовке газеты «Советская культура») внезапно всплывает понятие «драма абсурда».
На странице 126 следователь Кравцов, коллега капитана Покровского, так его напрямую и спрашивает: «Говорят, абсурд какой-то вышел?»
На что всевидящий рассказчик, заранее знающий чем сердце успокоится (поэтому и позволяющий себе иногда выходить «за рамки данного повествования») не менее прямо отвечает Кравцову на странице 127, вместо Покровского: «Абсурд – подходящее определение. В капстранах существует «театр абсурда», подошёл бы для вчерашней истории…»
То, что незримый нарратор вмешивается в разговор вовсе не значит, что он равен Покровскому, тем более, что категориальный аппарат у рассказчика, как и апперцепционная база, стилизованы под эпистему советского человека тех времен, когда деревья были большими – и Курицын, надо отдать ему должное, последовательно выдерживает в книге ментальное состояние середины 70-х…
…хотя, конечно, и с высоты нынешнего исторического знания, позволяющего правильно (и даже политкорректно) расставлять всяческие второстепенные аспекты…
…но, тем не менее, свято соблюдать «дух времени» и «дух эпохи», чётко соответствуя её антропологическим параметрам (в отличие от авторов других модных текстов, обращённых в пору глухого
Более того, как кажется, именно эпистема брежневского застоя, бережно реконструируемая автором и по квадратикам перенесённая в текст, является одним из важнейших достоинств «У метро, у “Сокола”», обращаемого в капсулу машины времени не только на основе личного опыта, но ещё и специально приобретенных, на ходу приобретаемых знаний…
Так как многое забывается, вымывается из головы, тем более, если жизнь не стоит на месте и куда-то постоянно дрейфует – с одной стороны, кажется, что пейзаж за окном, как и весь окоём, остаётся нетронутым и прежним (разве что, может быть, за исключением нескольких автономных деталей, вроде точечной, высокоэтажной застройки или же частичной джентрификации мест привычного обитания), но, на самом-то деле, мир давно и многократно поменялся с тех пор, как мы решили следить за мнимой его неизменностью.
Мутировал на атомарном, что ли, уровне.
Создавая «винтажный детектив» (определение с обложки) Курицын проделал громадную работу по сбору краеведческих и исторических данных – перешерстил подборки пожелтевших газет за 1975-ый год (страна только-только начала готовиться к Олимпиаде-80), собственными ногами замерил детективный хронотоп, плавно растекающийся параллельно Ленинградке – Ленинградскому проспекту в ареале станций метро «Динамо», «Аэропорт» и «Сокол»…
…ну, то есть, взял шире заявленного места и это хорошо, так как столичные районы на северо-западе столицы перетекают друг в друга более чем незаметно – совсем как исторические эпохи и времена наших жизней.
Когда я писал «Красную точку», действие которой начинается в 1978 году, то, вот точно так же, завел несколько файликов, куда сваливал всё, что удалось вспомнить или же накопать – от запаха овощных магазинов, где обязательно стояли фаянсовые ванные с маринованными овощами, аромат которых смешивался с присутствием сырой земли, оставшейся на картошке и маркошке – до слухов и сплетен про гибель Пугачевой в автомобильной катастрофе под Сочи и цен на фальшивые «Вранглеры».
Вот и Курицын с мнимой лёгкостью (раскопанные данные не должны выпирать, но вплетаться в общий разговор впроброс, с некоторой даже небрежностью) упоминает исчезнувшие учреждения и точки общепита, трижды обращаясь к аллее деревьев, росших посредине Ленинградского проспекта, по которому, как в незапамятные времена, ездят не только троллейбусы, но и трамваи, а так же любовно реконструирует правила покупки разливной сметаны.
В молочный отдел тогда следовало приходить со своей тарой, куда продавщица, обычно обряженная в накрахмаленный белый кокошник, наливала густую сметану алюминиевым черпаком, после чего карандашом писала на клочке крафтовой оберточной бумаги сумму покупки, предъявляемую на кассе.
Когда стакан томатного сока в кафетерии стоит десять копеек и к нему прилагалась солонка с алюминиевой чайной ложкой, а в аппаратах с газированной водой (простая минералка с газом – одна коп., с сиропом – три коп. и на гривенник можно нацедить, пропуская копеечную воду, целый стакан дармовой практически сладости) действительно стояли граненные стаканы, созданные по эскизам Веры Мухиной – как же они, стаканы эти, сияли на солнце в яркий летний день, промытые тут же в специальном помывочном отсеке с весёлыми брызгами…
Я увлёкся – и это неслучайно, так как нынешняя ностальгия не даёт вернуться в мир, лепивший нас собственными неторопливыми установками: мы были лишены его и изгнаны насильно, совсем как Набоков из своего Золотого века с концом Советского Союза.
Набокова и его современников обездолили большевики и революция, а нас оставили без страны происхождения, ровно наоборот, распад коммунистической империи и финал СССР.
Курицын любит все нетипическое и вырывающееся за рамки привычного, коллекционирует странные случаи и чудаковатых людей (часть этой коллекции инсталлирована, чтоб добро не пропадало, и в нынешний ретро-детектив тоже), а минувшая эпоха, её окончательно схлопнувшееся законченное длительное и превращает все обычное когда-то в россыпь самодостаточных редкостей…
В кунсткамеру.
Курицын, каждая книга которого не похожа на предыдущую (это значит, что подлинная тема его лежит вне внешнего сюжета, в стороне от жанров, а видна лишь с дистанции, позволяющей охватить сразу несколько произведений) использует темы своих сочинений для того, чтобы выказать причастность к тому или иному явлению – Франции и устричным плантациям («Месяц Аркашон»), Венеции и современному искусству («Чтобы бог тебя разорвал на куски изнутри»), Ленинграду и блокаде («Спать и верить»), Набокову («Набоков без Лолиты»), ну, или же футболу («История мира в пяти кольцах»).
В «Набокове без Лолиты» на странице 108 Вячеслав Курицын прямо объясняет мотивы, заставляющие его поднимать трудоёмкие проекты, даже если это легкомысленная, казалось бы, беллетристика, ни на что особенно не претендующая.
«Ответ: я ловко преобразился в писателя-сочиняющего-большую-книгу-о-Набокове, и мне совершенно не хотелось преображаться вспять, терять этот крайне приятный статус. Больше счастье – работать над такой книгой. Ловить приветы судьбы, знаки, подтверждающие верность пути. Знаками этот путеводитель обильно не нафаршируешь, часто они просто являются непереводимой игрой теней на брандмауэре или слишком впаяны в мою жизнь, гаснут, если выдернуть контекст…»
Во-первых, труд должен стать частью жизни; во-вторых, ему просто необходимо быть связанным с материями, экзистенциально важными автору.
Теперь эти материи – память и прошлое.
То, чего не вернуть.
Минувшее совсем где-то рядом, вот как "Сокол" рядом с "Аэропортом" и врезается в него на стыке Черняховского и Усиевича, да руки коротки, уже не догнать - льдины эпох откалываясь от настоящего, уходят за горизонт в районе железнодорожных путей и станций "Красный балтиец" да "Гражданская"...
Важно, что западная часть от Лениградки до поездов меняется медленнее остальных районов Москвы - здесь по сей день можно встретить заповедные кварталы аутентичного ландшафта образцового социалистического хозяйства с подъездами, пропахшими тараканьей отравой и гаражными кооперативами, разрисованными еще советскими диссидентами: значит, для того, чтобы перенестись в законченное прошлое даже необязательно спускаться под землю - в метро...
Кажется, Курицыну в нынешнем времени плохо совсем, вот он и бежит в год тридцатилетия великой победы, на актуальную повестку дня стараясь даже не оглядываться.
Нашёл чем удивить.
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Ретродетектив Вячеслава Курицына «У метро, у “Сокола”», «Livebook» 2022 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»