Биография Канта авторства Манфреда Кюна в переводе Анны Васильевой. "Дело", 2021
13-02-2022 15:06
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Открывая любой трактат Канта, сталкиваешься с сверхплотной мыслительной материей. Один только вид собрания сочинений философа вызывает понятную оторопь.
Продраться сквозь нее почти невозможно.
Но, читая биографический том американского профессора Манфреда Кюна с философского факультета Бостонского университета, пару раз я ловил себя на том, что если смотреть на творения философа, распределенные внутри книги по годам и темам, сгруппированным внутри отдельных глав-периодов, выйдет, что написал-то Кант не так много, как кажется.
Кюн не делает взгляды Канта и цепочки его доказательств более доступными – они и в этой книге не теряют эзотеричности и отвлеченности.
Но Кюн целенаправленно разъедает массивы кантовских аргументаций, намертво спаянных железной логикой причин и следствий, вкраплениями тщательно прописанных инородных концептов. Иногда оказывается полезным рубить хвост по частям и скармливать сложные материи простодушному читателю отдельными (и даже тематическими) кусками.
Так, в главе «Всесокрущающий критик метафизики», головокружительные пассажи, объясняющие суть «Критики чистого разума», между прочим сильно напоминающей главные принципы феноменологии («…если бы мы были устроены иначе, то, возможно, мы и смогли бы “видеть” (или созерцать) вещи как они есть сами по себе, а не только как они нам являются. Но, будучи конечными существами, мы не можем обладать опытом ни о чем помимо наших чувств….», 336), вполне органично соседствуют с обстоятельствами покупки «весьма романтичного» дома рядом с тюрьмой.
Кант приобрел его в 56 на сбережения, заработанные ежедневным, многочасовым преподаванием.
Читать Канта (Витгенштейна, Деррида) сложно даже профессионалам, а штудировать комиксы, видеолекции или брошюрки типа «Философия Канта за пятнадцать минут» стыдно, а, главное, бесполезно – обучение не идет по касательной.
Работа, проделанная вместо нас, так и останется достижением популяризаторов, тех «двоих из ларца», которые едят и пьют вместо лодыря, у которого по усам текло, да в рот не попало.
Интеллектуальная биография – самый компромиссный вариант, размещающий отвлеченные достижения ума на фоне жизненных обстоятельств. Иной раз понять сложность философских построений помогает контекст, однако в случае с Кантом, жившим давно и в несуществующей ныне стране, это работает не всегда.
Ну, то есть, диалог с Фридрихом II и Фридрихом III, интерес к Французской революции, зарождение романтизма и автохтонные процессы вокруг, конечно, позволяют оценить почему перед мыслителем возникают именно эти, конкретные вопросы гносеологии, эстетики и морали.
Да только зря что ли Кант стремился в построениях своих уйти от частных случаев и какой бы то ни было конкретики, конструируя в трактатах чистое сияние чистого разума.
Для литератора и, тем более, биографа, Кант – тяжелый случай во всех смыслах. Он ведь самый фундаментально сложный и самый ранний (или же самый старый) из «отцов цивилизации», собранных издательским домом «Дело» в интеллектуальное политбюро.
Ближе всех к нему в этой коллекции интеллектуальных биографий стоит Гете, жизнь которого зафиксирована максимально подробно.
Помимо избытка свидетельств, труды веймарского олимпийца внятны любому, а еще остались целы и доступны материальные свидетельства жизни Гете, музеефицированные сразу же после его ухода.
В этом смысле, Кант бездомен и совершенно неприкаян.
Дома, где он жил, не сохранились.
Рукописи, в основном, тоже, за исключением, разве что, последнего, 1300-страничного бнезаконченного труда «Opus postumum» («…была ли она узконаправленным проектом, призванным заполнить какой-то пробел в его системе, или же проект представлял собой нечто гораздо более амбициозное, то есть самый краеугольный камень его системы? Мы никогда не узнаем этого просто потому, что Кант не смог ее закончить…», 554), представлявшем из себя груду записок, заметок на клочках планов и набросков.
Впрочем, чего уж говорить о рукописях, если с могилой философа большие вопросы.
Город, который он покидал и прославил, превратив в первостатейный интеллектуальный центр не только Германии, но и Европы, а также всего мира, практически стерт с лица земли, переименован и находится теперь на территории иного государства.
Канту, кстати, неплохо жилось и при первой оккупации Кёнигсберга русскими войсками, пришедшейся на самый пик его славы, зрелости и увлеченности светскими развлечениями.
Многолетний преподаватель (лекции в местном университете и частные уроки составляли основу его жизненного бюджета), он и во время власти чужих военных, продолжал нести науку в массы, занимаясь, в том числе, и с офицерами-оккупантами тоже.
Гипертрофия логики и здравого смысла не мешает следить за красотой ногтей.
Кант слыл большим франтом.
Кюн утверждает даже, что именно Кант «был центральной фигурой в кёнигсбергских светских кругах».
Путешественники (вспомним и нашего Николая Карамзина, загнанного Кюном в сноску) считали долгом посетить выдающегося мыслителя, из-за чего у Канта почти всегда толпились гости.
Подобно Дрездену или же Берлину, Кёнигсберг был важным культурным и политическим, наконец, перевалочным пунктом по пути в Европу или же из Европы. Без каких бы то ни было скидок.
Фихте, заехавший познакомиться лично с Кантом по пути в Варшаву, назвал Кёнигсберг «необъятным городом»: для описания его сложной социально-экономической структуры Кюн тратит массу сил в самом начале книги.
Тем более, что особых свидетельств о начальной кантовской поре, не очень-то и сохранилось.
Городских архивов тоже.
Кюн честно предупреждает, что основной массив сведений о жизни философа относится к последним годам жизни Канта, когда он «сдавал на глазах», постепенно (весьма заметно) теряя творческие способности и жизненные силы.
Процесс угасания растянулся на долгие, трудные годы.
К этой эпохе и относятся рассказы его предпоследних-последних студентов, озадачившихся сохранением «светлого облика великого человека» тогда, когда от того уже практически ничего не осталось.
Сразу же после торжественных похорон философа, три богослова, хорошо знавшие Канта во второй половине жизни (бывшие ученики и даже amanuensis, то есть, ассистенты) решили написать воспоминания, легшие в основу его «посмертной маски».
Труды Людвига Эрнста Боровского, Рейнгольда Бернхарда Яхмана и Эрегота Кристофа Васянского легли в основу биографических эпизодов не только книги, написанной Манфредом Кюном, но и всех прочих жизнеописаний Канта.
Их, кстати, не так много. Кюн насчитал не более десяти, то есть примерно по одной оригинальной и заслуживающей внимание биографии на полвека.
Среди них бостонский профессор упоминает и нашего Арсения Гулыгу.
Однако жизнеописания Канта, удовлетворявшего «самым строгим требованиям научного исследования» не существовало никогда.
«Биографии философов писать трудно. Нужно найти баланс между описанием подробностей биографии и обсуждением философских работ. Биография не должна превратиться ни в один лишь рассказ о жизни философа, ни в простое обобщение или общее обсуждение его книг. Если биография слишком сосредоточена на случайностях, составляющих жизнь его героя, она может оказаться банальной и неинтересной (хотя бы потому, что философы обычно не вели – и не ведут захватывающую жизнь). Если биография слишком погружена в труды философа, она быстро станет скучной по другой причине. Труды большинства философов не поддаются легкому обобщению или простому обзору. Во всяком случае, весьма маловероятно, чтобы такая краткая трактовка трудов всей жизни какого-либо философа внесла бы существенный вклад в философскую дискуссию. В идеале биография любого философа должна быть интересной и с философской, и с исторической точки зрения и сочетать историю жизни философа с философски интересным взглядом на его работы…», 35
Другими словами, автор подобного повествования должен и сам быть мыслителем.
Ну, или же, как минимум, не просто культурно грамотным, но еще и философски состоятельным.
Отныне история Канта, написанная Кюном, как раз и воспринимается неравнодушным (а иных у таких томов не бывает) читателем как поиск стилистического равновесия, в котором соревнуются сразу несколько важных составляющих.
Отсутствие источников о первой половине жизни Канта Кюн заменяет инсталлированием локальных контекстов, забирающих гораздо шире истории конкретной личности.
Непроявленность в истории родителей Канта позволяет Кюну объяснить особенности религиозного подхода пиетистов, их отличие от протестантов и католиков.
Ну, или же привлечь исследования о работе средневековых ремесленников (отцом Канта был шорник и, исходя из набора проштудированных монографий, Кюн объясняет чем «шорник», работавший с кожей, отличается, например, от более успешного «седельника», отвечавшего за изготовление упряжи), устройстве городских цехов и гильдий.
Это, к примеру, внутреннее устройство Кёнигсберга, его культурное и геополитическое значение.
Типичная фраза подобного подхода звучит так: «Атмосфера, царившая в городе, когда Кант был еще ребенком, едва ли была либеральной или просвещенной…» (87)
Так как мыслитель вел существование типичного университетского профессора XVIII века, можно подключить к расширению книжного объема правила устройства немецких учебных заведений, их структуры и реального научного выхлопа.
Их зависимость от церковных доктрин и светских властей и, конечно же, рассказать про нравы преподавателей и студентов.
Тогда-то и выяснится, что должность ректора была в Кёнигсбергском университете временной, сменной: профессора занимали ее по очереди, всего на один семестр, из-за чего, без каких бы то ни было перевыборов и повышенных знаков внимания, оказываемых всемирной знаменитости, ректорская должность выпадала Канту неоднократно.
В порядке живой очереди.
Эпоха Канта была «зарождением мира, который мы знаем сегодня» как наш собственный, в том числе и потому, что «его интеллектуальная жизнь отражала большинство значительных интеллектуальных, политических и научных событий того времени. Его взгляды – это ответ на культурный климат времени. Английская и французская философия, наука, литература, политика и нравы составляли материал его ежедневных бесед. Даже такие относительно далекие события, как Американская и Французская революции, повлияли на Канта, а значит, и на его труды. Его философию следует рассматривать в этом глобальном контексте», 36
Философические построения Канта коренятся в особенностях времени и хроникеру его жизни интересны именно взгляды, поскольку внешне жизнь Канта особенными приключениями не изобиловала.
Тот случай, когда периферийность, особость Кёнигсберга служила залогом бытовой и творческой стабильности.
Кюн неоднократно обращает внимание на то, что философ никогда не путешествовал и даже не сильно отдалялся от родного города даже когда его звали на явно выгодные контракты в другие университеты и культурные столицы.
Зато внутренние процессы, выраженные в знаменитых трактатах повышенной плотности, остаются не до конца понятными или хотя бы прочитанными.
Следует, значит, «поженить» приятное с полезным, обратив минусы исходных данных в плюсы композиционной структуры, чередующей «занимательное» со "сложным", а «глобальный контекст» с некоторым количеством «региональных» и «локальных» (предметных).
Для этого автору нужно стать специалистом не только в философских материях, но и этнографом, историком, антропологом, социологом, эпистемологом и даже немного беллетристом.
Именно поэтому Манфред Кюн начинает с методологического пролога, объясняющего что обстоит не так с историографией Канта и какие сложности поджидают авторов, замысливших создание «событийной канвы» великих мыслителей.
Свои творческие задачи он выводит из конкретных особенностей биографического жанра.
Надо сказать, что эта часть книги Кюна читается едва ли не динамичнее всего того, что воспоследует дальше, поскольку первые главы (детство – отрочество – юность, школа – студенчество – домашний учитель) решены сопряжением «локальных» и «региональных» контекстов.
Ну, а далее и вовсе наваливаются расшифровки и интерпретации основных кантовских произведений, заставляя читателя леденеть среди абстракций, а образу философа каменеть в формулировках сколь отточенных, столь отвлеченных.
Хотя, кажется, Кюн делает все, чтобы приблизить философские выкладки гения XVIII века к актуальной повестке дня, переводя ее с трансцендентальной логики: языка «чистого разума» на разум «загрязненный ощущениями и обыденным языком».
Трансцендентальная логика «излагает “особые действия и правила чистого мышления, то есть такого мышления, посредством которого предметы познаются совершенно a priori”. Другими словами, Кант не собирается затрагивать повседневных ситуаций обычных моральных агентов. Он скорее имеет дело с идеалом чистого разума, полностью априорным. Этот идеал, который он называет категорическим императивом, “не дан нам в опыте”…», 390
Такая заочность суждений станет единственно верным способом формулирования, если всегда держать в голове, что «истинная моральность – это идеал, который еще только должен быть подкреплен примерами в мире, но это единственный идеал, к которому стоит стремиться…», 391
Ведь, в конечном счете, моральная философия «не может иметь дело ни с чем эмпирическим. Поскольку утверждения ее универсальны, то форма моральной философии должна быть настолько же априорной, как и форма теоретической философии…», 387
Именно так, из примеров на языке чистого разума и стыках глобальных и локальных контекстов, возникает технологическое противоречие, толкающее текст Кюна дальше.
Ведь задача его – описание биографии не идей, но конкретного человека из плоти и крови.
И, для того чтобы ощутимо приземлить образ определителя категорического императива, почти буквально пришпилить его к мостовой, Кюн акцентирует светские успехи Канта, будто бы максимально противоречащие его репутации в веках.
Де, был он лощеным, светским завсегдатаем, не хуже какого-нибудь Пруста, а образ Канта как «человека в футляре» размером 157 см., живущего по часам и действующего строго по расписанию – оптическая иллюзия в стиле барокко и мифотворчество более поздних времен.
Кант действительно придерживался строгого распорядка дня – вставал в пять утра, пил крепкий чай, выкуривал трубку, считая эти минуты – лучшими событиями дня, после чего собирался в университет, читать лекции.
«В частности, он читал лекции по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам с семи до восьми утра по метафизике (во время зимнего семестра) или по логике (во время летнего семестра) и с восьми до девяти по естественным теологии или этике; по средам и субботам он преподавал физическую географию и антропологию с семи или восьми до десяти утра. Иногда он проводил в субботу упражнения по логике и метафизике. После занятий Кант еще немного работал на своими книгами до полудня. Затем он надевал строгий костюм, выходил поесть и проводил вторую половину дня в компании друзей, говоря обо всем, о чем стоит говорить (и, вероятно, кое о чем, о чем говорить не стоит), вечером еще немного читал и работал, а затем ложился спать…», 373-374
Итак, преподавательская деятельность (помимо частных занятий, проводимых дома, из-за чего философом был куплен особый дом с вместительной гостиной) по пяти предметам занимала 22 в неделю, а в начале 80-х годов – уже по 12 часов (четыре часа публичных лекций, то есть, либо логики, либо метафизики, и восемь часов частных) в неделю.
Студенческие конспекты и воспоминания об alma mater – один из важнейших источников сведений о Канте преподе и человеке.
«Лекции он читал просто и бесстрастно. Физическую географию и антропологию он вел поживее. География имела более широкую привлекательность, и в ней хорошо проявлялся его талант рассказчика. Антропология выигрывала от его наблюдений за мельчайшими подробностями, почерпнутыми либо из собственного опыта, либо из книг – особенно лучших английских романистов. Никто никогда не уходил с этих его лекций, не узнав чего-либо или не проведя приятно время. То же самое можно сказать и о тех, кто был способен понять его лекции по логике и метафизике. Но Кант, по всей видимости, хотел, чтобы большая часть его учеников, сколь бы трудолюбивыми они ни были, проявляли больше интереса к этому предмету. Нельзя отрицать, что стиль его чтения терял уже в начале восьмидесятых… большую часть живости, так что иногда можно было подумать, что он сейчас заснет. Кто-то укрепился в этом мнении, наблюдая, как иногда он внезапно спохватывался и собирался со своими явно истощенными силами… И все же он не пропустил ни единого часа…», 374 – 375
Образ Канта, спелёнатого, подобно древней мумии, максимами и императивами, начинает понемногу оттаивать во второй половине этого монументального тома, как раз с появлением студентов и их воспоминаний.
По мнению Кюна, образом сухаря, живущего по расписанию, Кант обязан своему лучшему другу – английскому купцу Джозефу Грину, с которым буквально каждый день проводил всю вторую половину дня.
И с которым, если верить письмам, обсуждал едва ли не каждую фразу своих бессмертных «Критик».
Грин, страдавший подагрой, из дома практически не выходил, жил по неукоснительно соблюдаемым алгоритмам и, кроме того, обладал нерушимыми максимами.
Этим устойчивым формулам в сознании Канта (как бытовым, так и мировоззренческим) Кюн отводит особенное значение – именно из кирпичиков базовых правил поведения и мышления возводилось здание трудов и дней величайшего философа нового времени. Окончательный свод их Кюн приписывает к зрелости Канта.
То есть, приблизительно к сорокалетию.
«Кант считал, что максимы не просто плод наших размышлений, преимущественно личных принципов, а вопрос общественных обсуждений. Кант настаивал, что беседы с друзьями о морали хорошо помогают прояснить наши нравственные идеи. В каком-то смысле максимы нас окружают; вопрос лишь в том, какие из них нам следует принять.
Максимы, кроме того, не ограничены моральным контекстом. Кант, кажется, считает, что хорошо иметь максимы для каждой ситуации. Жить по максимам, то есть жить принципиально, значит жить рационально. Максимы предостерегают нас от необдуманных поступков, бурных чувств и, как следствие, глупого поведения. Мы хорошо знаем это из работ Канта, но некоторых из нас может раздражать его настойчивое утверждение, что мы, собственно говоря, можем действовать лишь одним из двух взаимоисключающих способов – руководствуясь либо инстинктом, либо разумом – и что “будучи людьми, мы живем согласно разуму и потому должны ограничивать животные порывы максимами разума и не позволять никакой склонности становиться слишком сильной”. В этом весь Кант…», 209
Думаю, что репутация человека, живущего по расписанию, путает максимы с внутренним императивом, которым Кант прославился больше всего.
Жак Деррида, точно так же ставший одним из героев серии «Интеллектуальная биография» мечтал когда-то о том, чтобы философов описывали не только со стороны их трудов, но и, например, секса.
«Мне хотелось бы, чтобы они поговорили о своей сексуальной жизни. Какой была сексуальная жизнь Гегеля или Хайдеггера?.. Ведь об этом они не говорят. Почему философы в своих работах представлены в качестве бесполых существ? Почему они изгнали из своих произведений личную жизнь?.. Почему они никогда не говорят о личном? Я не утверждаю, что нужно было бы снять порнофильм о Гегеле или Хайдеггере. Я хочу, чтобы они рассказывали о том, какую роль в их жизни сыграла любовь.» 11
Бенуа Петерс, автор биографии Деррида, впрочем, тоже ведь предпочитает, в основном, извивам личной жизни философа объяснение понятий «деконструкция» и «фаллоцентризм».
Должно, видимо, пройти еще полвека, чтобы жанр интеллектуальной биографии, сделав дополнительный круг и поменяв исследовательские подходы, начал подходить к своим героям с другой, совсем уже неформальной стороны.
Манфред Кюн «Кант. Биография» Перевод с англ. Анны Васильевой под научной редакцией Кирилла Чепурина. Москва, Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2021. Стр. 608. Серия «Интеллектуальная биография»
Первопубликация в "Новом мире" (январь 2022 года): http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_1/Content/Publication6_7928/Default.aspx?fbclid=IwAR2Z4mCZC3VQwiS813u0QWvb78c2qKXuKIsZu3Lgx8JbRjWUDeQM-JjE_p4
Другие рецензии на книги серии "Интеллектуальные биографии" (большая часть их первоначально вышла в журнале "Знание/сила", у которого на сайте их, правда, нет):
Рюдигер Сафрански «Гёте: жизнь как произведение искусства»: https://paslen.livejournal.com/2534629.html
Ховард Айленд, Майкл У. Дженнинг «Вальтер Беньямин: критическая жизнь»: https://paslen.livejournal.com/2455710.html
Манфред Кюн "Кант": https://paslen.livejournal.com/2708048.html
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Открывая любой трактат Канта, сталкиваешься с сверхплотной мыслительной материей. Один только вид собрания сочинений философа вызывает понятную оторопь.
Продраться сквозь нее почти невозможно.
Но, читая биографический том американского профессора Манфреда Кюна с философского факультета Бостонского университета, пару раз я ловил себя на том, что если смотреть на творения философа, распределенные внутри книги по годам и темам, сгруппированным внутри отдельных глав-периодов, выйдет, что написал-то Кант не так много, как кажется.
Кюн не делает взгляды Канта и цепочки его доказательств более доступными – они и в этой книге не теряют эзотеричности и отвлеченности.
Но Кюн целенаправленно разъедает массивы кантовских аргументаций, намертво спаянных железной логикой причин и следствий, вкраплениями тщательно прописанных инородных концептов. Иногда оказывается полезным рубить хвост по частям и скармливать сложные материи простодушному читателю отдельными (и даже тематическими) кусками.
Так, в главе «Всесокрущающий критик метафизики», головокружительные пассажи, объясняющие суть «Критики чистого разума», между прочим сильно напоминающей главные принципы феноменологии («…если бы мы были устроены иначе, то, возможно, мы и смогли бы “видеть” (или созерцать) вещи как они есть сами по себе, а не только как они нам являются. Но, будучи конечными существами, мы не можем обладать опытом ни о чем помимо наших чувств….», 336), вполне органично соседствуют с обстоятельствами покупки «весьма романтичного» дома рядом с тюрьмой.
Кант приобрел его в 56 на сбережения, заработанные ежедневным, многочасовым преподаванием.
Читать Канта (Витгенштейна, Деррида) сложно даже профессионалам, а штудировать комиксы, видеолекции или брошюрки типа «Философия Канта за пятнадцать минут» стыдно, а, главное, бесполезно – обучение не идет по касательной.
Работа, проделанная вместо нас, так и останется достижением популяризаторов, тех «двоих из ларца», которые едят и пьют вместо лодыря, у которого по усам текло, да в рот не попало.
Интеллектуальная биография – самый компромиссный вариант, размещающий отвлеченные достижения ума на фоне жизненных обстоятельств. Иной раз понять сложность философских построений помогает контекст, однако в случае с Кантом, жившим давно и в несуществующей ныне стране, это работает не всегда.
Ну, то есть, диалог с Фридрихом II и Фридрихом III, интерес к Французской революции, зарождение романтизма и автохтонные процессы вокруг, конечно, позволяют оценить почему перед мыслителем возникают именно эти, конкретные вопросы гносеологии, эстетики и морали.
Да только зря что ли Кант стремился в построениях своих уйти от частных случаев и какой бы то ни было конкретики, конструируя в трактатах чистое сияние чистого разума.
Для литератора и, тем более, биографа, Кант – тяжелый случай во всех смыслах. Он ведь самый фундаментально сложный и самый ранний (или же самый старый) из «отцов цивилизации», собранных издательским домом «Дело» в интеллектуальное политбюро.
Ближе всех к нему в этой коллекции интеллектуальных биографий стоит Гете, жизнь которого зафиксирована максимально подробно.
Помимо избытка свидетельств, труды веймарского олимпийца внятны любому, а еще остались целы и доступны материальные свидетельства жизни Гете, музеефицированные сразу же после его ухода.
В этом смысле, Кант бездомен и совершенно неприкаян.
Дома, где он жил, не сохранились.
Рукописи, в основном, тоже, за исключением, разве что, последнего, 1300-страничного бнезаконченного труда «Opus postumum» («…была ли она узконаправленным проектом, призванным заполнить какой-то пробел в его системе, или же проект представлял собой нечто гораздо более амбициозное, то есть самый краеугольный камень его системы? Мы никогда не узнаем этого просто потому, что Кант не смог ее закончить…», 554), представлявшем из себя груду записок, заметок на клочках планов и набросков.
Впрочем, чего уж говорить о рукописях, если с могилой философа большие вопросы.
Город, который он покидал и прославил, превратив в первостатейный интеллектуальный центр не только Германии, но и Европы, а также всего мира, практически стерт с лица земли, переименован и находится теперь на территории иного государства.
Канту, кстати, неплохо жилось и при первой оккупации Кёнигсберга русскими войсками, пришедшейся на самый пик его славы, зрелости и увлеченности светскими развлечениями.
Многолетний преподаватель (лекции в местном университете и частные уроки составляли основу его жизненного бюджета), он и во время власти чужих военных, продолжал нести науку в массы, занимаясь, в том числе, и с офицерами-оккупантами тоже.
Гипертрофия логики и здравого смысла не мешает следить за красотой ногтей.
Кант слыл большим франтом.
Кюн утверждает даже, что именно Кант «был центральной фигурой в кёнигсбергских светских кругах».
Путешественники (вспомним и нашего Николая Карамзина, загнанного Кюном в сноску) считали долгом посетить выдающегося мыслителя, из-за чего у Канта почти всегда толпились гости.
Подобно Дрездену или же Берлину, Кёнигсберг был важным культурным и политическим, наконец, перевалочным пунктом по пути в Европу или же из Европы. Без каких бы то ни было скидок.
Фихте, заехавший познакомиться лично с Кантом по пути в Варшаву, назвал Кёнигсберг «необъятным городом»: для описания его сложной социально-экономической структуры Кюн тратит массу сил в самом начале книги.
Тем более, что особых свидетельств о начальной кантовской поре, не очень-то и сохранилось.
Городских архивов тоже.
Кюн честно предупреждает, что основной массив сведений о жизни философа относится к последним годам жизни Канта, когда он «сдавал на глазах», постепенно (весьма заметно) теряя творческие способности и жизненные силы.
Процесс угасания растянулся на долгие, трудные годы.
К этой эпохе и относятся рассказы его предпоследних-последних студентов, озадачившихся сохранением «светлого облика великого человека» тогда, когда от того уже практически ничего не осталось.
Сразу же после торжественных похорон философа, три богослова, хорошо знавшие Канта во второй половине жизни (бывшие ученики и даже amanuensis, то есть, ассистенты) решили написать воспоминания, легшие в основу его «посмертной маски».
Труды Людвига Эрнста Боровского, Рейнгольда Бернхарда Яхмана и Эрегота Кристофа Васянского легли в основу биографических эпизодов не только книги, написанной Манфредом Кюном, но и всех прочих жизнеописаний Канта.
Их, кстати, не так много. Кюн насчитал не более десяти, то есть примерно по одной оригинальной и заслуживающей внимание биографии на полвека.
Среди них бостонский профессор упоминает и нашего Арсения Гулыгу.
Однако жизнеописания Канта, удовлетворявшего «самым строгим требованиям научного исследования» не существовало никогда.
«Биографии философов писать трудно. Нужно найти баланс между описанием подробностей биографии и обсуждением философских работ. Биография не должна превратиться ни в один лишь рассказ о жизни философа, ни в простое обобщение или общее обсуждение его книг. Если биография слишком сосредоточена на случайностях, составляющих жизнь его героя, она может оказаться банальной и неинтересной (хотя бы потому, что философы обычно не вели – и не ведут захватывающую жизнь). Если биография слишком погружена в труды философа, она быстро станет скучной по другой причине. Труды большинства философов не поддаются легкому обобщению или простому обзору. Во всяком случае, весьма маловероятно, чтобы такая краткая трактовка трудов всей жизни какого-либо философа внесла бы существенный вклад в философскую дискуссию. В идеале биография любого философа должна быть интересной и с философской, и с исторической точки зрения и сочетать историю жизни философа с философски интересным взглядом на его работы…», 35
Другими словами, автор подобного повествования должен и сам быть мыслителем.
Ну, или же, как минимум, не просто культурно грамотным, но еще и философски состоятельным.
Отныне история Канта, написанная Кюном, как раз и воспринимается неравнодушным (а иных у таких томов не бывает) читателем как поиск стилистического равновесия, в котором соревнуются сразу несколько важных составляющих.
Отсутствие источников о первой половине жизни Канта Кюн заменяет инсталлированием локальных контекстов, забирающих гораздо шире истории конкретной личности.
Непроявленность в истории родителей Канта позволяет Кюну объяснить особенности религиозного подхода пиетистов, их отличие от протестантов и католиков.
Ну, или же привлечь исследования о работе средневековых ремесленников (отцом Канта был шорник и, исходя из набора проштудированных монографий, Кюн объясняет чем «шорник», работавший с кожей, отличается, например, от более успешного «седельника», отвечавшего за изготовление упряжи), устройстве городских цехов и гильдий.
Это, к примеру, внутреннее устройство Кёнигсберга, его культурное и геополитическое значение.
Типичная фраза подобного подхода звучит так: «Атмосфера, царившая в городе, когда Кант был еще ребенком, едва ли была либеральной или просвещенной…» (87)
Так как мыслитель вел существование типичного университетского профессора XVIII века, можно подключить к расширению книжного объема правила устройства немецких учебных заведений, их структуры и реального научного выхлопа.
Их зависимость от церковных доктрин и светских властей и, конечно же, рассказать про нравы преподавателей и студентов.
Тогда-то и выяснится, что должность ректора была в Кёнигсбергском университете временной, сменной: профессора занимали ее по очереди, всего на один семестр, из-за чего, без каких бы то ни было перевыборов и повышенных знаков внимания, оказываемых всемирной знаменитости, ректорская должность выпадала Канту неоднократно.
В порядке живой очереди.
Эпоха Канта была «зарождением мира, который мы знаем сегодня» как наш собственный, в том числе и потому, что «его интеллектуальная жизнь отражала большинство значительных интеллектуальных, политических и научных событий того времени. Его взгляды – это ответ на культурный климат времени. Английская и французская философия, наука, литература, политика и нравы составляли материал его ежедневных бесед. Даже такие относительно далекие события, как Американская и Французская революции, повлияли на Канта, а значит, и на его труды. Его философию следует рассматривать в этом глобальном контексте», 36
Философические построения Канта коренятся в особенностях времени и хроникеру его жизни интересны именно взгляды, поскольку внешне жизнь Канта особенными приключениями не изобиловала.
Тот случай, когда периферийность, особость Кёнигсберга служила залогом бытовой и творческой стабильности.
Кюн неоднократно обращает внимание на то, что философ никогда не путешествовал и даже не сильно отдалялся от родного города даже когда его звали на явно выгодные контракты в другие университеты и культурные столицы.
Зато внутренние процессы, выраженные в знаменитых трактатах повышенной плотности, остаются не до конца понятными или хотя бы прочитанными.
Следует, значит, «поженить» приятное с полезным, обратив минусы исходных данных в плюсы композиционной структуры, чередующей «занимательное» со "сложным", а «глобальный контекст» с некоторым количеством «региональных» и «локальных» (предметных).
Для этого автору нужно стать специалистом не только в философских материях, но и этнографом, историком, антропологом, социологом, эпистемологом и даже немного беллетристом.
Именно поэтому Манфред Кюн начинает с методологического пролога, объясняющего что обстоит не так с историографией Канта и какие сложности поджидают авторов, замысливших создание «событийной канвы» великих мыслителей.
Свои творческие задачи он выводит из конкретных особенностей биографического жанра.
Надо сказать, что эта часть книги Кюна читается едва ли не динамичнее всего того, что воспоследует дальше, поскольку первые главы (детство – отрочество – юность, школа – студенчество – домашний учитель) решены сопряжением «локальных» и «региональных» контекстов.
Ну, а далее и вовсе наваливаются расшифровки и интерпретации основных кантовских произведений, заставляя читателя леденеть среди абстракций, а образу философа каменеть в формулировках сколь отточенных, столь отвлеченных.
Хотя, кажется, Кюн делает все, чтобы приблизить философские выкладки гения XVIII века к актуальной повестке дня, переводя ее с трансцендентальной логики: языка «чистого разума» на разум «загрязненный ощущениями и обыденным языком».
Трансцендентальная логика «излагает “особые действия и правила чистого мышления, то есть такого мышления, посредством которого предметы познаются совершенно a priori”. Другими словами, Кант не собирается затрагивать повседневных ситуаций обычных моральных агентов. Он скорее имеет дело с идеалом чистого разума, полностью априорным. Этот идеал, который он называет категорическим императивом, “не дан нам в опыте”…», 390
Такая заочность суждений станет единственно верным способом формулирования, если всегда держать в голове, что «истинная моральность – это идеал, который еще только должен быть подкреплен примерами в мире, но это единственный идеал, к которому стоит стремиться…», 391
Ведь, в конечном счете, моральная философия «не может иметь дело ни с чем эмпирическим. Поскольку утверждения ее универсальны, то форма моральной философии должна быть настолько же априорной, как и форма теоретической философии…», 387
Именно так, из примеров на языке чистого разума и стыках глобальных и локальных контекстов, возникает технологическое противоречие, толкающее текст Кюна дальше.
Ведь задача его – описание биографии не идей, но конкретного человека из плоти и крови.
И, для того чтобы ощутимо приземлить образ определителя категорического императива, почти буквально пришпилить его к мостовой, Кюн акцентирует светские успехи Канта, будто бы максимально противоречащие его репутации в веках.
Де, был он лощеным, светским завсегдатаем, не хуже какого-нибудь Пруста, а образ Канта как «человека в футляре» размером 157 см., живущего по часам и действующего строго по расписанию – оптическая иллюзия в стиле барокко и мифотворчество более поздних времен.
Кант действительно придерживался строгого распорядка дня – вставал в пять утра, пил крепкий чай, выкуривал трубку, считая эти минуты – лучшими событиями дня, после чего собирался в университет, читать лекции.
«В частности, он читал лекции по понедельникам, вторникам, четвергам и пятницам с семи до восьми утра по метафизике (во время зимнего семестра) или по логике (во время летнего семестра) и с восьми до девяти по естественным теологии или этике; по средам и субботам он преподавал физическую географию и антропологию с семи или восьми до десяти утра. Иногда он проводил в субботу упражнения по логике и метафизике. После занятий Кант еще немного работал на своими книгами до полудня. Затем он надевал строгий костюм, выходил поесть и проводил вторую половину дня в компании друзей, говоря обо всем, о чем стоит говорить (и, вероятно, кое о чем, о чем говорить не стоит), вечером еще немного читал и работал, а затем ложился спать…», 373-374
Итак, преподавательская деятельность (помимо частных занятий, проводимых дома, из-за чего философом был куплен особый дом с вместительной гостиной) по пяти предметам занимала 22 в неделю, а в начале 80-х годов – уже по 12 часов (четыре часа публичных лекций, то есть, либо логики, либо метафизики, и восемь часов частных) в неделю.
Студенческие конспекты и воспоминания об alma mater – один из важнейших источников сведений о Канте преподе и человеке.
«Лекции он читал просто и бесстрастно. Физическую географию и антропологию он вел поживее. География имела более широкую привлекательность, и в ней хорошо проявлялся его талант рассказчика. Антропология выигрывала от его наблюдений за мельчайшими подробностями, почерпнутыми либо из собственного опыта, либо из книг – особенно лучших английских романистов. Никто никогда не уходил с этих его лекций, не узнав чего-либо или не проведя приятно время. То же самое можно сказать и о тех, кто был способен понять его лекции по логике и метафизике. Но Кант, по всей видимости, хотел, чтобы большая часть его учеников, сколь бы трудолюбивыми они ни были, проявляли больше интереса к этому предмету. Нельзя отрицать, что стиль его чтения терял уже в начале восьмидесятых… большую часть живости, так что иногда можно было подумать, что он сейчас заснет. Кто-то укрепился в этом мнении, наблюдая, как иногда он внезапно спохватывался и собирался со своими явно истощенными силами… И все же он не пропустил ни единого часа…», 374 – 375
Образ Канта, спелёнатого, подобно древней мумии, максимами и императивами, начинает понемногу оттаивать во второй половине этого монументального тома, как раз с появлением студентов и их воспоминаний.
По мнению Кюна, образом сухаря, живущего по расписанию, Кант обязан своему лучшему другу – английскому купцу Джозефу Грину, с которым буквально каждый день проводил всю вторую половину дня.
И с которым, если верить письмам, обсуждал едва ли не каждую фразу своих бессмертных «Критик».
Грин, страдавший подагрой, из дома практически не выходил, жил по неукоснительно соблюдаемым алгоритмам и, кроме того, обладал нерушимыми максимами.
Этим устойчивым формулам в сознании Канта (как бытовым, так и мировоззренческим) Кюн отводит особенное значение – именно из кирпичиков базовых правил поведения и мышления возводилось здание трудов и дней величайшего философа нового времени. Окончательный свод их Кюн приписывает к зрелости Канта.
То есть, приблизительно к сорокалетию.
«Кант считал, что максимы не просто плод наших размышлений, преимущественно личных принципов, а вопрос общественных обсуждений. Кант настаивал, что беседы с друзьями о морали хорошо помогают прояснить наши нравственные идеи. В каком-то смысле максимы нас окружают; вопрос лишь в том, какие из них нам следует принять.
Максимы, кроме того, не ограничены моральным контекстом. Кант, кажется, считает, что хорошо иметь максимы для каждой ситуации. Жить по максимам, то есть жить принципиально, значит жить рационально. Максимы предостерегают нас от необдуманных поступков, бурных чувств и, как следствие, глупого поведения. Мы хорошо знаем это из работ Канта, но некоторых из нас может раздражать его настойчивое утверждение, что мы, собственно говоря, можем действовать лишь одним из двух взаимоисключающих способов – руководствуясь либо инстинктом, либо разумом – и что “будучи людьми, мы живем согласно разуму и потому должны ограничивать животные порывы максимами разума и не позволять никакой склонности становиться слишком сильной”. В этом весь Кант…», 209
Думаю, что репутация человека, живущего по расписанию, путает максимы с внутренним императивом, которым Кант прославился больше всего.
Жак Деррида, точно так же ставший одним из героев серии «Интеллектуальная биография» мечтал когда-то о том, чтобы философов описывали не только со стороны их трудов, но и, например, секса.
«Мне хотелось бы, чтобы они поговорили о своей сексуальной жизни. Какой была сексуальная жизнь Гегеля или Хайдеггера?.. Ведь об этом они не говорят. Почему философы в своих работах представлены в качестве бесполых существ? Почему они изгнали из своих произведений личную жизнь?.. Почему они никогда не говорят о личном? Я не утверждаю, что нужно было бы снять порнофильм о Гегеле или Хайдеггере. Я хочу, чтобы они рассказывали о том, какую роль в их жизни сыграла любовь.» 11
Бенуа Петерс, автор биографии Деррида, впрочем, тоже ведь предпочитает, в основном, извивам личной жизни философа объяснение понятий «деконструкция» и «фаллоцентризм».
Должно, видимо, пройти еще полвека, чтобы жанр интеллектуальной биографии, сделав дополнительный круг и поменяв исследовательские подходы, начал подходить к своим героям с другой, совсем уже неформальной стороны.
Манфред Кюн «Кант. Биография» Перевод с англ. Анны Васильевой под научной редакцией Кирилла Чепурина. Москва, Издательский дом «Дело» РАНХиГС, 2021. Стр. 608. Серия «Интеллектуальная биография»
Первопубликация в "Новом мире" (январь 2022 года): http://www.nm1925.ru/Archive/Journal6_2022_1/Content/Publication6_7928/Default.aspx?fbclid=IwAR2Z4mCZC3VQwiS813u0QWvb78c2qKXuKIsZu3Lgx8JbRjWUDeQM-JjE_p4
Другие рецензии на книги серии "Интеллектуальные биографии" (большая часть их первоначально вышла в журнале "Знание/сила", у которого на сайте их, правда, нет):
Рюдигер Сафрански «Гёте: жизнь как произведение искусства»: https://paslen.livejournal.com/2534629.html
Ховард Айленд, Майкл У. Дженнинг «Вальтер Беньямин: критическая жизнь»: https://paslen.livejournal.com/2455710.html
Манфред Кюн "Кант": https://paslen.livejournal.com/2708048.html
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Биография Канта авторства Манфреда Кюна в переводе Анны Васильевой. "Дело", 2021 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»