Интеллектуальная биография Джейн Джекобс, издательского дома "Дело". Моё эссе для "Знания/сила" 6'22
07-07-2022 17:34
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Примерно до сорока лет Джейн Джекобс (1916 – 2006) работала на третьестепенных должностях то машинисткой (в захолустной юности изучала скоропись), то редактором скромных отраслевых изданий, ибо с раннего детства отмечала в себе задатки литературных дарований (писала стихи).
Явная дурнушка с неразвитой харизмой (тот самый омут, где, до поры, до времени, непонятно какие черти водятся), она мечтала преодолеть комплексы и недочеты внешности, став известной писательницей.
Да только жизнь в кризисном Нью-Йорке вдали от родных (сначала в эпоху Великой Депрессии, затем во время Второй мировой войны), толкала Джейн на путь пошагового выживания.
Например, в металлургическом вестнике «Iron Age», где Джейн, стартовав с позиции секретаря, выросла сначала до помощника, а затем сделала головокружительную карьеру, став «младшим редактором».
«Несчастный Iron Age, его никогда не читали ради удовольствия, он не представлял интереса для большого литературного мира, нечасто встречался в газетных киосках и был настолько далек и от литературы, и от науки, насколько это вообще возможно. Это был отраслевой журнал: его новости, находки и репортажи ценились читателями только этой ниши и более никем…» (106)
После металлургических штудий, Джекобс писала об архитектуре в журнал «Америка», который правительство США выпускало на русском языке, чтобы распространять его по территории Советского Союза.
Однако, большую часть тиража большевики возвращали «на базу» нераспакованным.
Объясняли это тем, что бессмысленный глянец недавнего союзника по Второй мировой, не пользуется интересом у социалистических читателей.
Из-за чего трудоемкие задания, исполненные Джейн с максимальным тщанием и переполненные интеллектуальными находками, вновь не находили массовой аудитории.
Так бы, видимо, шаг за шагом, оно шло и дальше, да только однажды Дуг Хаскелл, главред журнала Architectural Forum, который и стал местом последней постоянной работы Джекобс, попросил заменить его на престижной урбанистской конференции по проблемам городского дизайна.
Важное мероприятие в Гарвардском университете, затеянной Хосе Луисом Сертом, гением каталонской архитектуры (в активе его такие знаменитые постройки как «Вилла богатого коллекционера» Фонда Мегт в французском Сан-Поль-де-Вансе и барселонский Фонд Жоана Миро) собирало интеллектуальную элиту страны для «работы над ошибками» собственной модернистской молодости.
«Серт рассматривал [городской дизайн] как ‘дисциплину’, что-то среднее между работой архитектора, ландшафтного архитектора и городского планировщика, но шире, чем каждая из них в отдельности…» (174)
Сам Хаскелл не мог выступить перед всеамериканской элитой, ибо собирался в Европу.
Как говорится в таких случаях, «ничего не предвещало».
Мать троих детей, к своим сорока, Джекобс была робка, пуглива, избегала публичных выступлений, но тут, по самым разным причинам, вынуждена была согласиться.
Боссу она поставила лишь одно условие: говорить не то, что нужно, но то, что ей действительно хочется.
Это десятиминутное выступление Джейн, впервые говорившей прилюдно, перевернуло всю ее дальнейшую жизнь.
А также, что немаловажно, изменило общие представления о современной урбанистике, устройстве и закономерностях развития «жизни и смерти больших американских городов», как Джейн Джекобс и назвала свою первую и самую знаменитую книгу.
Идеи органического развития городов «для людей», а не для застройщиков или машин, произвело эффект разорвавшейся бомбы, так как шло вразрез с модернистским мироощущением, которые уже не первое десятилетие вели американские города к казарменному единоначалию, сводящему разнообразие «вещества жизни» к нулю.
«Представления архитекторов и планировщиков послевоенного периода сметали существующие районы и заменяли их однотипными, негибкими, нечеловеческими и скучными территориями. Вот каким был новый порядок. Эта “нелепая ситуация, – сказала Джейн, – должна пробирать проектировщиков до мурашек.”
Как-то раз, по ее словам, Union Settlement искал помещение среди новостроек Восточного Гарлема (района, радикально перестроенного модернистскими многоэтажками – ред.), где можно было бы просто встретиться со взрослыми жителями района. Такого места не нашлось нигде – нигде невозможно встретиться и поговорить, кроме, может быть, прачечной в подвале. Понимают ли это архитекторы данного проекта, что задвигание социальной и публичной сферы в недра подвала приводит к “социальной нищете, какой трущобы и не видывали”?» (182/183)
Успех выступления в Гарварде Джейн закрепила серией статей, которые, кажется, и легли в основу ее самой известной книги, до сих пор считающейся одной из самых влиятельных и влияющих американских книг ХХ века.
Для Ле Корбюзье и Эбенизеров Говардов нашего мира, писал Тимоти Патиатц, многолетний корреспондент Джекобс, «город – это мертвая материя, которой можно управлять с помощью аргументированных планов единой воли и из перспективы единого взгляда, а природа – бессловесный сад, который надо симпатично обустроить» (444), тогда как Джейн «писала так, будто ткань города, которую она защищала, запрограммирована на автоматический ремонт и обновление, подобно биологически живой ткани с ее чудесными способностями к регенерации…» (439)
И этим «Жизнь и смерть больших американских городов» напомнила мне другое важное исследование урбанизма с человеческим лицом – «Изобретение повседневности» Мишеля де Серто, буквально следовавшего с группой единомышленников за бытовыми потребностями городских жителей небогатых кварталов Марселя.
В том-то и дело, что после Второй мировой войны представления людей о прекрасном и стандарты жизни изменились до такой степени, что необходимо было переизобрести понимание логики жизни не только отдельных городов, но и каждого современного человека, эти мегаполисы составляющего.
До российского общества, задумывающегося о неуютном облике родных районов, хронической вырубке зелени и хищническом расширении дорог, разрушающих логику городской инфраструктуры, волна эта докатывается только теперь, да и то в уродливом виде постоянной перекладки тротуарной плитки.
В Америке же, кажется, впервые на первостепенность «человеческого измерения» обратила внимание именно Джекобс, честь ей и хвала.
И то, что она пишет о градостроительных промахах Америки середины ХХ века отдается гулким набатом в умах жителей нынешней России.
«Есть качество похуже, чем прямое уродство или неупорядоченность, – писала Джейн в одном из самых своих цитируемых впоследствии пассажей, – и качество это – лживая видимость порядка, достигаемая игнорированием или подавлением порядка подлинного, который борется за свое существование и удовлетворение своих нужд». (234)
При том, что у Джейн ведь не было специального образования, позволявшего внедряться в тонкости и особенности экономического (социального, культурного, историко-культурного) развития больших американских городов.
Зато она обладала повышенной наблюдательностью, проявившейся уже в самой первой серии ее юношеских эссе для «Vogue» об особенностях промыслов Манхеттена (мехового, цветочного или, например, бриллиантового), но и умела формулировать насущные вопросы «народного хозяйства» в цепочках всем понятных парадоксов.
Писательство, которым она мечтала заниматься сызмальства – не только стихи без рифм и душещипательные истории. Верлибрами логично заниматься на досуге преподавателям филфаков, ну, а американский сторителлинг, на автомате практически, априори всегда смотрел в сторону голливудских сценариев, мечтая стать заготовкой для потенциальных фильмов.
У писателя же, если по-гамбургскому счету, иные, более концептуально широкие задачи интеллектуального обобщения. Например, нахождение иных ракурсов или взглядов на давно привычные сферы знания и человеческой деятельности.
А то и вовсе разработка новых интеллектуальных симбиозов, возникающих на пересечении гуманитарных и точных наук.
Джекобс, начинавшая работать в ежемесячниках, отлично понимала разницу между журналистом, фиксирующим частности и, собственно, литератором, отвечающим за «смысл».
За нахождение и формулировку несуществующего и, таким образом, за общее концептуальное движение цивилизации вперед.
«“Я совершенно обычная, уверяю вас, – писала она в 1997 году, – живу обычной счастливой жизнью, все самое примечательное в моей жизни случается у меня в голове, когда я прозаически сижу за печатной машинкой; и все это – уже в моей книге». И все же Джейн была еще и женой, матерью и другом. Она была общественной активисткой, оводом, хулиганом и бунтарем; в некотором смысле экономистом и немного философом, и, как говорят, экспертом по городам. Неуклюжие судьи кивают на то, что Джейн не была специалистом в тех областях и дисциплинах, в которые внесла наибольший вклад. Аналогичные сомнения могут касаться и Джейн-как-ученого, каким она в некотором роде тоже являлась. “Она была великим теоретиком, – говорит Люсия Джекобс, штатный профессор психологии в университете в Беркли. – Ее можно поставить наравне с Дарвином.” Когда люди указывали на отсутствие точных данных в ее работе, Джейн отвечала: “У Дарвина тоже не было данных.” Профессор Джекобс считает Дарвина более чем достойным сравнением. “Дарвин шел своим путем, знал, что был прав, и у него была невероятная интуиция”. Как и у Джейн». (461)
Обычно писательский труд некинематографичен.
В отличие от физика или математика, эффектно бушующих у грифельной доски, литератор способен, разве что, комкать черновики перед тем, как кидать их в ведро.
Другое дело рассказывать про не кабинетных затворниках, но людях прямого действия.
Важнейшей составляющей зрелой жизни Джекобс были компании против хищнических девелоперов, разрушающих историческую застройку Нью-Йорка и Торонто – двух городов, в которых Джейн с семьей существовала десятилетиями, и, таким образом, выскабливающим неформатное «вещество жизни» придающее уют бытовому укладу внутри мегаполиса любой степени широкоформатности.
Все началось с сохранения парка Вашингтон-Сквера, находившегося у самых ворот дома семьи Джейн, купленного в ипотеку.
С необходимости запретить рубить конкретное дерево у входа в этот самый дом, когда властям понадобилось сузить конкретные тротуары.
В «Специфике больших городов», первой части самой известной ее книги, занимающей примерно треть всего объема, три главы из пяти, занимает ода придорожным территориям.
2. Использование тротуаров: безопасность
3. Использование тротуаров: общение
4. Использование тротуаров: присмотр за детьми
5. Использование городских парков
6. Использование городских кварталов
Далее дом Джейн становится штаб-квартирой компании за сохранение Вест-Виллидж, сквозь который задумали провести бесчеловечный автобан.
Компании борьбы за права городских жителей отняли у Джейн два едва ли не самых энергичных и творчески активных десятилетия (60-ые и 70-ые), так как переехав в Канаду, она чуть ли не мгновенно впряглась в проблемы нового места жительства, а они однотипные, вероятно, повсюду, где застройщикам необходимо решать проблемы своих сверхприбылей за счет местного населения.
Лидерство оказалось естественным продолжением харизматических талантов Джекобс и ее текстуальной убедительности, создавая писательской ипостаси (хотя, если бы не общественные слушанья, координация движений, забастовки, манифестации и даже аресты, книг написано бы было больше) потенциально неповторимый видеоряд.
Реализующий, в том числе, и содержание семи ее основных монографий.
«За пятнадцать минут он сделал вывод, что перед ним кто-то вроде странного гения. Она была не просто умной. Она всегда знала, о чем говорит. Она была невероятно душевным человеком и в то же время могла продемонстрировать испепеляющее презрение к двуличию и тупости. “Она совершенно не выносила дураков, – говорит Тоначель. – Ей не хватало терпения слушать всякую чушь.” Под руководством Джейн ему казалось, что война за Вест-Виллидж велась не каким-то ополчением всякого сброда, а настоящими профи; все было гораздо профессиональнее, чем можно было ожидать…» (286)
Серия «Интеллектуальных биографий», затеянная Валерием Анашвили в издательстве «Дело», формирует политбюро интеллектуалов, как бы ответственных за образ мышления современного человека. В этом контексте Кант и Гете, Беньямин и Витгенштейн, Деррида и Барт становятся «отцами человечества», пришедшими из предыдущих эпох.
Да-да, даже Деррида имеет явно ограниченные сроки рабочего действия, не говоря уже о всех остальных, учитываемых «с точки зрения историко-культурного значения».
Широкого контекста ради.
Среди них, Джейн Джекобс – во-первых, единственная женщина, во-вторых, максимально близкая к нашему времени «писательница и активистка», именно что соразмерная текущему процессу.
На ее фоне даже Деррида оказывается жителем хрестоматий и антологий, тогда как «Жизнь и смерть больших американских городов» – произведение насущное, все еще не теряющее жгучей актуальности.
Это и вызывает некоторые особенности книги Роберта Канигела, перечисление благодарностей в которой, сгруппированное по городам и периодам жизни Джейн, занимает какое-то непривычное количество места.
На клапане мы читаем, что «Глаза, устремленные на улицу» вошли в десятку лучших книг года по архитектуре за 2016-ый год и попали в лонг-лист Медали Эндрю Карнеги «за достижения в жанре документальной прозы».
Буквально на каждой странице, Канигел сполна отрабатывает авансы, сплетая повествование, в первую очередь, о бытовой стороне существования Джекобс (поскольку ее теоретические выкладки – прямое следствие практических умозаключений) из деталей, вытащенных из десятков интервью и сотен документов (писем, в основном).
С одной стороны, автору повезло с максимальным количеством свидетелей, знавших Джейн в разные периоды ее жизни, с другой же, видимо, величие ее как титана современной жизни, видимо, не всегда казалось столь очевидным.
Поэтому Эндрю Карнеги ваял нарратив из множества подробностей, замещающих широкоформатность личности (нынешнего человека уже не надо сужать, как того хотел Достоевской, мы давным-давно отформатированы неуправляемым общественным давлением до достояния подобий друг друга) количеством знания о своей подопечной.
Источники всех этих сведений переполняют построчечные сноски и мне сначала показалось важным игнорировать их (в книгах издательства «Дело», особенно в серии «Интеллектуальная биография», отношения с сносками, зачастую ломающими повествовательный ритм, имеют важнейшее значение для восприятия книги в целом), пока я не увидел среди них тонкий, ненавязчивый пунктир игры научного редактора Вячеслава Данилова, то спорящего с автором, то наводящего контекстуальные игры между американскими и нынешними российскими реалиями.
Оказалось, что игнорировать сноски «прим. ред.» это лишать себя удовольствия еще одной грани восприятия издания.
Это ни хорошо, ни плохо, ведь именно так устроена книга, ретроспективно укладывающая путь Джейн Джекобс в четкое сплетение причин и следствий.
С юности она не водила машину, но ездила на работу на велосипеде – над ней смеялись и предлагали подвезти, а она на себе, оказывается, исследовала недружественность городских дорог, нуждающихся в учитывании пешеходов и велосипедистов больше, чем даже отдельные дома.
Когда она работала в архитектурном журнале, муж Боб научил ее читать технические планы и все они казались Джейн потенциально великолепными творениями изощренного ума.
Прозрение наступило, когда в 1955-ом ее отправили в командировку, посмотреть как именно яркий, модернистский проект изменил один из центральных кварталов Филадельфии.
Джекобс обратила внимание, что обновленная улица, выглядящая на чертеже изысканной и безупречной, оказалась совершенно безлюдной.
Символом ее стал одинокий мальчик, пинавший шину. Кажется, из этого момента и выросли все ее главные книги.
«Она остановилась. И, конечно, могла оценить вид, который предложил ей Бэкон: Да, это очень мило. Но чего-то не хватает: людей. Особенно на таком контрасте с первой улицей, которую Джейн запомнила живой и веселой. Что она увидела здесь, среди нового и восстановленного жилья? Одного маленького мальчика – она запомнит его на всю жизнь – пинающего шину. Лишь только он один на пустынной улице. Эд, сказала она, здесь никого нет. Почему так? Где люди? Почему здесь никого нет?» (159)
Наблюдение в книге Канигела оказывается равно действию, а «активная жизненная позиция», выросшая из интеллектуальных занятий, становится основой реальной практики и находит себя в активизме.
Кинорежиссер, взявшийся экранизировать биографию Джекобс, будет обеспечен россыпью лейтмотивных цепочек, ускоряющих непростое повествование, свойственное лучшим выпускам серии интеллектуальных биографий, до средне беллетристической скорости.
В каком-то смысле Роберт Канигел идет по стопам Джейн Джекобс, обращая ее жизнь в роман идей, победивших не только одного, отдельно взятого человека, но и поколений читателей, поддавшихся обаянию ее простой, казалось бы, харизмы.
«Если эта книга имеет своей целью осветить какую-либо тему, кроме жизни самой Джейн Джекобс, то эта тема – конфликт независимого рассудка с общепризнанным мнением». (20)
В трудоемких жизнеописаниях, изданных «Делом» тысячными тиражами, одно из самых важных для меня моментов – выяснение адресности послания.
Немногие урбанисты, кажется, отважатся на покорение объемного жизнеописания человека странного и неформатного, значительность которого способна ускользать при пересказе.
Зато изучение ещё одного примера «адогматического мышления», в духе «археологии гуманитарного знания», лишенного социокультурного автоматизма, может быть интересно «самому широкому читателю» при любой общественно-политической погоде.
Хотя, конечно, для того, чтобы представить публичного интеллектуала из Москвы, восстающего против реновации и аппетитов столичного строительного комплекса, расчеловечивающих наши жилые кварталы с напором, достойным лучшего применения, потребны какие-то совсем уже иные литературные жанры.
Роберт Канигел «Глаза, устремленные на улицу. Жизнь Джейн Джекобс». Перевод с английского Анны Васильевой, под научной редакцией Вячеслава Данилова. М., «Дело» РАНХиГС, 2019 с («Интеллектуальная биография»)
Обычная счастливая жизнь: эссе для журнала "Знание/сила", опубликованное в июньском номере журнала за 2022 год
Другие рецензии на книги серии "Интеллектуальные биографии" (большая часть их первоначально вышла в журнале "Знание/сила", у которого на сайте их, правда, нет):
Рюдигер Сафрански «Гёте: жизнь как произведение искусства»: https://paslen.livejournal.com/2534629.html
Ховард Айленд, Майкл У. Дженнинг «Вальтер Беньямин: критическая жизнь»: https://paslen.livejournal.com/2455710.html
Манфред Кюн "Кант": https://paslen.livejournal.com/2708048.html
Бенуа Петерс Биография «Деррида». Перевод Дмитрия Кралечкина (впервые опубликовано в "Новом мире", январь' 2022): https://paslen.livejournal.com/2708826.html
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Примерно до сорока лет Джейн Джекобс (1916 – 2006) работала на третьестепенных должностях то машинисткой (в захолустной юности изучала скоропись), то редактором скромных отраслевых изданий, ибо с раннего детства отмечала в себе задатки литературных дарований (писала стихи).
Явная дурнушка с неразвитой харизмой (тот самый омут, где, до поры, до времени, непонятно какие черти водятся), она мечтала преодолеть комплексы и недочеты внешности, став известной писательницей.
Да только жизнь в кризисном Нью-Йорке вдали от родных (сначала в эпоху Великой Депрессии, затем во время Второй мировой войны), толкала Джейн на путь пошагового выживания.
Например, в металлургическом вестнике «Iron Age», где Джейн, стартовав с позиции секретаря, выросла сначала до помощника, а затем сделала головокружительную карьеру, став «младшим редактором».
«Несчастный Iron Age, его никогда не читали ради удовольствия, он не представлял интереса для большого литературного мира, нечасто встречался в газетных киосках и был настолько далек и от литературы, и от науки, насколько это вообще возможно. Это был отраслевой журнал: его новости, находки и репортажи ценились читателями только этой ниши и более никем…» (106)
После металлургических штудий, Джекобс писала об архитектуре в журнал «Америка», который правительство США выпускало на русском языке, чтобы распространять его по территории Советского Союза.
Однако, большую часть тиража большевики возвращали «на базу» нераспакованным.
Объясняли это тем, что бессмысленный глянец недавнего союзника по Второй мировой, не пользуется интересом у социалистических читателей.
Из-за чего трудоемкие задания, исполненные Джейн с максимальным тщанием и переполненные интеллектуальными находками, вновь не находили массовой аудитории.
Так бы, видимо, шаг за шагом, оно шло и дальше, да только однажды Дуг Хаскелл, главред журнала Architectural Forum, который и стал местом последней постоянной работы Джекобс, попросил заменить его на престижной урбанистской конференции по проблемам городского дизайна.
Важное мероприятие в Гарвардском университете, затеянной Хосе Луисом Сертом, гением каталонской архитектуры (в активе его такие знаменитые постройки как «Вилла богатого коллекционера» Фонда Мегт в французском Сан-Поль-де-Вансе и барселонский Фонд Жоана Миро) собирало интеллектуальную элиту страны для «работы над ошибками» собственной модернистской молодости.
«Серт рассматривал [городской дизайн] как ‘дисциплину’, что-то среднее между работой архитектора, ландшафтного архитектора и городского планировщика, но шире, чем каждая из них в отдельности…» (174)
Сам Хаскелл не мог выступить перед всеамериканской элитой, ибо собирался в Европу.
Как говорится в таких случаях, «ничего не предвещало».
Мать троих детей, к своим сорока, Джекобс была робка, пуглива, избегала публичных выступлений, но тут, по самым разным причинам, вынуждена была согласиться.
Боссу она поставила лишь одно условие: говорить не то, что нужно, но то, что ей действительно хочется.
Это десятиминутное выступление Джейн, впервые говорившей прилюдно, перевернуло всю ее дальнейшую жизнь.
А также, что немаловажно, изменило общие представления о современной урбанистике, устройстве и закономерностях развития «жизни и смерти больших американских городов», как Джейн Джекобс и назвала свою первую и самую знаменитую книгу.
Идеи органического развития городов «для людей», а не для застройщиков или машин, произвело эффект разорвавшейся бомбы, так как шло вразрез с модернистским мироощущением, которые уже не первое десятилетие вели американские города к казарменному единоначалию, сводящему разнообразие «вещества жизни» к нулю.
«Представления архитекторов и планировщиков послевоенного периода сметали существующие районы и заменяли их однотипными, негибкими, нечеловеческими и скучными территориями. Вот каким был новый порядок. Эта “нелепая ситуация, – сказала Джейн, – должна пробирать проектировщиков до мурашек.”
Как-то раз, по ее словам, Union Settlement искал помещение среди новостроек Восточного Гарлема (района, радикально перестроенного модернистскими многоэтажками – ред.), где можно было бы просто встретиться со взрослыми жителями района. Такого места не нашлось нигде – нигде невозможно встретиться и поговорить, кроме, может быть, прачечной в подвале. Понимают ли это архитекторы данного проекта, что задвигание социальной и публичной сферы в недра подвала приводит к “социальной нищете, какой трущобы и не видывали”?» (182/183)
Успех выступления в Гарварде Джейн закрепила серией статей, которые, кажется, и легли в основу ее самой известной книги, до сих пор считающейся одной из самых влиятельных и влияющих американских книг ХХ века.
Для Ле Корбюзье и Эбенизеров Говардов нашего мира, писал Тимоти Патиатц, многолетний корреспондент Джекобс, «город – это мертвая материя, которой можно управлять с помощью аргументированных планов единой воли и из перспективы единого взгляда, а природа – бессловесный сад, который надо симпатично обустроить» (444), тогда как Джейн «писала так, будто ткань города, которую она защищала, запрограммирована на автоматический ремонт и обновление, подобно биологически живой ткани с ее чудесными способностями к регенерации…» (439)
И этим «Жизнь и смерть больших американских городов» напомнила мне другое важное исследование урбанизма с человеческим лицом – «Изобретение повседневности» Мишеля де Серто, буквально следовавшего с группой единомышленников за бытовыми потребностями городских жителей небогатых кварталов Марселя.
В том-то и дело, что после Второй мировой войны представления людей о прекрасном и стандарты жизни изменились до такой степени, что необходимо было переизобрести понимание логики жизни не только отдельных городов, но и каждого современного человека, эти мегаполисы составляющего.
До российского общества, задумывающегося о неуютном облике родных районов, хронической вырубке зелени и хищническом расширении дорог, разрушающих логику городской инфраструктуры, волна эта докатывается только теперь, да и то в уродливом виде постоянной перекладки тротуарной плитки.
В Америке же, кажется, впервые на первостепенность «человеческого измерения» обратила внимание именно Джекобс, честь ей и хвала.
И то, что она пишет о градостроительных промахах Америки середины ХХ века отдается гулким набатом в умах жителей нынешней России.
«Есть качество похуже, чем прямое уродство или неупорядоченность, – писала Джейн в одном из самых своих цитируемых впоследствии пассажей, – и качество это – лживая видимость порядка, достигаемая игнорированием или подавлением порядка подлинного, который борется за свое существование и удовлетворение своих нужд». (234)
При том, что у Джейн ведь не было специального образования, позволявшего внедряться в тонкости и особенности экономического (социального, культурного, историко-культурного) развития больших американских городов.
Зато она обладала повышенной наблюдательностью, проявившейся уже в самой первой серии ее юношеских эссе для «Vogue» об особенностях промыслов Манхеттена (мехового, цветочного или, например, бриллиантового), но и умела формулировать насущные вопросы «народного хозяйства» в цепочках всем понятных парадоксов.
Писательство, которым она мечтала заниматься сызмальства – не только стихи без рифм и душещипательные истории. Верлибрами логично заниматься на досуге преподавателям филфаков, ну, а американский сторителлинг, на автомате практически, априори всегда смотрел в сторону голливудских сценариев, мечтая стать заготовкой для потенциальных фильмов.
У писателя же, если по-гамбургскому счету, иные, более концептуально широкие задачи интеллектуального обобщения. Например, нахождение иных ракурсов или взглядов на давно привычные сферы знания и человеческой деятельности.
А то и вовсе разработка новых интеллектуальных симбиозов, возникающих на пересечении гуманитарных и точных наук.
Джекобс, начинавшая работать в ежемесячниках, отлично понимала разницу между журналистом, фиксирующим частности и, собственно, литератором, отвечающим за «смысл».
За нахождение и формулировку несуществующего и, таким образом, за общее концептуальное движение цивилизации вперед.
«“Я совершенно обычная, уверяю вас, – писала она в 1997 году, – живу обычной счастливой жизнью, все самое примечательное в моей жизни случается у меня в голове, когда я прозаически сижу за печатной машинкой; и все это – уже в моей книге». И все же Джейн была еще и женой, матерью и другом. Она была общественной активисткой, оводом, хулиганом и бунтарем; в некотором смысле экономистом и немного философом, и, как говорят, экспертом по городам. Неуклюжие судьи кивают на то, что Джейн не была специалистом в тех областях и дисциплинах, в которые внесла наибольший вклад. Аналогичные сомнения могут касаться и Джейн-как-ученого, каким она в некотором роде тоже являлась. “Она была великим теоретиком, – говорит Люсия Джекобс, штатный профессор психологии в университете в Беркли. – Ее можно поставить наравне с Дарвином.” Когда люди указывали на отсутствие точных данных в ее работе, Джейн отвечала: “У Дарвина тоже не было данных.” Профессор Джекобс считает Дарвина более чем достойным сравнением. “Дарвин шел своим путем, знал, что был прав, и у него была невероятная интуиция”. Как и у Джейн». (461)
Обычно писательский труд некинематографичен.
В отличие от физика или математика, эффектно бушующих у грифельной доски, литератор способен, разве что, комкать черновики перед тем, как кидать их в ведро.
Другое дело рассказывать про не кабинетных затворниках, но людях прямого действия.
Важнейшей составляющей зрелой жизни Джекобс были компании против хищнических девелоперов, разрушающих историческую застройку Нью-Йорка и Торонто – двух городов, в которых Джейн с семьей существовала десятилетиями, и, таким образом, выскабливающим неформатное «вещество жизни» придающее уют бытовому укладу внутри мегаполиса любой степени широкоформатности.
Все началось с сохранения парка Вашингтон-Сквера, находившегося у самых ворот дома семьи Джейн, купленного в ипотеку.
С необходимости запретить рубить конкретное дерево у входа в этот самый дом, когда властям понадобилось сузить конкретные тротуары.
В «Специфике больших городов», первой части самой известной ее книги, занимающей примерно треть всего объема, три главы из пяти, занимает ода придорожным территориям.
2. Использование тротуаров: безопасность
3. Использование тротуаров: общение
4. Использование тротуаров: присмотр за детьми
5. Использование городских парков
6. Использование городских кварталов
Далее дом Джейн становится штаб-квартирой компании за сохранение Вест-Виллидж, сквозь который задумали провести бесчеловечный автобан.
Компании борьбы за права городских жителей отняли у Джейн два едва ли не самых энергичных и творчески активных десятилетия (60-ые и 70-ые), так как переехав в Канаду, она чуть ли не мгновенно впряглась в проблемы нового места жительства, а они однотипные, вероятно, повсюду, где застройщикам необходимо решать проблемы своих сверхприбылей за счет местного населения.
Лидерство оказалось естественным продолжением харизматических талантов Джекобс и ее текстуальной убедительности, создавая писательской ипостаси (хотя, если бы не общественные слушанья, координация движений, забастовки, манифестации и даже аресты, книг написано бы было больше) потенциально неповторимый видеоряд.
Реализующий, в том числе, и содержание семи ее основных монографий.
«За пятнадцать минут он сделал вывод, что перед ним кто-то вроде странного гения. Она была не просто умной. Она всегда знала, о чем говорит. Она была невероятно душевным человеком и в то же время могла продемонстрировать испепеляющее презрение к двуличию и тупости. “Она совершенно не выносила дураков, – говорит Тоначель. – Ей не хватало терпения слушать всякую чушь.” Под руководством Джейн ему казалось, что война за Вест-Виллидж велась не каким-то ополчением всякого сброда, а настоящими профи; все было гораздо профессиональнее, чем можно было ожидать…» (286)
Серия «Интеллектуальных биографий», затеянная Валерием Анашвили в издательстве «Дело», формирует политбюро интеллектуалов, как бы ответственных за образ мышления современного человека. В этом контексте Кант и Гете, Беньямин и Витгенштейн, Деррида и Барт становятся «отцами человечества», пришедшими из предыдущих эпох.
Да-да, даже Деррида имеет явно ограниченные сроки рабочего действия, не говоря уже о всех остальных, учитываемых «с точки зрения историко-культурного значения».
Широкого контекста ради.
Среди них, Джейн Джекобс – во-первых, единственная женщина, во-вторых, максимально близкая к нашему времени «писательница и активистка», именно что соразмерная текущему процессу.
На ее фоне даже Деррида оказывается жителем хрестоматий и антологий, тогда как «Жизнь и смерть больших американских городов» – произведение насущное, все еще не теряющее жгучей актуальности.
Это и вызывает некоторые особенности книги Роберта Канигела, перечисление благодарностей в которой, сгруппированное по городам и периодам жизни Джейн, занимает какое-то непривычное количество места.
На клапане мы читаем, что «Глаза, устремленные на улицу» вошли в десятку лучших книг года по архитектуре за 2016-ый год и попали в лонг-лист Медали Эндрю Карнеги «за достижения в жанре документальной прозы».
Буквально на каждой странице, Канигел сполна отрабатывает авансы, сплетая повествование, в первую очередь, о бытовой стороне существования Джекобс (поскольку ее теоретические выкладки – прямое следствие практических умозаключений) из деталей, вытащенных из десятков интервью и сотен документов (писем, в основном).
С одной стороны, автору повезло с максимальным количеством свидетелей, знавших Джейн в разные периоды ее жизни, с другой же, видимо, величие ее как титана современной жизни, видимо, не всегда казалось столь очевидным.
Поэтому Эндрю Карнеги ваял нарратив из множества подробностей, замещающих широкоформатность личности (нынешнего человека уже не надо сужать, как того хотел Достоевской, мы давным-давно отформатированы неуправляемым общественным давлением до достояния подобий друг друга) количеством знания о своей подопечной.
Источники всех этих сведений переполняют построчечные сноски и мне сначала показалось важным игнорировать их (в книгах издательства «Дело», особенно в серии «Интеллектуальная биография», отношения с сносками, зачастую ломающими повествовательный ритм, имеют важнейшее значение для восприятия книги в целом), пока я не увидел среди них тонкий, ненавязчивый пунктир игры научного редактора Вячеслава Данилова, то спорящего с автором, то наводящего контекстуальные игры между американскими и нынешними российскими реалиями.
Оказалось, что игнорировать сноски «прим. ред.» это лишать себя удовольствия еще одной грани восприятия издания.
Это ни хорошо, ни плохо, ведь именно так устроена книга, ретроспективно укладывающая путь Джейн Джекобс в четкое сплетение причин и следствий.
С юности она не водила машину, но ездила на работу на велосипеде – над ней смеялись и предлагали подвезти, а она на себе, оказывается, исследовала недружественность городских дорог, нуждающихся в учитывании пешеходов и велосипедистов больше, чем даже отдельные дома.
Когда она работала в архитектурном журнале, муж Боб научил ее читать технические планы и все они казались Джейн потенциально великолепными творениями изощренного ума.
Прозрение наступило, когда в 1955-ом ее отправили в командировку, посмотреть как именно яркий, модернистский проект изменил один из центральных кварталов Филадельфии.
Джекобс обратила внимание, что обновленная улица, выглядящая на чертеже изысканной и безупречной, оказалась совершенно безлюдной.
Символом ее стал одинокий мальчик, пинавший шину. Кажется, из этого момента и выросли все ее главные книги.
«Она остановилась. И, конечно, могла оценить вид, который предложил ей Бэкон: Да, это очень мило. Но чего-то не хватает: людей. Особенно на таком контрасте с первой улицей, которую Джейн запомнила живой и веселой. Что она увидела здесь, среди нового и восстановленного жилья? Одного маленького мальчика – она запомнит его на всю жизнь – пинающего шину. Лишь только он один на пустынной улице. Эд, сказала она, здесь никого нет. Почему так? Где люди? Почему здесь никого нет?» (159)
Наблюдение в книге Канигела оказывается равно действию, а «активная жизненная позиция», выросшая из интеллектуальных занятий, становится основой реальной практики и находит себя в активизме.
Кинорежиссер, взявшийся экранизировать биографию Джекобс, будет обеспечен россыпью лейтмотивных цепочек, ускоряющих непростое повествование, свойственное лучшим выпускам серии интеллектуальных биографий, до средне беллетристической скорости.
В каком-то смысле Роберт Канигел идет по стопам Джейн Джекобс, обращая ее жизнь в роман идей, победивших не только одного, отдельно взятого человека, но и поколений читателей, поддавшихся обаянию ее простой, казалось бы, харизмы.
«Если эта книга имеет своей целью осветить какую-либо тему, кроме жизни самой Джейн Джекобс, то эта тема – конфликт независимого рассудка с общепризнанным мнением». (20)
В трудоемких жизнеописаниях, изданных «Делом» тысячными тиражами, одно из самых важных для меня моментов – выяснение адресности послания.
Немногие урбанисты, кажется, отважатся на покорение объемного жизнеописания человека странного и неформатного, значительность которого способна ускользать при пересказе.
Зато изучение ещё одного примера «адогматического мышления», в духе «археологии гуманитарного знания», лишенного социокультурного автоматизма, может быть интересно «самому широкому читателю» при любой общественно-политической погоде.
Хотя, конечно, для того, чтобы представить публичного интеллектуала из Москвы, восстающего против реновации и аппетитов столичного строительного комплекса, расчеловечивающих наши жилые кварталы с напором, достойным лучшего применения, потребны какие-то совсем уже иные литературные жанры.
Роберт Канигел «Глаза, устремленные на улицу. Жизнь Джейн Джекобс». Перевод с английского Анны Васильевой, под научной редакцией Вячеслава Данилова. М., «Дело» РАНХиГС, 2019 с («Интеллектуальная биография»)
Обычная счастливая жизнь: эссе для журнала "Знание/сила", опубликованное в июньском номере журнала за 2022 год
Другие рецензии на книги серии "Интеллектуальные биографии" (большая часть их первоначально вышла в журнале "Знание/сила", у которого на сайте их, правда, нет):
Рюдигер Сафрански «Гёте: жизнь как произведение искусства»: https://paslen.livejournal.com/2534629.html
Ховард Айленд, Майкл У. Дженнинг «Вальтер Беньямин: критическая жизнь»: https://paslen.livejournal.com/2455710.html
Манфред Кюн "Кант": https://paslen.livejournal.com/2708048.html
Бенуа Петерс Биография «Деррида». Перевод Дмитрия Кралечкина (впервые опубликовано в "Новом мире", январь' 2022): https://paslen.livejournal.com/2708826.html
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Интеллектуальная биография Джейн Джекобс, издательского дома "Дело". Моё эссе для "Знания/сила" 6'22 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»