Бенуа Петерс Биография «Деррида». Перевод Дмитрия Кралечкина. Интеллектуальные биографии;"Дело" 2018
14-02-2022 17:27
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
На Жака Деррида еще ссылаются, но по собственной воле почти не читают. По крайней мере, не так массово, как при его жизни.
После ухода в 2004-м человека, еще недавно слывшего гением и главным (французским) философом современности, прошло всего ничего, а даже Френсиса Фукуяму цитируют чаще.
Хотя и цитируют, в основном, чтобы опровергнуть.
Эта мораль не о том, как проходит слава земная, но про особенности метода, напрямую связанного с биографизмом подачи любых умозаключений.
Того, что принято теперь называть «антропологическим поворотом», у истоков которого Деррида и стоял, не просто вводя в свои тексты, о чем бы он не говорил (а говорил и писал он всегда по какому-то поводу, в основном, отрабатывая заказы и задания, поступающие извне) фигуру наблюдателя и искажений, связанных с его субъективностью, но еще и демонстративно отталкиваясь от этой неизбежной предвзятости как от берега или нулевого километра, – Деррида почти всегда строит свои выкладки как стенограмму собственных чувств.
Таким, демонстративно антикантовским способом (философия – не игры чистого, отвлеченного разума, но что-то конкретное, сермяжное, отталкивающееся от четкой причины), вскрывая прием, актуализируя высказывание и погружая его сугубо в человеческое измерение.
Гуманизм постмодерна – та еще штучка, изворотливая и одновременно уязвимая, уязвленная.
Из автора магистральной методики Деррида теперь воспринимается чем-то вроде необязательной (особенно терпкой) приправы.
Впрочем, Деррида же многоликий и у каждого автора свой.
Удобный для цитирования со всех сторон.
Если его теперь и упоминают, то, в основном, ради того, чтобы вспомнить о «деконструкции», методики которой растворились в стратегиях современного письма (были усвоены культурой до полного неразличения авторства метода) или же в связи с кем-то или с чем-то.
Например, из-за Гуссерля с его феноменологией, так как Деррида начинал с книги о «Началах геометрии».
Ну, или же из-за Хайдеггера, которого Деррида боготворил и к которому постоянно обращался особенно в середине своей жизни.
Хотя к концу ее он, почему-то – из-за моды и дружбы с Альтюссером, видимо, чаще думал о Марксе и марксизме: книга «Призраки Маркса», так и не переведенная на русский, быстро стала международным бестселлером.
А еще Деррида вспоминают из-за политических событий второй половины ХХ века, к которым этот человек с неуемным общественным темпераментом был жестко привязан – всегда соблазнительно, знаете ли, ввернуть неоднозначную цитату с расплывчатым контекстом в качестве интеллектуального эхо.
Даже если это совершенно далекие от нас война в Алжире и независимость Алжира, парижская революция 1968 года, пражское диссидентство и арест гастролирующего философа в Чехословакии.
Ну, или различимые уже в нашей персональной истории такие следы как падение берлинской стены, теракты 11 сентября: все это Деррида описывал, обсуждал, делал эмблемами собственного творчества.
Но не как активист, подобно Сюзан Зонтаг, ставившей Беккета в разбомбленном Сараево, а как писатель, способный оставить нерядовое и конструктивное свидетельство, позволяющее понять причины, смысл и последствия происходящего на глазах.
А еще Деррида вспоминают из-за тесных дружб и творческих связей (или конфликтов) с людьми, которые важны другим людям.
И тут разброс интересов поистине бесконечный.
Кому-то Деррида важен из-за Фуко, с которым поначалу дружил, а потом, после критических пассажей, равноудалился, кому-то из-за Бланшо, перед которым поклонялся.
Кто-то обращает внимание на Деррида, читая Поля де Мана, кто-то из-за Элен Сиксу, кто-то из-за Альтюссера, а кто-то из-за Бурдье.
Для одних Деррида намертво связан с Нанси и Лаку-Лабартом, а так же с «новым романом», для других – с Жаном Жене, Соллерсом, Шарлем Пеги или, например, с Гадамером.
В этом смысле Деррида как бы становится интеллектуальным центром и звеном, связующим всех со всеми – вот как, примерно, Ролан Барт в романе Лорана Бине «Седьмая функция языка».
Бенуа Петерс, опросивший под сотню знакомых философа, от вдовы до учеников, изображает Деррида максимально невротичным интеллектуалом (карьера, позволяющая до предела заполнить все свое время, не оставляет даже зазоров для массы фобий), бегущим от экзистенциальных страхов, нарастающих год от года.
Кажется, именно поэтому Деррида успел крайне много – видимо, он физически не переносил безделья, поэтому все время был максимально занят.
Постоянно что-то писал, статьи, лекции или длинные письма, куда-то ездил (это, кстати, помогло ему побороть аэрофобию и некоторые подвиды панических атак), выступал, преподавал, работал с учениками (вплоть до последних дней правил курсовые и дипломы), с кем-то встречался, во что-то впрягался, чтобы заседать и манифестировать, кого-то спасать или же просвещать (порой, это было для Деррида одним и тем же) и так по кругу.
Обязанности и заботы нарастают год от года, как и жалобы на усталость, изношенность, плохое самочувствие, опустошённость и выгорание.
А минимальная историческая дистанция (вторая часть книги Петерса происходит на территории конца ХХ, начала XXI века) позволяет примерить хроническую загруженность философа на любого нашего современника. Да, хотя бы, на самого себя.
Нынешняя биография Деррида как раз и характеризуется намеренным (почти демонстративным) смешением бытового и абстрактного, надмирного и конкретного, сиюминутного и судьбоносного.
«Увы, как это часто бывало, оставшаяся часть лета не приносит Деррида долгожданной передышки. После досадных и дорогостоящих проблем с машиной, которые испортили ему настроение, не слишком удачно прошло и пребывание с семьей в Мантоне: квартира, которую сняла его мать, оказалась «неудобной и шумной, почти невыносимой». Тем не менее он должен готовиться к осенним лекциям и продолжать писать Pas – длинный диалог о Бланшо, в котором сталкиваются два голоса – «очевидно мужской» и «скорее женский»…» (329)
Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что восстанавливался Деррида тоже достаточно быстро – обычно после удачного отдыха в кругу семьи (на стороне у него была вторая семья и сын, которого чуть позже усыновит Лионель Жоспен, будущий премьер-министр и претендент на пост президента Франции – это его жене, Сильвиан Агасински когда-то Деррида писал письма и открытки, составившие том знаменитых «Почтовых открыток от Сократа до Фрейда и не только», дурно переведенных на русский ), чтобы восстановить бег и предельную занятость.
У которой, кажется, нет выхода, несмотря на изощренность гениального (поверим современникам) ума.
Пришлый, перезрелый алжирский сефард, Деррида убил едва ли не половину жизни на завоевание парижской сцены, которую презирал, но которой, тем не менее, никогда не брезговал, продолжая прорастать здесь всеми своими многочисленными занятиями и проявлениями.
С этой парижской местечковостью связаны многочисленные реалии нынешней книги, например, особенности столичной высшей школы, политической повестки (выборы, перевыборы, предвыборные компании) или же медийной суеты, куда Деррида был, так или иначе, вовлечен на протяжении всей карьеры.
И которые сыплются на читателя незнакомыми реалиями, скажем, для того, чтобы можно было сравнить густоту и разнообразие интеллектуальной среды разных столиц, французской и, допустим, нашей: чтение ведь, особенно таких монументальных томов, какие выходят в серии «Интеллектуальных биографий» издательского дома «Дело», должно вознаграждать нас какими-то чувствами или же умозаключениями.
Сор дней и пена будней, важнее которых, казалось, и нет ничего, оседают лишь в Википедии и таких вот, особенно подробных, реконструкциях совсем недавнего прошлого.
«Жизнь, которую я веду и которую, увы, многие из нас должны вести, становится все более грустной и абсурдной, особенно из-за нашей бесплодной, рассеянной, абстрактной возбужденности, которая отнимает каждый день, отдавая его светской жизни, не только, разумеется, худший день, но и лучший. Мне все тяжелее переносить то, что мешает встречаться с друзьями, говорить с ними, проводить с ними время. И всех этих помех все больше, они постоянно накапливаются, неумолимо приближая меня к невыносимому, смертельному удушью… От “парижской сцены” задыхаешься – и совершенно без толку…» (273)
Жалобы эти – на бессмысленную занятость и хроническую перегруженность, в конечном счете, начинают исполнять роль симптома: они нарастают.
Кажется, что так было всегда, но биографическая хроника дает возможность отмотать пленку назад, пролистать том от конца к началу – в те самые нищие, послевоенные годы, когда алжирский провинциал прибывает в столицу империи для того, чтобы отныне постоянно расширять территории и сферы своего влияния.
То есть, постоянно преумножает заботы и обязанности.
На это, кажется, работает и структура книги, три части которой связаны с интересным (симпоматичным, символическим, таким важным для философа) развитием темы имени.
Словно бы биография эта посвящена трем разным агрегатным состояниям личности Деррида, прошедшего путь от патологической застенчивости до «лучезарного нарциссизма».
Первая часть, охватывающая годы от рождения и до окончательного становления в профессии (1930 – 1962), называется «Жаки».
Здесь, как кажется, Петерс пытается провести параллель между борьбой Алжира за независимость и обретением твердой почвы под ногами одного из самых известных уроженцев севера Африки.
Вторая часть книги (1963 – 1983) постепенно приближается к «нашим временам», которые мы и сами застали, оттого можем помнить их «воздух» – хотя бы и в общих чертах и на примере своего отечества.
Посвящена она эмансипации не только одного, отдельно взятого человека, но и становлению послевоенных институтов – например, высшей школы Французской республики, плавно сочетающемуся с кризисом преподавания философии.
В том числе, между прочим, и в средней школе.
Эта часть, акмэ жизненного и творческого пути, имеет заголовок «Жак Деррида».
Это именно те годы, когда авторский дискурс, подобно стрелке осциллографа, мечется между философским дискурсом и литературным письмом.
Но ведь уже здесь, уже тогда, казалось бы на самом пике, и начинают встречаться знаки странного, психосоматического почти, разочарования, впрочем, не лишающего Деррида работоспособности.
«Зима была плохой, по крайней мере с февраля, поскольку я «расплатился» за очень многие вещи… такой усталостью (физической и нервной), какой у меня давно уже не бывало… После осенних “работ” (преподавание, несколько статей, выступления, поездки до самого февраля) это была – вызванная или сигнализируемая этими “почечными коликами” (кажется, без камней) – работа тела и души, то есть сознания и бессознательного, принявшая форму нервного истощения и глубочайшего упадка духа…» (382)
Деррида, к сожалению, не знает, что расплата ему еще только предстоит, а напасти, казавшиеся драмой середины дороги, далее покажутся погремушками, милыми и вполне управляемыми.
Вроде бы пожалишься дорогому другу Поль де Ману (а ему и самому осталось всего ничего) и, вот уже кажется: сдюжил. Переборол.
Но внимательный читатель, уже знающий о болезненной пунктуальности Деррида, как и о диагнозе его ухода, может следить по подробной хронике достижений и недомоганий, за первыми симптомами того, что, в конечном счете, обернется раком поджелудочной, а задолго до этого – параличом лицевого нерва, на некоторое время обездвижившего левый глаз.
«Теперь у меня дома, осмелюсь признаться, три компьютера, и два из них оснащены к тому же зип-диском, то есть дополнительным жестким диском… и когда я пишу длинный текст, который долго висит без распечатки, я никогда не ухожу из дома, не размножив его копии… Я сохраняю по крайней мере 10 разных экземпляров в разных местах, поскольку есть же еще опасность пожара или ограбления. А в портфеле ношу основные тексты, над которыми в данный момент работаю. Это, конечно, невроз, который развивается вместе с технологией…» (494 – 495)
Годы «новых технологий», совпадают с жизнью, клонящейся к закату (они же «последние десятилетия», «поздний период»), когда имя «Жак Деррида» становится интернационально престижным брендом, насыщенном бездной смыслов.
Это на их территории (1984 – 2004) находятся, в том числе, и поездки в Москву.
Петерс не уделяет им большого значения, хотя для новейшей истории новейшей культуры эти выступления Деррида в Москве, а так же книга, созданная по их итогам, для многих стала поворотным моментом уже собственной интеллектуальной биографии.
Сам знаю несколько таких человек, хотя, разумеется, выборка моя лишена какой бы то ни было репрезентативности.
Книга Бенуа Петерса, в которой вне писем Деррида и воспоминаний близких и коллег, слишком мало психологических мотивировок, зато имеется избыток констатаций, словно бы специально (?) показывает, что значит сгореть до тла нестись по течению.
В какой-то момент обязанности и заботы (каждая из них имеет осязаемые и долгосрочные последствия – ведь важно не только написать доклад, приехать и выступить, но потом редактировать свое выступление, читать гранки и участвовать в продвижении только что вышедшей новинки) вытесняют то, что и принято называть «обычной жизнью».
Когда друзей и близких окончательно и бесповоротно вытесняют коллеги и референты.
И от которой отказываешься вынуждено и со скрипом, так до конца не понимая, ради чего же, собственно говоря, нужно идти на ежедневные жертвы и существовать не так, как хотелось бы.
Или гонки с препятствиями это и есть именно то, что доктор прописал?
Задуматься об этом, впрочем, тоже времени особого нет – даже у человека, чья судьба и есть постоянно задумываться обо всем, что только можно и даже о том, о чем думать нельзя.
И это ведь Деррида еще самую малость до первых айфонов не дожил!
Бернар Потра вспоминает: «На смену Деррида, человеку, которого я так любил и которым так восхищался, который многому меня научил, пришел другой человек, все время занятый делами, не отрывающий глаз от своего ежедневника и постоянно поглядывающий на часы, все время находящийся в промежутках между встречами и парой телефонных звонков. Это можно понять или допустить, пусть даже мне казалось, что это “не пристало философу”. Но должен признаться, что в этот период я с трудом переносил его нескончаемые жалобы: “Если бы ты знал… у меня нет ни одной минуты на себя” и т.д., тогда как очевидно, он все сделал для того, чтобы у него была такая жизнь, полная суеты и славы…» (386)
Бег словно бы догоняет и усиливает бег, провоцируя деятелей культуры и слова на постоянное увеличение скоростей.
Красуясь на экранах, проблемы с семьей и здоровьем интернациональные звезды решают в закулисье.
Априори понятно же, что ничто на земле не проходит бесследно.
Даже если занимаешься любимым делом и являешься «объектом поклонения».
А если, как это случилось с Деррида, часть твоей доктрины встречает вполне ощутимое сопротивление и тебя, раз за разом, прокатывают то в одном университете, понимаешь, то в другом, какой вред наносится организму тогда?
Петерс вываливает на читателя многочисленные негативные отзывы современников, противников и коллег, накопленные им в отдельном файле, с каким-то особенно садистским сладострастием – ведь это они обеспечивают его повествованию ощутимую драму.
«Слухи безжалостны: Деррида перешел все границы. Его теперь невозможно читать. Даже философы больше его не понимают. Некоторые признаются в этом с двусмысленной улыбкой. Другие спрашивают себя, что он ищет, этот мыслитель, который когда-то установил французскую интеллектуальную моду, поместив лингвистику в центр философии, а сегодня упорно уклоняется в совершенно непонятный герметизм… Его книги всегда были сложными, но раньше по крайней мере известно, о чем речь – о философии. Но, скажем, с «Почтовой открытки» это уже непонятно. Он хочет сделать так, чтобы философия творилась также через любовные письма, марки, телефонные будки. Он смешивает все на свете. Не будем больше об этом…» (430)
Между тем, дискурс не особенно себя выбирает или, тем более, фильтрует: он формируется по ходу пьесы – почти буквально «на ходу».
Ведь, да, Деррида выбрал путь профессионального путешественника («…поездка для него – идеальное средство от депрессии..») и публичного интеллектуала (это когда встречи, интервью, дискуссии, выступления, жесты и прочая суета «на миру» важнее написанного и изобретенного, в кабинетной тиши, наконец, найденного), то есть, маршрута без начала и конца, вынужденного реагировать на постоянные информационные поводы.
Не без азарта и удовольствия Деррида стал частью информационной инфраструктуры, поначалу даже и не предполагая во что ввязывается.
А когда маховик начинает раскручиваться, несмотря на истовое сопротивление университетского истеблишмента и «простых преподавателей», увидевших в деконструкции орудие подрыва собственных репутаций, философа и его последователей по всему миру начинают обвинять во всем, чем только можно – от фашизма до маоизма.
А это уже испытание не из легких, тем более, если учесть плотность постоянных наездов, стучащих Деррида по голове едва ли не каждый день и буквально со всех сторон.
Дальше ехать точно некуда, однако и сойти уже негде, «дайте мне другой глобус!»
«Как он объясняет Полю де Ману, он живет теперь ‘в гиперреактивности, безумной и почти полностью чужой [его] интересам и вкусам, на фоне тревоги, вызываемой тщеславием, рисками, препятствиями’’, связанными со всем, что касается Международного колледжа философии. Тем более, что проект разворачивается ‘в среде, переполненной кознями и жадностью, ненавистью и враждой’…» (401 – 402)
Деррида мало ведь «завоевать» Францию – главным плацдармом к распространению деконструкции выбираются Соединенные Штаты, после чего щупальца новых методов начинают распространяться на Латинскую Америку, Японию и даже Китай, где Деррида встречают чуть ли не как главу государства, а так же, разумеется, на Россию, впечатления от которой составят книгу, созданную в соавторстве с Михаилом Рыклиным.
«Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия», изданная «Ad Marginem» в 1993 (правда, тогда он еще назывался «РИК “Культура”») до сих пор остаются самым свежим (поздним) текстом Деррида, существующим по-русски.
В книге Петерса ведь есть список книг и главных публикаций философа, разбитый по годам, где хорошо видно, что все произведения главного деконструктора вселенной, опубликованные в России, предшествуют этой судьбоносной поездке, произведшей на наше столичное общество (не только философское, но и светское, тусовочное) неизгладимое впечатление.
Тут нужно сделать шаг в сторону и погрузиться в воспоминания.
В 90-ые годы книги, статьи и публикации Жака Деррида сыпались как из рога изобилия, заполняя полки книжных магазинов и домашних библиотек, наравне с другими представителями French Theory, внезапно обнаружившим новый и практически необъятный рынок сбыта.
Все, что вырабатывалось десятками французскими трудоголиков и друзей Деррида (список выше) на протяжении десятилетий, комом упало на местных интеллигентов вместе с возвращенной литературой сразу всех волн эмиграции, новинками старого самиздата и заново переосмысленной классикой – причем, не только философской, но и литературной.
К этому тотальному пересмотру и обновлению парка текстов и понятий, репутаций и канонов, деконструкция пришлась весьма кстати – о ней, причем сугубо восторженно говорили все, от восторженных тартусских студенток до поэтов-метафористов.
Труднее всех, разумеется, приходилось литературным обозревателям, систематически обозревавшим целые новые области мысли – феноменологию, семиотику, поструктурализм, нарратологию, деконструкцию.
В этом саду цветущего разнообразия методов и подходов, грамматология («наука о письме») Деррида занимала особенно лакомое место.
Из-за чего нынешняя книга Петерса, как кажется, и присоединена к коллекции монументальных биографических томов издательского дома «Дело» в память о былых привязанностях.
Неслучайно ведь, что книга, посвященная Деррида – единственная в серии оснащена ностальгией фотографических вклеек, делающих труд Петерса еще более личным (читай: субъективным, дерридианским).
Среди общепризнанных интеллектуальных «отцов человечества», чьи достижения закладывают основу современной эпистемы и, поэтому, принадлежащих к этой серии, где Кант и Гете – самые древние участники, Деррида, а так же урбанистка Джейн Джекобс (кстати, единственная дама в этой компании) – наиболее молодые и насущные.
Помимо прочего, это означает еще и максимальную степень фиксации их жизненного пути, ну, то есть, безграничные, практически, возможности, для отбора подробностей и фактов: основная трудность для такого биографа, как Бенуа Петерс, кажется, именно в этом отборе и заключается.
Как правило, подобные истории жизни (и большая часть книг этой серии издательства «Дело») по вполне конкретным причинам имеют крен в сторону финальной части: ведь известных людей замечают гораздо больше.
Когда тот или иной «отец человечества» становится ценностью, осознанной уже современниками, количество свидетельств возрастает многократно.
Особенно в ситуации людей, поднявшихся к славе из самой что ни на есть грязи низших слоев безмолвного большинства, живущих без особых следов. Хочется обозначить подобный структурный подход со смещенным центром тяжести «логикой некролога».
Логично рассказывающего, в основном, о последних днях и делах того или иного гения – более всего памятных и запомнившихся.
Погрузившись на три года в бумаги Деррида (крохобором философ не был, но хранил почти все, связанное со своей деятельностью, вплоть до типографских гранок, квитанций) и интервью с его знакомцами, Бенуа Петер оказался переполнен, во-первых, его парадоксальным способом мыслить. Итогом этого погружения в метод вышла книга «Три года с Деррида, записные книжки философа».
Во-вторых, само собой Петера увлек этот особый, ни на кого не похожий стиль изложения, подразумевающий нарастающий внутренний ритм письма, игру со сносками и цитатами, шрифтами и курсивами, превращающими страницы книг Деррида в то ли в коллаж, то ли в лоскутное решето перекрестных ссылок.
Мне, как человеку, заслужившему в 90-х устойчивую репутацию «ботающего по-Дерриде», вполне понятна заразительность такого способа текстуального волхования, позволяющего почти бесконечно гнать волну всеразрастающихся концептов.
При жизни Деррида выпустил 24 книги, не считая бесчисленных текстов по случаю, бесед и интервью, собранных в отдельные издания.
Однако большая часть этих прижизненных сборников – коллекции публикаций, близких друг другу по теме или по времени написания.
Оригинальные книги Деррида – на пересчет, и это именно они искушают биографов и подражателей особенно головокружительной изощренностью.
Хотя «со своей стороны Катрин Давид [еще в 1989-м была] убеждена в том, что, хотя комментировать Деррида сложно, читать его можно запросто: “Для этого надо согласиться читать его так, как видят сны, без руководства к применению, с прыжками, падениями, помрачениями, открытыми вопросами. Терпеливо… Речь не о том, чтобы “понимать”, как в обычном чтении… Речь о другом – об осторожном продвижении мысли, наблюдении подробностей, буквы, молчаливой паузы… В эпоху, обезумевшую от прямых линий и коротких путей, когда здравый смысл установил свое владычество над королевством мысли, медленность и кривизна в том виде, в котором их возвеличивает Деррида, стали современной формой философской смелости”…» (430)
Вот и при написании интеллектуальной биографии, как признается Петерс, ему пришлось бороться с искусом сделать «не столько дерридеанскую биографию, сколько биографию Деррида»(15), то, что сам философ называл «автобиотанатогетерографическим опусом» (12).
Ну, то есть, «это значит воскресить очень разные миры: Алжир до получения независимости, микрокосм Высшей нормальной школы, структуралистское созвездие, бурный период после 1968 года. Это значит вспомнить об исключительном многообразии дружеских отношений… Это значит вспомнить о многочисленных фундаментальных острых, а порой и жестких дискуссиях… Это значит проследить цепочку смелых политических выступлений – за Нельсона Манделу, «нелегалов» или же гей-браки. Наконец, это значит рассказать о судьбе понятия деконструкция и его необычайном влиянии, распространившимся далеко за пределы философского мира: на литературоведение, архитектуру, право, теологию, феминизм, queer studies и postcolonial studes…» (13)
Есть какой-то методологический парадокс в том, что, при всем этом, Бенуа Петерс относится с подозрением к самому этому жанру «интеллектуальной биографии».
В введении, он объясняет почему:
«Особое внимание я буду уделять прочтениям и влияниям, генезису основных работ, сложностями с их рецепцией, сражениям, которые вёл Деррида, и институтам, которые он основал. Но в том же время это не будет интеллектуальная биография. Такой формат многим меня раздражает, в частности теми пропусками, которые она предполагает: получается, надо исключить детство, семью, любовь, материальную жизнь…» (12)
Тезис, как минимум спорный, если учесть, что детство ведь вообще – «исток всего», тогда как, если вспомнить афоризм Ахматовой, «секс – вопрос интеллекта»: не только инстинкта, но и особенностей индивидуального ума.
Известно высказывание Деррида, желавшего знать подробности личной жизни Канта, Гегеля или же самого Хайдеггера: «Почему философы в своих работах представлены в качестве бесполых существ? Почему они изгнали из своих произведений личную жизнь?»
Петерс последовательно реконструирует важнейшие вехи личной жизни четы Деррида, его романа «на стороне» с незаконнорождённым сыном, он даже приводит сетования на непредвиденные расходы по ремонту автомобилей и цитирует медицинские свидетельства, однако делает это, как я уже сказал выше, в назывном порядке.
Особенно на личном не акцентируясь и явно придерживаясь «официальной версии» семьи и вдовы, способных ведь и запретить, если что, использование материалов из личных архивов.
Логика некролога позволяет не лезть под кожу и не углубляться в противоречия.
И именно логика некролога должна убедить нас, что ушедший все еще актуален культуре и медиа, иначе не возникло бы самой этой потребности в объемной и кропотливой работе, не лишенной, впрочем, нарочитых субъективностей и предсказуемых лакун. Но Деррида ведь, как раз, именно все такое необъективное и нравилось.
Бенуа Петерс «Деррида». Перевод с французского Дмитрия Кралечкина, под научной редакцией Инны Кушнаревой, при участии Валерия Анашвили. Москва, Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018. Стр. 640. Серия «Интеллектуальная биография»
Первопубликация в "Новом мире" (январь 2022 года): http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_1/Content/Publication6_7928/Default.aspx?fbclid=IwAR2Z4mCZC3VQwiS813u0QWvb78c2qKXuKIsZu3Lgx8JbRjWUDeQM-JjE_p4
Другие рецензии на книги серии "Интеллектуальные биографии" (большая часть их первоначально вышла в журнале "Знание/сила", у которого на сайте их, правда, нет):
Рюдигер Сафрански «Гёте: жизнь как произведение искусства»: https://paslen.livejournal.com/2534629.html
Ховард Айленд, Майкл У. Дженнинг «Вальтер Беньямин: критическая жизнь»: https://paslen.livejournal.com/2455710.html
Манфред Кюн "Кант": https://paslen.livejournal.com/2708048.html
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
На Жака Деррида еще ссылаются, но по собственной воле почти не читают. По крайней мере, не так массово, как при его жизни.
После ухода в 2004-м человека, еще недавно слывшего гением и главным (французским) философом современности, прошло всего ничего, а даже Френсиса Фукуяму цитируют чаще.
Хотя и цитируют, в основном, чтобы опровергнуть.
Эта мораль не о том, как проходит слава земная, но про особенности метода, напрямую связанного с биографизмом подачи любых умозаключений.
Того, что принято теперь называть «антропологическим поворотом», у истоков которого Деррида и стоял, не просто вводя в свои тексты, о чем бы он не говорил (а говорил и писал он всегда по какому-то поводу, в основном, отрабатывая заказы и задания, поступающие извне) фигуру наблюдателя и искажений, связанных с его субъективностью, но еще и демонстративно отталкиваясь от этой неизбежной предвзятости как от берега или нулевого километра, – Деррида почти всегда строит свои выкладки как стенограмму собственных чувств.
Таким, демонстративно антикантовским способом (философия – не игры чистого, отвлеченного разума, но что-то конкретное, сермяжное, отталкивающееся от четкой причины), вскрывая прием, актуализируя высказывание и погружая его сугубо в человеческое измерение.
Гуманизм постмодерна – та еще штучка, изворотливая и одновременно уязвимая, уязвленная.
Из автора магистральной методики Деррида теперь воспринимается чем-то вроде необязательной (особенно терпкой) приправы.
Впрочем, Деррида же многоликий и у каждого автора свой.
Удобный для цитирования со всех сторон.
Если его теперь и упоминают, то, в основном, ради того, чтобы вспомнить о «деконструкции», методики которой растворились в стратегиях современного письма (были усвоены культурой до полного неразличения авторства метода) или же в связи с кем-то или с чем-то.
Например, из-за Гуссерля с его феноменологией, так как Деррида начинал с книги о «Началах геометрии».
Ну, или же из-за Хайдеггера, которого Деррида боготворил и к которому постоянно обращался особенно в середине своей жизни.
Хотя к концу ее он, почему-то – из-за моды и дружбы с Альтюссером, видимо, чаще думал о Марксе и марксизме: книга «Призраки Маркса», так и не переведенная на русский, быстро стала международным бестселлером.
А еще Деррида вспоминают из-за политических событий второй половины ХХ века, к которым этот человек с неуемным общественным темпераментом был жестко привязан – всегда соблазнительно, знаете ли, ввернуть неоднозначную цитату с расплывчатым контекстом в качестве интеллектуального эхо.
Даже если это совершенно далекие от нас война в Алжире и независимость Алжира, парижская революция 1968 года, пражское диссидентство и арест гастролирующего философа в Чехословакии.
Ну, или различимые уже в нашей персональной истории такие следы как падение берлинской стены, теракты 11 сентября: все это Деррида описывал, обсуждал, делал эмблемами собственного творчества.
Но не как активист, подобно Сюзан Зонтаг, ставившей Беккета в разбомбленном Сараево, а как писатель, способный оставить нерядовое и конструктивное свидетельство, позволяющее понять причины, смысл и последствия происходящего на глазах.
А еще Деррида вспоминают из-за тесных дружб и творческих связей (или конфликтов) с людьми, которые важны другим людям.
И тут разброс интересов поистине бесконечный.
Кому-то Деррида важен из-за Фуко, с которым поначалу дружил, а потом, после критических пассажей, равноудалился, кому-то из-за Бланшо, перед которым поклонялся.
Кто-то обращает внимание на Деррида, читая Поля де Мана, кто-то из-за Элен Сиксу, кто-то из-за Альтюссера, а кто-то из-за Бурдье.
Для одних Деррида намертво связан с Нанси и Лаку-Лабартом, а так же с «новым романом», для других – с Жаном Жене, Соллерсом, Шарлем Пеги или, например, с Гадамером.
В этом смысле Деррида как бы становится интеллектуальным центром и звеном, связующим всех со всеми – вот как, примерно, Ролан Барт в романе Лорана Бине «Седьмая функция языка».
Бенуа Петерс, опросивший под сотню знакомых философа, от вдовы до учеников, изображает Деррида максимально невротичным интеллектуалом (карьера, позволяющая до предела заполнить все свое время, не оставляет даже зазоров для массы фобий), бегущим от экзистенциальных страхов, нарастающих год от года.
Кажется, именно поэтому Деррида успел крайне много – видимо, он физически не переносил безделья, поэтому все время был максимально занят.
Постоянно что-то писал, статьи, лекции или длинные письма, куда-то ездил (это, кстати, помогло ему побороть аэрофобию и некоторые подвиды панических атак), выступал, преподавал, работал с учениками (вплоть до последних дней правил курсовые и дипломы), с кем-то встречался, во что-то впрягался, чтобы заседать и манифестировать, кого-то спасать или же просвещать (порой, это было для Деррида одним и тем же) и так по кругу.
Обязанности и заботы нарастают год от года, как и жалобы на усталость, изношенность, плохое самочувствие, опустошённость и выгорание.
А минимальная историческая дистанция (вторая часть книги Петерса происходит на территории конца ХХ, начала XXI века) позволяет примерить хроническую загруженность философа на любого нашего современника. Да, хотя бы, на самого себя.
Нынешняя биография Деррида как раз и характеризуется намеренным (почти демонстративным) смешением бытового и абстрактного, надмирного и конкретного, сиюминутного и судьбоносного.
«Увы, как это часто бывало, оставшаяся часть лета не приносит Деррида долгожданной передышки. После досадных и дорогостоящих проблем с машиной, которые испортили ему настроение, не слишком удачно прошло и пребывание с семьей в Мантоне: квартира, которую сняла его мать, оказалась «неудобной и шумной, почти невыносимой». Тем не менее он должен готовиться к осенним лекциям и продолжать писать Pas – длинный диалог о Бланшо, в котором сталкиваются два голоса – «очевидно мужской» и «скорее женский»…» (329)
Впрочем, справедливости ради, следует сказать, что восстанавливался Деррида тоже достаточно быстро – обычно после удачного отдыха в кругу семьи (на стороне у него была вторая семья и сын, которого чуть позже усыновит Лионель Жоспен, будущий премьер-министр и претендент на пост президента Франции – это его жене, Сильвиан Агасински когда-то Деррида писал письма и открытки, составившие том знаменитых «Почтовых открыток от Сократа до Фрейда и не только», дурно переведенных на русский ), чтобы восстановить бег и предельную занятость.
У которой, кажется, нет выхода, несмотря на изощренность гениального (поверим современникам) ума.
Пришлый, перезрелый алжирский сефард, Деррида убил едва ли не половину жизни на завоевание парижской сцены, которую презирал, но которой, тем не менее, никогда не брезговал, продолжая прорастать здесь всеми своими многочисленными занятиями и проявлениями.
С этой парижской местечковостью связаны многочисленные реалии нынешней книги, например, особенности столичной высшей школы, политической повестки (выборы, перевыборы, предвыборные компании) или же медийной суеты, куда Деррида был, так или иначе, вовлечен на протяжении всей карьеры.
И которые сыплются на читателя незнакомыми реалиями, скажем, для того, чтобы можно было сравнить густоту и разнообразие интеллектуальной среды разных столиц, французской и, допустим, нашей: чтение ведь, особенно таких монументальных томов, какие выходят в серии «Интеллектуальных биографий» издательского дома «Дело», должно вознаграждать нас какими-то чувствами или же умозаключениями.
Сор дней и пена будней, важнее которых, казалось, и нет ничего, оседают лишь в Википедии и таких вот, особенно подробных, реконструкциях совсем недавнего прошлого.
«Жизнь, которую я веду и которую, увы, многие из нас должны вести, становится все более грустной и абсурдной, особенно из-за нашей бесплодной, рассеянной, абстрактной возбужденности, которая отнимает каждый день, отдавая его светской жизни, не только, разумеется, худший день, но и лучший. Мне все тяжелее переносить то, что мешает встречаться с друзьями, говорить с ними, проводить с ними время. И всех этих помех все больше, они постоянно накапливаются, неумолимо приближая меня к невыносимому, смертельному удушью… От “парижской сцены” задыхаешься – и совершенно без толку…» (273)
Жалобы эти – на бессмысленную занятость и хроническую перегруженность, в конечном счете, начинают исполнять роль симптома: они нарастают.
Кажется, что так было всегда, но биографическая хроника дает возможность отмотать пленку назад, пролистать том от конца к началу – в те самые нищие, послевоенные годы, когда алжирский провинциал прибывает в столицу империи для того, чтобы отныне постоянно расширять территории и сферы своего влияния.
То есть, постоянно преумножает заботы и обязанности.
На это, кажется, работает и структура книги, три части которой связаны с интересным (симпоматичным, символическим, таким важным для философа) развитием темы имени.
Словно бы биография эта посвящена трем разным агрегатным состояниям личности Деррида, прошедшего путь от патологической застенчивости до «лучезарного нарциссизма».
Первая часть, охватывающая годы от рождения и до окончательного становления в профессии (1930 – 1962), называется «Жаки».
Здесь, как кажется, Петерс пытается провести параллель между борьбой Алжира за независимость и обретением твердой почвы под ногами одного из самых известных уроженцев севера Африки.
Вторая часть книги (1963 – 1983) постепенно приближается к «нашим временам», которые мы и сами застали, оттого можем помнить их «воздух» – хотя бы и в общих чертах и на примере своего отечества.
Посвящена она эмансипации не только одного, отдельно взятого человека, но и становлению послевоенных институтов – например, высшей школы Французской республики, плавно сочетающемуся с кризисом преподавания философии.
В том числе, между прочим, и в средней школе.
Эта часть, акмэ жизненного и творческого пути, имеет заголовок «Жак Деррида».
Это именно те годы, когда авторский дискурс, подобно стрелке осциллографа, мечется между философским дискурсом и литературным письмом.
Но ведь уже здесь, уже тогда, казалось бы на самом пике, и начинают встречаться знаки странного, психосоматического почти, разочарования, впрочем, не лишающего Деррида работоспособности.
«Зима была плохой, по крайней мере с февраля, поскольку я «расплатился» за очень многие вещи… такой усталостью (физической и нервной), какой у меня давно уже не бывало… После осенних “работ” (преподавание, несколько статей, выступления, поездки до самого февраля) это была – вызванная или сигнализируемая этими “почечными коликами” (кажется, без камней) – работа тела и души, то есть сознания и бессознательного, принявшая форму нервного истощения и глубочайшего упадка духа…» (382)
Деррида, к сожалению, не знает, что расплата ему еще только предстоит, а напасти, казавшиеся драмой середины дороги, далее покажутся погремушками, милыми и вполне управляемыми.
Вроде бы пожалишься дорогому другу Поль де Ману (а ему и самому осталось всего ничего) и, вот уже кажется: сдюжил. Переборол.
Но внимательный читатель, уже знающий о болезненной пунктуальности Деррида, как и о диагнозе его ухода, может следить по подробной хронике достижений и недомоганий, за первыми симптомами того, что, в конечном счете, обернется раком поджелудочной, а задолго до этого – параличом лицевого нерва, на некоторое время обездвижившего левый глаз.
«Теперь у меня дома, осмелюсь признаться, три компьютера, и два из них оснащены к тому же зип-диском, то есть дополнительным жестким диском… и когда я пишу длинный текст, который долго висит без распечатки, я никогда не ухожу из дома, не размножив его копии… Я сохраняю по крайней мере 10 разных экземпляров в разных местах, поскольку есть же еще опасность пожара или ограбления. А в портфеле ношу основные тексты, над которыми в данный момент работаю. Это, конечно, невроз, который развивается вместе с технологией…» (494 – 495)
Годы «новых технологий», совпадают с жизнью, клонящейся к закату (они же «последние десятилетия», «поздний период»), когда имя «Жак Деррида» становится интернационально престижным брендом, насыщенном бездной смыслов.
Это на их территории (1984 – 2004) находятся, в том числе, и поездки в Москву.
Петерс не уделяет им большого значения, хотя для новейшей истории новейшей культуры эти выступления Деррида в Москве, а так же книга, созданная по их итогам, для многих стала поворотным моментом уже собственной интеллектуальной биографии.
Сам знаю несколько таких человек, хотя, разумеется, выборка моя лишена какой бы то ни было репрезентативности.
Книга Бенуа Петерса, в которой вне писем Деррида и воспоминаний близких и коллег, слишком мало психологических мотивировок, зато имеется избыток констатаций, словно бы специально (?) показывает, что значит сгореть до тла нестись по течению.
В какой-то момент обязанности и заботы (каждая из них имеет осязаемые и долгосрочные последствия – ведь важно не только написать доклад, приехать и выступить, но потом редактировать свое выступление, читать гранки и участвовать в продвижении только что вышедшей новинки) вытесняют то, что и принято называть «обычной жизнью».
Когда друзей и близких окончательно и бесповоротно вытесняют коллеги и референты.
И от которой отказываешься вынуждено и со скрипом, так до конца не понимая, ради чего же, собственно говоря, нужно идти на ежедневные жертвы и существовать не так, как хотелось бы.
Или гонки с препятствиями это и есть именно то, что доктор прописал?
Задуматься об этом, впрочем, тоже времени особого нет – даже у человека, чья судьба и есть постоянно задумываться обо всем, что только можно и даже о том, о чем думать нельзя.
И это ведь Деррида еще самую малость до первых айфонов не дожил!
Бернар Потра вспоминает: «На смену Деррида, человеку, которого я так любил и которым так восхищался, который многому меня научил, пришел другой человек, все время занятый делами, не отрывающий глаз от своего ежедневника и постоянно поглядывающий на часы, все время находящийся в промежутках между встречами и парой телефонных звонков. Это можно понять или допустить, пусть даже мне казалось, что это “не пристало философу”. Но должен признаться, что в этот период я с трудом переносил его нескончаемые жалобы: “Если бы ты знал… у меня нет ни одной минуты на себя” и т.д., тогда как очевидно, он все сделал для того, чтобы у него была такая жизнь, полная суеты и славы…» (386)
Бег словно бы догоняет и усиливает бег, провоцируя деятелей культуры и слова на постоянное увеличение скоростей.
Красуясь на экранах, проблемы с семьей и здоровьем интернациональные звезды решают в закулисье.
Априори понятно же, что ничто на земле не проходит бесследно.
Даже если занимаешься любимым делом и являешься «объектом поклонения».
А если, как это случилось с Деррида, часть твоей доктрины встречает вполне ощутимое сопротивление и тебя, раз за разом, прокатывают то в одном университете, понимаешь, то в другом, какой вред наносится организму тогда?
Петерс вываливает на читателя многочисленные негативные отзывы современников, противников и коллег, накопленные им в отдельном файле, с каким-то особенно садистским сладострастием – ведь это они обеспечивают его повествованию ощутимую драму.
«Слухи безжалостны: Деррида перешел все границы. Его теперь невозможно читать. Даже философы больше его не понимают. Некоторые признаются в этом с двусмысленной улыбкой. Другие спрашивают себя, что он ищет, этот мыслитель, который когда-то установил французскую интеллектуальную моду, поместив лингвистику в центр философии, а сегодня упорно уклоняется в совершенно непонятный герметизм… Его книги всегда были сложными, но раньше по крайней мере известно, о чем речь – о философии. Но, скажем, с «Почтовой открытки» это уже непонятно. Он хочет сделать так, чтобы философия творилась также через любовные письма, марки, телефонные будки. Он смешивает все на свете. Не будем больше об этом…» (430)
Между тем, дискурс не особенно себя выбирает или, тем более, фильтрует: он формируется по ходу пьесы – почти буквально «на ходу».
Ведь, да, Деррида выбрал путь профессионального путешественника («…поездка для него – идеальное средство от депрессии..») и публичного интеллектуала (это когда встречи, интервью, дискуссии, выступления, жесты и прочая суета «на миру» важнее написанного и изобретенного, в кабинетной тиши, наконец, найденного), то есть, маршрута без начала и конца, вынужденного реагировать на постоянные информационные поводы.
Не без азарта и удовольствия Деррида стал частью информационной инфраструктуры, поначалу даже и не предполагая во что ввязывается.
А когда маховик начинает раскручиваться, несмотря на истовое сопротивление университетского истеблишмента и «простых преподавателей», увидевших в деконструкции орудие подрыва собственных репутаций, философа и его последователей по всему миру начинают обвинять во всем, чем только можно – от фашизма до маоизма.
А это уже испытание не из легких, тем более, если учесть плотность постоянных наездов, стучащих Деррида по голове едва ли не каждый день и буквально со всех сторон.
Дальше ехать точно некуда, однако и сойти уже негде, «дайте мне другой глобус!»
«Как он объясняет Полю де Ману, он живет теперь ‘в гиперреактивности, безумной и почти полностью чужой [его] интересам и вкусам, на фоне тревоги, вызываемой тщеславием, рисками, препятствиями’’, связанными со всем, что касается Международного колледжа философии. Тем более, что проект разворачивается ‘в среде, переполненной кознями и жадностью, ненавистью и враждой’…» (401 – 402)
Деррида мало ведь «завоевать» Францию – главным плацдармом к распространению деконструкции выбираются Соединенные Штаты, после чего щупальца новых методов начинают распространяться на Латинскую Америку, Японию и даже Китай, где Деррида встречают чуть ли не как главу государства, а так же, разумеется, на Россию, впечатления от которой составят книгу, созданную в соавторстве с Михаилом Рыклиным.
«Жак Деррида в Москве: деконструкция путешествия», изданная «Ad Marginem» в 1993 (правда, тогда он еще назывался «РИК “Культура”») до сих пор остаются самым свежим (поздним) текстом Деррида, существующим по-русски.
В книге Петерса ведь есть список книг и главных публикаций философа, разбитый по годам, где хорошо видно, что все произведения главного деконструктора вселенной, опубликованные в России, предшествуют этой судьбоносной поездке, произведшей на наше столичное общество (не только философское, но и светское, тусовочное) неизгладимое впечатление.
Тут нужно сделать шаг в сторону и погрузиться в воспоминания.
В 90-ые годы книги, статьи и публикации Жака Деррида сыпались как из рога изобилия, заполняя полки книжных магазинов и домашних библиотек, наравне с другими представителями French Theory, внезапно обнаружившим новый и практически необъятный рынок сбыта.
Все, что вырабатывалось десятками французскими трудоголиков и друзей Деррида (список выше) на протяжении десятилетий, комом упало на местных интеллигентов вместе с возвращенной литературой сразу всех волн эмиграции, новинками старого самиздата и заново переосмысленной классикой – причем, не только философской, но и литературной.
К этому тотальному пересмотру и обновлению парка текстов и понятий, репутаций и канонов, деконструкция пришлась весьма кстати – о ней, причем сугубо восторженно говорили все, от восторженных тартусских студенток до поэтов-метафористов.
Труднее всех, разумеется, приходилось литературным обозревателям, систематически обозревавшим целые новые области мысли – феноменологию, семиотику, поструктурализм, нарратологию, деконструкцию.
В этом саду цветущего разнообразия методов и подходов, грамматология («наука о письме») Деррида занимала особенно лакомое место.
Из-за чего нынешняя книга Петерса, как кажется, и присоединена к коллекции монументальных биографических томов издательского дома «Дело» в память о былых привязанностях.
Неслучайно ведь, что книга, посвященная Деррида – единственная в серии оснащена ностальгией фотографических вклеек, делающих труд Петерса еще более личным (читай: субъективным, дерридианским).
Среди общепризнанных интеллектуальных «отцов человечества», чьи достижения закладывают основу современной эпистемы и, поэтому, принадлежащих к этой серии, где Кант и Гете – самые древние участники, Деррида, а так же урбанистка Джейн Джекобс (кстати, единственная дама в этой компании) – наиболее молодые и насущные.
Помимо прочего, это означает еще и максимальную степень фиксации их жизненного пути, ну, то есть, безграничные, практически, возможности, для отбора подробностей и фактов: основная трудность для такого биографа, как Бенуа Петерс, кажется, именно в этом отборе и заключается.
Как правило, подобные истории жизни (и большая часть книг этой серии издательства «Дело») по вполне конкретным причинам имеют крен в сторону финальной части: ведь известных людей замечают гораздо больше.
Когда тот или иной «отец человечества» становится ценностью, осознанной уже современниками, количество свидетельств возрастает многократно.
Особенно в ситуации людей, поднявшихся к славе из самой что ни на есть грязи низших слоев безмолвного большинства, живущих без особых следов. Хочется обозначить подобный структурный подход со смещенным центром тяжести «логикой некролога».
Логично рассказывающего, в основном, о последних днях и делах того или иного гения – более всего памятных и запомнившихся.
Погрузившись на три года в бумаги Деррида (крохобором философ не был, но хранил почти все, связанное со своей деятельностью, вплоть до типографских гранок, квитанций) и интервью с его знакомцами, Бенуа Петер оказался переполнен, во-первых, его парадоксальным способом мыслить. Итогом этого погружения в метод вышла книга «Три года с Деррида, записные книжки философа».
Во-вторых, само собой Петера увлек этот особый, ни на кого не похожий стиль изложения, подразумевающий нарастающий внутренний ритм письма, игру со сносками и цитатами, шрифтами и курсивами, превращающими страницы книг Деррида в то ли в коллаж, то ли в лоскутное решето перекрестных ссылок.
Мне, как человеку, заслужившему в 90-х устойчивую репутацию «ботающего по-Дерриде», вполне понятна заразительность такого способа текстуального волхования, позволяющего почти бесконечно гнать волну всеразрастающихся концептов.
При жизни Деррида выпустил 24 книги, не считая бесчисленных текстов по случаю, бесед и интервью, собранных в отдельные издания.
Однако большая часть этих прижизненных сборников – коллекции публикаций, близких друг другу по теме или по времени написания.
Оригинальные книги Деррида – на пересчет, и это именно они искушают биографов и подражателей особенно головокружительной изощренностью.
Хотя «со своей стороны Катрин Давид [еще в 1989-м была] убеждена в том, что, хотя комментировать Деррида сложно, читать его можно запросто: “Для этого надо согласиться читать его так, как видят сны, без руководства к применению, с прыжками, падениями, помрачениями, открытыми вопросами. Терпеливо… Речь не о том, чтобы “понимать”, как в обычном чтении… Речь о другом – об осторожном продвижении мысли, наблюдении подробностей, буквы, молчаливой паузы… В эпоху, обезумевшую от прямых линий и коротких путей, когда здравый смысл установил свое владычество над королевством мысли, медленность и кривизна в том виде, в котором их возвеличивает Деррида, стали современной формой философской смелости”…» (430)
Вот и при написании интеллектуальной биографии, как признается Петерс, ему пришлось бороться с искусом сделать «не столько дерридеанскую биографию, сколько биографию Деррида»(15), то, что сам философ называл «автобиотанатогетерографическим опусом» (12).
Ну, то есть, «это значит воскресить очень разные миры: Алжир до получения независимости, микрокосм Высшей нормальной школы, структуралистское созвездие, бурный период после 1968 года. Это значит вспомнить об исключительном многообразии дружеских отношений… Это значит вспомнить о многочисленных фундаментальных острых, а порой и жестких дискуссиях… Это значит проследить цепочку смелых политических выступлений – за Нельсона Манделу, «нелегалов» или же гей-браки. Наконец, это значит рассказать о судьбе понятия деконструкция и его необычайном влиянии, распространившимся далеко за пределы философского мира: на литературоведение, архитектуру, право, теологию, феминизм, queer studies и postcolonial studes…» (13)
Есть какой-то методологический парадокс в том, что, при всем этом, Бенуа Петерс относится с подозрением к самому этому жанру «интеллектуальной биографии».
В введении, он объясняет почему:
«Особое внимание я буду уделять прочтениям и влияниям, генезису основных работ, сложностями с их рецепцией, сражениям, которые вёл Деррида, и институтам, которые он основал. Но в том же время это не будет интеллектуальная биография. Такой формат многим меня раздражает, в частности теми пропусками, которые она предполагает: получается, надо исключить детство, семью, любовь, материальную жизнь…» (12)
Тезис, как минимум спорный, если учесть, что детство ведь вообще – «исток всего», тогда как, если вспомнить афоризм Ахматовой, «секс – вопрос интеллекта»: не только инстинкта, но и особенностей индивидуального ума.
Известно высказывание Деррида, желавшего знать подробности личной жизни Канта, Гегеля или же самого Хайдеггера: «Почему философы в своих работах представлены в качестве бесполых существ? Почему они изгнали из своих произведений личную жизнь?»
Петерс последовательно реконструирует важнейшие вехи личной жизни четы Деррида, его романа «на стороне» с незаконнорождённым сыном, он даже приводит сетования на непредвиденные расходы по ремонту автомобилей и цитирует медицинские свидетельства, однако делает это, как я уже сказал выше, в назывном порядке.
Особенно на личном не акцентируясь и явно придерживаясь «официальной версии» семьи и вдовы, способных ведь и запретить, если что, использование материалов из личных архивов.
Логика некролога позволяет не лезть под кожу и не углубляться в противоречия.
И именно логика некролога должна убедить нас, что ушедший все еще актуален культуре и медиа, иначе не возникло бы самой этой потребности в объемной и кропотливой работе, не лишенной, впрочем, нарочитых субъективностей и предсказуемых лакун. Но Деррида ведь, как раз, именно все такое необъективное и нравилось.
Бенуа Петерс «Деррида». Перевод с французского Дмитрия Кралечкина, под научной редакцией Инны Кушнаревой, при участии Валерия Анашвили. Москва, Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2018. Стр. 640. Серия «Интеллектуальная биография»
Первопубликация в "Новом мире" (январь 2022 года): http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_1/Content/Publication6_7928/Default.aspx?fbclid=IwAR2Z4mCZC3VQwiS813u0QWvb78c2qKXuKIsZu3Lgx8JbRjWUDeQM-JjE_p4
Другие рецензии на книги серии "Интеллектуальные биографии" (большая часть их первоначально вышла в журнале "Знание/сила", у которого на сайте их, правда, нет):
Рюдигер Сафрански «Гёте: жизнь как произведение искусства»: https://paslen.livejournal.com/2534629.html
Ховард Айленд, Майкл У. Дженнинг «Вальтер Беньямин: критическая жизнь»: https://paslen.livejournal.com/2455710.html
Манфред Кюн "Кант": https://paslen.livejournal.com/2708048.html
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Бенуа Петерс Биография «Деррида». Перевод Дмитрия Кралечкина. Интеллектуальные биографии;"Дело" 2018 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»