Роман "Детство" ("Моя борьба"-3) Уве Карла Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2021
28-01-2022 02:03
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Каждый новый роман серии «Моя борьба» обречён выглядеть лучше предыдущих, ибо вмещает в себя всё написанное раньше, раздувается приквелами, светится их отражаемым светом…
«Детство», таким образом, автоматически включает в своё содержание «Прощания», посвященное смерти отца Карла Уве от хронического пьянства (приехав на похороны, рассказчик видит родное гнездо, захламлённое и загаженное до последней степени омерзения – и, так как до погребальной церемонии неделя, все эти дни он общается с бабушкой, спивавшейся вместе с сыном и разгребает мусорные завалы) и «Любовь», где Карл Уве пытается выбраться из-под психологических проблем, созданных тираническим отцом в его несчастливом, напряженном детстве, с помощью искусства, а так же своих депрессивных жён и детей.
Важно, что в третьей части «Моей борьбы» нет ни кино, ни живописи, ни театра – культурные практики юных норвежцев, выросших в глухой провинции, сводятся здесь к просмотру порнографических журналов, комиксов и прослушиванию кассет с рок-музыкой в диапазоне от Элвиса и «Битлз» до «Пинк Флойда» Брайана Ферри.
Родившийся в конце 1968 года (я и Карл Уве – полные ровесники), рассказчик появляется в «Детстве» пятимесячным и в коляске, чтобы пройти путь до конфирмации и переезда в другой город (отцу предложили новую работу) в тринадцатилетнем возрасте.
Повествование, кажущееся поначалу хаотическим нагромождением вспышек памяти, уже достаточно скоро выстраивается в чёткую, что твой Мондриан, психоаналитическую схему с обязательным Эдиповым комплексом по центру.
Из «Прощания» мы знаем, как оставшись в одиночестве и доживавший остаток лет, мизантропический отец Карла Уве опускался всё ниже и ниже, зарастая мусором и грязью всё гаже и гаже…
…в «Детстве» об этой печальной эволюции не сказано ни единого слова – в третьем томе показано начало распада семьи и отца, когда на многомесячные курсы в другие города отлучаются то мама (в Осло), то папа (в Берген, где у него и появляется первая параллельная подружка и где родитель начинает выпивать рюмочку перед сном), логично отвыкая друг от друга.
Да, пока всё, что происходит, выглядит в рамках социальной нормы того времени – только все без конца курят, смотрят порно и ужасы, катаются на лыжах («...вокруг, куда ни глянь, семидесятые...») и наводят идеальный порядок в комнатах скандинавского минимализма, так подробно описанных еще в дебютном «Прощании».
Тем сильнее эффект заочного, неакцентированного противопоставления тогда и сейчас, бьющего по читательским нервам, уже достаточно наглядно знающим, что ждет Карла Уве, его брата Ингве и их жизнерадостную мамочку в финале.
Звучит тревожная музыка.
Кнаусгор и не скрывает, что затеял «Мою борьбу» с терапевтическими целями.
Психологическая травма, нанесенная отцом и изменившая сам строй личности рассказчика, начала отпускать его после публикации первых томов, вызвавших скандал подробностью описаний родственников без какой бы то ни было дистанции.
Скандал этот послужил толчком всемирной славе шеститомника и был перенесен писателем достаточно легко – так бывает, порой, если противоречивым и асоциальным жестом удаётся «вылечить» более серьезные внутренние проблемы или достичь более существенных целей, нежели складки на поверхности.
И тут, как в капле воды или в когте льва, отражается одно из главных свойств писательского метода Кнаусгора – простого и даже банального (прямолинейного, простодушного) во всех своих составляющих, взятых по отдельности, но в совокупности составляющих прустовский практически собор.
То есть, конструкцию изысканную и изощренную, многоуровневую и до предела забитую метарефлексией даже когда речь идёт о добыче порножурналов.
Кнаусгор делает вид, что этот роман – о детстве «обычного человека» и том, что называется «пробуждении чувственности».
Будто бы он – о первых толчках полового развития, осознании собственного тела и, следующей за всем этим, гендерной идентичности, об возникновении интереса к девочкам, с какого-то момента становящемся нестерпимым, о начальных неловких влюблённостях и опыте первых расставаний, случающихся на фоне растущей отцовской агрессии.
Домашний тиран, вымещающий мизантропию на безответных братьях, зависимых от старших и оттого безответных («Детство», кстати, заканчивается бунтом старшего Ингве, отказавшегося переезжать вместе с родителями на новое место), отец, имеющий эффектную нордическую внешность (голубые глаза, длинные ресницы, переданные младшему сыну по наследству, бездонные глаза) мгновенно превращается в культового педагога и любимца коллег, стоит ему выйти на работу.
Подобная трансформация, кстати, сопровождает и самого Карла Уве, подавленного тихоню, дома прислушивающегося к шагам отца по лестнице, и оторванца, шастающего вместе с дружками по окрестным помойкам и ворующего яблоки в чужих садах.
Между отцом и сыном гораздо больше общего, чем это может показаться на первый взгляд, ведь это именно упорство, переходящее в упрямство, граничащее с ограниченностью, а также зацикленность на себе позволяют Карлу Уве Кнаусгору закончить писание задуманного шеститомника, содержание которого буквально вытянуто из тел и судеб родных и близких, несмотря на взрывную реакцию родни и медиа, последовавших после обнародования двух первых томов.
Впрочем, скандал этот, насколько я могу судить о содержании непрочитанных пока продолжений, тем не менее, поплыл в сторону от первоначального замысла, но, чу, дождёмся сначала перевода хотя бы четвёртого тома (пока он что-то подвис на выходе).
Кнаусгору необходимо выговориться, дабы освободиться от мучительных и неловких комплексов, для чего он и строит внутри «Детства» весьма красноречивую конструкцию, разбор которой чуть ниже.
Пока же уточню собственное заявление: «Детство» лишь выдаёт себя за слепок «испытания чувств», служащих прикрытием главной теме тома – взаимоотношений автора с отцом.
Которые, если подойти к этому со фрейдистской стороны, можно обозвать вполне нормальными для сексуально озабоченного подранка.
Важнее формирования в романе самого этого композиционно-тематического «тяни-толкая», постоянно поворачивающегося к читателю разными своими фасадами – то южным, то северным: кому какой, из-за структуры собственной личности, более близок.
Ведь главное изобретение Кнаусгора – само его неповторимое и будто бы медленное письмо, сублимирующего дневниковую избыточность и гиперреалистическое жизнеподобие.
Это именно оно (и жизнеподобие, и демонстративно неспешное письмо) позволяет Кнаусгору избавиться из всех (!) беллетристических штампов, разрешающих нарастающий саспенс в каких-то ожидаемых нарративных структурах.
Сублимируя, при этом, ощущение дополнительной свежести органического практически произведения (искреннего и непосредственного, обращающегося к миру напрямую, без нарративных посредников и лишних степеней отчуждения), потому-то и лишенного токсичной «химии» и «цифры»
Да только письмо «Моей борьбы» отталкивается от логики не литературы, но жизни, в которой бессобытийного фона всегда больше, чем судьбоносных событий.
Из-за чего плавное нарастание драматизма не имеет никакого разряжения: следствия бытовых причин, во-первых, неочевидны, во-вторых, прозрачны и незаметны, вот какие-то происшествия в жизни Карла Уве, его корешей и его семьи, не имеют мгновенной отдачи, но подвисают внутри повествования, точно троллейбусные дуги, соскользнувшие с проводов…
…таким образом и путем нелинейности, начинает казаться, что книги цикла следуют за логикой жизни, тогда как их техническая цель – создание иных (читай: новых) литературных эффектов, лишенных избыточных риторических, метафорических и нарративных фигур.
Избыточных, поскольку развитие литературы, языка и ментальных полей (того, что Фуко называет эпистемой) более не нуждается в символических обобщениях.
Это, впрочем, стало понятным еще в начале ХХ века, когда «символизм», выделенный в особое стилистическое направление и оказавшийся в эстетическом загончике, выказал ненужность специального и дополнительного кодирования.
Чуть позже (никак не найду источник цитаты) герменевт Гадамер сформулировал, что поэзия – сама себе метафора, из-за чего не следует городить огород дополнительных художественных тропов: термины и понятия автоматически обрастают, вот как днище корабля, постоянно находящегося под водой, наростами значений, автоматически всплывающих в мозгу современного воспринимателя, ну, или подразумеваемых их (мной, тобой) в еще до-словесном, мерцающем состоянии.
Кнаусгор счищает со своих фактур символическую накипь, как бы обращаясь к реальности напрямую и поначалу это выглядит несколько прямолинейно…
…тогда как уже к середине первого тома («Прощание») становится очевидной символизация описаний на ином, более высоком (структурном) уровне – при внедрении частностей и деталей в общее целое, организованное как автономная мета-вселенная.
Особая ценность «Моей борьбы» и всего того, что пишет Кнаусгор – в нахождении и разработке особого модуса письма (то есть, того, что принято называть «языком автора» или «авторским стилем»), до него не существовавшего, а теперь сочетающего синтаксис и интонации в стиле«наивно, супер» с литературной рефлексией самого передового, радикального образца.
Когда совершенно неважно о чем пишет данный-конкретный автор, однажды открывший эту дверь, которой ранее не существовало и который оседлал теперь определенный тема-темпо-ритм именно что на уровне письма.
Ну, то есть, на до-тематическом уровне.
Принято удивляться тем, что Кнаусгор пишет, казалось бы, обо всём подряд, а тебе все равно интересно, в какой бы помойке (бытовой, интеллектуальной, экзистенциальной) он не ковырялся.
Но это не случайность и не стечение обстоятельств, но изначально запланированный и вполне достигаемый эффект, объясняемый постфактум, когда он (эффект письма) уже найден, обработан и становится доступным для орд менее талантливых сочинителей в духе новомодного автофикшн.
Всем писателям нужна самотерапия, но не у всех выходит сделать ее общественно значимой или интересной, как это задумал и осуществил Кнаусгор, создавая «письмо» как «раму», внутри которой можно разложить всё, что угодно.
Дело, значит, не в объекте и не в предметах изображения, но именно в технологических наработках, переводящих натуру в более высоко организованное агрегатное состояние.
Для того, чтобы перейти уже, наконец, к самому важному (травмирующее влияние отца), Уве Карл окружает «болезненное» и «неприятное» чуть более «шокирующим» в своей прямолинейности материалом, который затмит своей яркой фактурой неяркую суть.
С одной стороны, «пробуждающаяся чувственность» («томления плоти» весьма точно описываются на фоне совершенно позабытых сторон юношеской жизни, вытесненных реалиями и восприятиями более поздних времен, из-за чего работу в «Детстве» хочется назвать «археологическими раскопками»), с другой – то, что описывать не принято.
Помню, как Тарковскому в «Андрее Рублеве» важно было показать блаженную, писающую на снегу…
…вот так и Кнаусгор, неоднократно вспоминавший Тарковского в предыдущей серии («Любовь») неоднократно заостряет внимание на всевозможных физиологических реакциях молодого организма.
Начинает с нестыдных страхов (например, темноты или человека без головы, которого боится увидеть однажды в темноте), чтобы почти сразу перейти к совсем уже интимным материям.
В дело идет физиология отправлений, сначала по-маленькому, а затем (неоднократно!) и по-большому.
Описывает Кнаусгор все это методично и, что ли, по очереди, словно бы расставляя все возможные (нужные ему) галочки.
«Я запер дверь на задвижку. Поднял крышку унитаза и помочился. Моча была зеленовато-жёлтая, не темновато-жёлтая, как иногда с утра. Хотя я старательно следил, чтобы все капли, которые я стряхнул, попали в унитаз, несколько все же пролетели мимо и лежали на серо-голубом линолеуме прозрачными пузырьками. Я вытер их клочком туалетной бумаги, бросил его в унитаз и слил воду. Под шум спускаемой воды я встал над умывальником…» (92)
Скажи нам что-то новое, Карл Уве, чего мы не знаем…
Хоть ты и Донасьен Альфонс Франсуа де Сад – ведь материи, так подробно тобой описываемые, сопровождают каждого зрелого человека всю сознательную жизнь, обостряясь по несколько раз на дню.
Следовательно, важен перенос их из уборной в материи высокодуховного культурного напряжения – в самую что ни на есть изящную (изящнее уже и быть не может) словесность.
Конечно, для малозаинтересованного или невнимательного читателя подобные «ненужные» подробности и есть знак всеядности автора, не способного отфильтровывать главное, так как на первый взгляд подробности действия за закрытой дверью санузла не привносят в текст ничего существенного.
Конечно, если не смотреть на то, что происходит в книгах «Моей борьбы» с мета-позиции, учитывая общую их рамку.
Когда становится особенно явным, что все это, в первую очередь, отобранные и максимально обработанные воспоминания.
Возможно, это дневник не столько прошлых времен, сколько нынешних состояний – того, как мир воспринимается Карлом Уве «сегодня», в момент записи третьего тома.
Восприятие сорокалетнего мужика значительно отличается от того, как видит мир десятилетний подросток.
Разница эта как раз и составляет основу системы зеркал и отражений, построенной вне границ конкретного текста и, судя по нарастанию симптома, растянутой на все тома эпопеи.
Однако действующей при этом буквально в каждом абзаце текста.
«Но мы и сами справляли свои дела в лесу, даже во время наших походов. Иногда залезали на дерево, чтобы наложить кучу оттуда, иногда делали это, став на краю обрыва, иногда на берегу ручья прямо в воду. Все это, чтобы посмотреть, что будет и что при этом ощущаешь. Какого цвета выйдут какашки – черные, зеленые, темно – или светло-коричневые, – какой они длины и толщины, и что будет, когда они окажутся на земле, отливая влажным блеском среди вереска и мха: слетятся ли на них мухи или набегут жуки. В лесу даже запах какашек становился резче, сильнее и отчётливее. Иногда мы возвращались к местам, где насрали, посмотреть, что стало с какашками. Иногда от них вообще ничего не оставалось, иногда оставались сухие комочки, иногда они растекались лепехой, как растопленные…» (159)
Кажется, что Кнаусгор уменьшает таким образом дистанцию с читателем, откровенничая с ним о самом личном, но, на самом деле, расстояние между автором и вуаером, таким образом, лишь увеличивается – через сами какашки, навсегда теперь лежащие между нами, ну, и из-за собственных читательских реакций в диапазоне от отвращения и мысленной тошноты до переживания собственной физиологии.
«В десяти метрах впереди лежала поваленная сосна. Мы залезли на ствол, спустили штаны и, держась каждый за свою ветку, устроились на нём, свесив зад. Гейр мотнул задницей в тот самый момент, когда из него вылезла какашка, и та отлетела в сторону.
– Видал! – сказал Гейр и засмеялся.
– Ха-ха-ха! – подхватил я, стараясь чтобы моя легла, наоборот, точно вниз, как бомба из бомбардировщика на город. Это было великолепное ощущение – видеть, как она высовывается всё дальше и дальше, еле держится и наконец, оторвавшись, шлепается на землю.
У меня была привычка терпеть иногда целый день, чтобы она вышла потом побольше, и потому что это вообще доставляло удовольствие. Когда мне уже так сильно хотелось в туалет, что трудно было стоять прямо и я сгибался пополам, я всё равно терпел и удерживался, напряжением мышц загоняя какашку обратно, из-за чего все тело охватывало удивительное приятное ощущение. Но это была опасная игра, потому что если проделывать так много раз, какашка становилась такой толстой, что её не выпихнуть. Какая же это чертовская боль – когда такая гигантская из тебя лезет! Прямо-таки нестерпимая, эта боль переполняла меня, прямо взрыв боли. О-о-о-ой! И тут, когда она доходила до полного кошмара, какашка вдруг выскакивала.
О-о, как же это было чудесно!
Какое меня при этом переполняло невероятное ощущение!
Боль прошла.
Какашка в унитазе.
Меня охватывал покой и блаженство. Такое блаженство, что мне не хотелось вставать и подтираться. Так, кажется, сидел бы и сидел…» (107 – 108)
Не щадить никого можно только на фоне непощажённого себя.
Тем более, что в отличие от своих родственников, заделанных персонажами, у автора, вроде как, всегда есть выбор.
Кнаусгор делает вид, что выбора нет и у него тоже.
Ведь он всего лишь один из всех.
Не принцесса и какает.
Акты личной гигиены у Кнаусгора, между прочим, оказываются прямо противоположны какашкам и всему остальному в текстах у Сорокина.
Шокирующую (неконвенциональную) фактуру они используют в разных целях: один чтобы подчеркнуть собственную заурядность и всечеловечность (да, Карл Уве такой же, как и все мы, просто он писать умеет, точно передавая свои ощущения, через что и становится выразителем любого), другой – для того, чтобы создать поле повышенного семиотического напряжения, переходящего в осязательные ощущения, раз уж сорокинские тексты следует относить не к литературной области, но жанрам современного изобразительного искусства.
Кстати, с эротикой у Кнаусгора выходит значительно хуже, чем с физиологическими действиями (от дефекации, мастурбации, поллюций и до промокших ног, купания в море или в бассейне, стояния в горячем душе, измерения вставшего члена пивной бутылкой, избыточного плача и нечаянно брызнувших слез) из-за использования канцеляритов и общей неразработанности стилистических полутонов – как я писал выше, «Моя борьба» – орудие прямого, непосредственного действия.
Но уже после туалета по-маленькому и по-большому можно перейти к более волнующим темам, которые на фоне стряхивания мимо унитаза или же цвета кала выглядят менее ядовитыми.
Например, то, что в школе, из-за длинных волос и длинных ресниц, постоянных слёз и повышенного внимания к шмоткам, все дразнили тебя «фемик», то есть «феминизированным», подозревая отнюдь не в духовной педерастии.
Подростки ведь так жестокосердны, безжалостны и злорадны.
Тут, конечно, начинаешь жалеть, что Кнаусгор не публикует в «Моей борьбе» фотографий, как это делал Зебальд, зачастую фальсифицируя свидетельства (неоднократно писал об этом), ведь интересно же, как в разные годы жизни выглядел Ингве или «амбициозный перфекционист», потерпевший сокрушительное поражение – отец, как мне теперь кажется, похожий на Стриндберга.
«А тот мужчина, который десять лет спустя сидит на горе и пьёт кофе из той самой красной крышки, поскольку кружку забыл дома, кто он? Мужчина с ухоженной чёрной бородой и густыми тёмными волосами, с нервными губами и весёлым взглядом? Ну, да, это мой отец, кто ж ещё. Но кем он был сам для себя в тот момент и во все остальные моменты, теперь уже никто не знает. И так же обстоит дело со всеми фотографиями, включая и мои собственные. Они совершенно пустые, единственный смысл, который в них читается, – это тот, что вложен в них временем. Однако эти снимки – часть меня самого и моего сокровенного, как для других людей – их фотографии. Переизбыток смыслов – бессмысленная пустота, переизбыток смыслов – пустая бессмысленность: набегая и отступая, эти волны несут с собой ту энергию, которая определяет основу нашей жизни…» (15)
Избыточная символизация никому не нужна – отныне она «бессмысленная пустота» и есть.
Метод воспоминаний, используемый Карлом Уве, как раз и предполагает работу со снимками, которые он описывает, детально перенося на бумагу.
В «Детстве» есть несколько указаний на работу с фотоснимками (на стр. 15 и 263), сделанные впроброс, без особого акцента.
Путешествие по краям и частностям как раз и возникают в прозе когда автор пишет по памяти, воссоздавая подробности в голове – работа с натуры имеет совершенно другие закономерности передачи, изобразительный (и мыслительный) ряд иной плотности и агрегатного состояния.
Об этом я тоже подробно уже писал в эссе, посвященном методам работы над «Климом Самгиным».
Кнаусгору, в отличие от Зебальда, не нужно дополнительно вскрывать приём – являясь автором из поколения, следующего за Зебальдом, он транслирует уже совершенно иную степень разоблачения внутренних механизмов жанровых тайн и дискурсивных механизмов.
Однако самым удивительным для меня (и непонятно насколько сознательно заложенным в текст) является надличностное единство, создаваемое в «Моей борьбе», как если Кнаусгор говорит от лица своего (нашего) поколения, поверх каких бы то ни было границ и национальных различий.
В этом смысле, «Детство» прочитывается еще и как альтернативная история, которую человеки, рожденные в конце 60-х – начале 70-х, могли бы легко и без малейшего принуждения прожить в иных странах.
Тема поколения задаётся описанием родителей в самом начале и это тоже, как не странно, задаёт ощущение непередаваемой близости двух разных образов жизни, социалистического (но эмансипирующегося, на глазах избывающего патриархальность) и безжалостно капиталистического, сдержанно скандинавского.
«Они родились в один и тот же год, в сорок четвёртом, и принадлежали к первому послевоенному поколению норвежцев, вступившему в совсем новое общество, во многом построенное по плановой системе. В пятидесятые годы – всё в стране было организовано по-новому, создана система школьного образования, система здравоохранения, социального обеспечения, система транспорта, а главное – система производства и управления; и централизованный характер этой новой системы очень скоро отразилась на образе жизни населения…» (9)
Я начал было делать выписки о ментальных и социальных, культурных пересечениях, но скоро оставил это дело – очень уж их много оказалось.
С небольшими национальными различиями (демонстрация солидарности в Норвегии проходит 17 мая, а в пачках макулатуры школьники ковыряются не на специальных пионерских сборах, но в поселковых мусорках) и эстетическими пристрастиями.
Особенно в том, что касается детского чтения (немного приключенческой литературы всемирного значения и местного научпопа) или же кассет юноши-меломана, слушающего великие рок-группы вперемешку с местными рокерами…
И тут внезапно понимаешь, что твоя собственная история детства, отрочества и юности, протекавших в Советском Союзе, плавно переходящем в постсоветскую Россию (о чём рассказывает и мой роман «Красная точка»), имеет собственную субъектность, поскольку важно не только что, но и как.
Как и кто.
Дочитывая историю метания Карла Уве между мгновенно взрослеющих одноклассниц, я подумал, что если бы Советский Союз продолжался вместе с его Железным Занавесом, книги Кнаусгора, содержащие избыточные подробности повседневной жизни, были бы незаменимым кладезем сведений о существовании забугорного Запада, где живут такие же люди, как в фильмах Эльдара Рязанова.
Из-за чего «Моя борьба» воспринимается в России сущностно и теми, кто заинтересован в сути.
«Дух времени приходит извне, но действует изнутри. Перед ним все равны, но у каждого он проявляется по-своему…» (10)
Но, в какой-то момент (совпавший с переходом от «лампы» к «цифре») что-то пошло не так и мы с Карлом Уве оказались по одну сторону повседневности…
…пока что на бытовом уровне, но есть надежда, что когда-нибудь и в части общественно-политического устройства, причем, я не о монархическом способе управления государством говорю, но о демократии подлинной, а не поддельной.
Кнаусгор, конечно, закончил шеститомник «Моей борьбы» ещё десять лет назад, однако, как я уже говорил выше, изобретенному им письму совершенно без разницы что писать и когда.
В любое время кода. Главное чтоб маэстро не останавливался и ладоней с пористого лба не убирал.
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. I: От Рембрандта к Мунку: https://paslen.livejournal.com/2381555.html
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. II: От "лампы" к "цифре": https://paslen.livejournal.com/2381892.html
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. III: От Пруста к хрусту: https://paslen.livejournal.com/2382682.html
"Любовь" Карла Уве Кнаусгора в переводе Ольги Дробот. "Синдбад", 2020 https://paslen.livejournal.com/2600149.html
"Детство" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2021 https://paslen.livejournal.com/2699057.html
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Каждый новый роман серии «Моя борьба» обречён выглядеть лучше предыдущих, ибо вмещает в себя всё написанное раньше, раздувается приквелами, светится их отражаемым светом…
«Детство», таким образом, автоматически включает в своё содержание «Прощания», посвященное смерти отца Карла Уве от хронического пьянства (приехав на похороны, рассказчик видит родное гнездо, захламлённое и загаженное до последней степени омерзения – и, так как до погребальной церемонии неделя, все эти дни он общается с бабушкой, спивавшейся вместе с сыном и разгребает мусорные завалы) и «Любовь», где Карл Уве пытается выбраться из-под психологических проблем, созданных тираническим отцом в его несчастливом, напряженном детстве, с помощью искусства, а так же своих депрессивных жён и детей.
Важно, что в третьей части «Моей борьбы» нет ни кино, ни живописи, ни театра – культурные практики юных норвежцев, выросших в глухой провинции, сводятся здесь к просмотру порнографических журналов, комиксов и прослушиванию кассет с рок-музыкой в диапазоне от Элвиса и «Битлз» до «Пинк Флойда» Брайана Ферри.
Родившийся в конце 1968 года (я и Карл Уве – полные ровесники), рассказчик появляется в «Детстве» пятимесячным и в коляске, чтобы пройти путь до конфирмации и переезда в другой город (отцу предложили новую работу) в тринадцатилетнем возрасте.
Повествование, кажущееся поначалу хаотическим нагромождением вспышек памяти, уже достаточно скоро выстраивается в чёткую, что твой Мондриан, психоаналитическую схему с обязательным Эдиповым комплексом по центру.
Из «Прощания» мы знаем, как оставшись в одиночестве и доживавший остаток лет, мизантропический отец Карла Уве опускался всё ниже и ниже, зарастая мусором и грязью всё гаже и гаже…
…в «Детстве» об этой печальной эволюции не сказано ни единого слова – в третьем томе показано начало распада семьи и отца, когда на многомесячные курсы в другие города отлучаются то мама (в Осло), то папа (в Берген, где у него и появляется первая параллельная подружка и где родитель начинает выпивать рюмочку перед сном), логично отвыкая друг от друга.
Да, пока всё, что происходит, выглядит в рамках социальной нормы того времени – только все без конца курят, смотрят порно и ужасы, катаются на лыжах («...вокруг, куда ни глянь, семидесятые...») и наводят идеальный порядок в комнатах скандинавского минимализма, так подробно описанных еще в дебютном «Прощании».
Тем сильнее эффект заочного, неакцентированного противопоставления тогда и сейчас, бьющего по читательским нервам, уже достаточно наглядно знающим, что ждет Карла Уве, его брата Ингве и их жизнерадостную мамочку в финале.
Звучит тревожная музыка.
Кнаусгор и не скрывает, что затеял «Мою борьбу» с терапевтическими целями.
Психологическая травма, нанесенная отцом и изменившая сам строй личности рассказчика, начала отпускать его после публикации первых томов, вызвавших скандал подробностью описаний родственников без какой бы то ни было дистанции.
Скандал этот послужил толчком всемирной славе шеститомника и был перенесен писателем достаточно легко – так бывает, порой, если противоречивым и асоциальным жестом удаётся «вылечить» более серьезные внутренние проблемы или достичь более существенных целей, нежели складки на поверхности.
И тут, как в капле воды или в когте льва, отражается одно из главных свойств писательского метода Кнаусгора – простого и даже банального (прямолинейного, простодушного) во всех своих составляющих, взятых по отдельности, но в совокупности составляющих прустовский практически собор.
То есть, конструкцию изысканную и изощренную, многоуровневую и до предела забитую метарефлексией даже когда речь идёт о добыче порножурналов.
Кнаусгор делает вид, что этот роман – о детстве «обычного человека» и том, что называется «пробуждении чувственности».
Будто бы он – о первых толчках полового развития, осознании собственного тела и, следующей за всем этим, гендерной идентичности, об возникновении интереса к девочкам, с какого-то момента становящемся нестерпимым, о начальных неловких влюблённостях и опыте первых расставаний, случающихся на фоне растущей отцовской агрессии.
Домашний тиран, вымещающий мизантропию на безответных братьях, зависимых от старших и оттого безответных («Детство», кстати, заканчивается бунтом старшего Ингве, отказавшегося переезжать вместе с родителями на новое место), отец, имеющий эффектную нордическую внешность (голубые глаза, длинные ресницы, переданные младшему сыну по наследству, бездонные глаза) мгновенно превращается в культового педагога и любимца коллег, стоит ему выйти на работу.
Подобная трансформация, кстати, сопровождает и самого Карла Уве, подавленного тихоню, дома прислушивающегося к шагам отца по лестнице, и оторванца, шастающего вместе с дружками по окрестным помойкам и ворующего яблоки в чужих садах.
Между отцом и сыном гораздо больше общего, чем это может показаться на первый взгляд, ведь это именно упорство, переходящее в упрямство, граничащее с ограниченностью, а также зацикленность на себе позволяют Карлу Уве Кнаусгору закончить писание задуманного шеститомника, содержание которого буквально вытянуто из тел и судеб родных и близких, несмотря на взрывную реакцию родни и медиа, последовавших после обнародования двух первых томов.
Впрочем, скандал этот, насколько я могу судить о содержании непрочитанных пока продолжений, тем не менее, поплыл в сторону от первоначального замысла, но, чу, дождёмся сначала перевода хотя бы четвёртого тома (пока он что-то подвис на выходе).
Кнаусгору необходимо выговориться, дабы освободиться от мучительных и неловких комплексов, для чего он и строит внутри «Детства» весьма красноречивую конструкцию, разбор которой чуть ниже.
Пока же уточню собственное заявление: «Детство» лишь выдаёт себя за слепок «испытания чувств», служащих прикрытием главной теме тома – взаимоотношений автора с отцом.
Которые, если подойти к этому со фрейдистской стороны, можно обозвать вполне нормальными для сексуально озабоченного подранка.
Важнее формирования в романе самого этого композиционно-тематического «тяни-толкая», постоянно поворачивающегося к читателю разными своими фасадами – то южным, то северным: кому какой, из-за структуры собственной личности, более близок.
Ведь главное изобретение Кнаусгора – само его неповторимое и будто бы медленное письмо, сублимирующего дневниковую избыточность и гиперреалистическое жизнеподобие.
Это именно оно (и жизнеподобие, и демонстративно неспешное письмо) позволяет Кнаусгору избавиться из всех (!) беллетристических штампов, разрешающих нарастающий саспенс в каких-то ожидаемых нарративных структурах.
Сублимируя, при этом, ощущение дополнительной свежести органического практически произведения (искреннего и непосредственного, обращающегося к миру напрямую, без нарративных посредников и лишних степеней отчуждения), потому-то и лишенного токсичной «химии» и «цифры»
Да только письмо «Моей борьбы» отталкивается от логики не литературы, но жизни, в которой бессобытийного фона всегда больше, чем судьбоносных событий.
Из-за чего плавное нарастание драматизма не имеет никакого разряжения: следствия бытовых причин, во-первых, неочевидны, во-вторых, прозрачны и незаметны, вот какие-то происшествия в жизни Карла Уве, его корешей и его семьи, не имеют мгновенной отдачи, но подвисают внутри повествования, точно троллейбусные дуги, соскользнувшие с проводов…
…таким образом и путем нелинейности, начинает казаться, что книги цикла следуют за логикой жизни, тогда как их техническая цель – создание иных (читай: новых) литературных эффектов, лишенных избыточных риторических, метафорических и нарративных фигур.
Избыточных, поскольку развитие литературы, языка и ментальных полей (того, что Фуко называет эпистемой) более не нуждается в символических обобщениях.
Это, впрочем, стало понятным еще в начале ХХ века, когда «символизм», выделенный в особое стилистическое направление и оказавшийся в эстетическом загончике, выказал ненужность специального и дополнительного кодирования.
Чуть позже (никак не найду источник цитаты) герменевт Гадамер сформулировал, что поэзия – сама себе метафора, из-за чего не следует городить огород дополнительных художественных тропов: термины и понятия автоматически обрастают, вот как днище корабля, постоянно находящегося под водой, наростами значений, автоматически всплывающих в мозгу современного воспринимателя, ну, или подразумеваемых их (мной, тобой) в еще до-словесном, мерцающем состоянии.
Кнаусгор счищает со своих фактур символическую накипь, как бы обращаясь к реальности напрямую и поначалу это выглядит несколько прямолинейно…
…тогда как уже к середине первого тома («Прощание») становится очевидной символизация описаний на ином, более высоком (структурном) уровне – при внедрении частностей и деталей в общее целое, организованное как автономная мета-вселенная.
Особая ценность «Моей борьбы» и всего того, что пишет Кнаусгор – в нахождении и разработке особого модуса письма (то есть, того, что принято называть «языком автора» или «авторским стилем»), до него не существовавшего, а теперь сочетающего синтаксис и интонации в стиле«наивно, супер» с литературной рефлексией самого передового, радикального образца.
Когда совершенно неважно о чем пишет данный-конкретный автор, однажды открывший эту дверь, которой ранее не существовало и который оседлал теперь определенный тема-темпо-ритм именно что на уровне письма.
Ну, то есть, на до-тематическом уровне.
Принято удивляться тем, что Кнаусгор пишет, казалось бы, обо всём подряд, а тебе все равно интересно, в какой бы помойке (бытовой, интеллектуальной, экзистенциальной) он не ковырялся.
Но это не случайность и не стечение обстоятельств, но изначально запланированный и вполне достигаемый эффект, объясняемый постфактум, когда он (эффект письма) уже найден, обработан и становится доступным для орд менее талантливых сочинителей в духе новомодного автофикшн.
Всем писателям нужна самотерапия, но не у всех выходит сделать ее общественно значимой или интересной, как это задумал и осуществил Кнаусгор, создавая «письмо» как «раму», внутри которой можно разложить всё, что угодно.
Дело, значит, не в объекте и не в предметах изображения, но именно в технологических наработках, переводящих натуру в более высоко организованное агрегатное состояние.
Для того, чтобы перейти уже, наконец, к самому важному (травмирующее влияние отца), Уве Карл окружает «болезненное» и «неприятное» чуть более «шокирующим» в своей прямолинейности материалом, который затмит своей яркой фактурой неяркую суть.
С одной стороны, «пробуждающаяся чувственность» («томления плоти» весьма точно описываются на фоне совершенно позабытых сторон юношеской жизни, вытесненных реалиями и восприятиями более поздних времен, из-за чего работу в «Детстве» хочется назвать «археологическими раскопками»), с другой – то, что описывать не принято.
Помню, как Тарковскому в «Андрее Рублеве» важно было показать блаженную, писающую на снегу…
…вот так и Кнаусгор, неоднократно вспоминавший Тарковского в предыдущей серии («Любовь») неоднократно заостряет внимание на всевозможных физиологических реакциях молодого организма.
Начинает с нестыдных страхов (например, темноты или человека без головы, которого боится увидеть однажды в темноте), чтобы почти сразу перейти к совсем уже интимным материям.
В дело идет физиология отправлений, сначала по-маленькому, а затем (неоднократно!) и по-большому.
Описывает Кнаусгор все это методично и, что ли, по очереди, словно бы расставляя все возможные (нужные ему) галочки.
«Я запер дверь на задвижку. Поднял крышку унитаза и помочился. Моча была зеленовато-жёлтая, не темновато-жёлтая, как иногда с утра. Хотя я старательно следил, чтобы все капли, которые я стряхнул, попали в унитаз, несколько все же пролетели мимо и лежали на серо-голубом линолеуме прозрачными пузырьками. Я вытер их клочком туалетной бумаги, бросил его в унитаз и слил воду. Под шум спускаемой воды я встал над умывальником…» (92)
Скажи нам что-то новое, Карл Уве, чего мы не знаем…
Хоть ты и Донасьен Альфонс Франсуа де Сад – ведь материи, так подробно тобой описываемые, сопровождают каждого зрелого человека всю сознательную жизнь, обостряясь по несколько раз на дню.
Следовательно, важен перенос их из уборной в материи высокодуховного культурного напряжения – в самую что ни на есть изящную (изящнее уже и быть не может) словесность.
Конечно, для малозаинтересованного или невнимательного читателя подобные «ненужные» подробности и есть знак всеядности автора, не способного отфильтровывать главное, так как на первый взгляд подробности действия за закрытой дверью санузла не привносят в текст ничего существенного.
Конечно, если не смотреть на то, что происходит в книгах «Моей борьбы» с мета-позиции, учитывая общую их рамку.
Когда становится особенно явным, что все это, в первую очередь, отобранные и максимально обработанные воспоминания.
Возможно, это дневник не столько прошлых времен, сколько нынешних состояний – того, как мир воспринимается Карлом Уве «сегодня», в момент записи третьего тома.
Восприятие сорокалетнего мужика значительно отличается от того, как видит мир десятилетний подросток.
Разница эта как раз и составляет основу системы зеркал и отражений, построенной вне границ конкретного текста и, судя по нарастанию симптома, растянутой на все тома эпопеи.
Однако действующей при этом буквально в каждом абзаце текста.
«Но мы и сами справляли свои дела в лесу, даже во время наших походов. Иногда залезали на дерево, чтобы наложить кучу оттуда, иногда делали это, став на краю обрыва, иногда на берегу ручья прямо в воду. Все это, чтобы посмотреть, что будет и что при этом ощущаешь. Какого цвета выйдут какашки – черные, зеленые, темно – или светло-коричневые, – какой они длины и толщины, и что будет, когда они окажутся на земле, отливая влажным блеском среди вереска и мха: слетятся ли на них мухи или набегут жуки. В лесу даже запах какашек становился резче, сильнее и отчётливее. Иногда мы возвращались к местам, где насрали, посмотреть, что стало с какашками. Иногда от них вообще ничего не оставалось, иногда оставались сухие комочки, иногда они растекались лепехой, как растопленные…» (159)
Кажется, что Кнаусгор уменьшает таким образом дистанцию с читателем, откровенничая с ним о самом личном, но, на самом деле, расстояние между автором и вуаером, таким образом, лишь увеличивается – через сами какашки, навсегда теперь лежащие между нами, ну, и из-за собственных читательских реакций в диапазоне от отвращения и мысленной тошноты до переживания собственной физиологии.
«В десяти метрах впереди лежала поваленная сосна. Мы залезли на ствол, спустили штаны и, держась каждый за свою ветку, устроились на нём, свесив зад. Гейр мотнул задницей в тот самый момент, когда из него вылезла какашка, и та отлетела в сторону.
– Видал! – сказал Гейр и засмеялся.
– Ха-ха-ха! – подхватил я, стараясь чтобы моя легла, наоборот, точно вниз, как бомба из бомбардировщика на город. Это было великолепное ощущение – видеть, как она высовывается всё дальше и дальше, еле держится и наконец, оторвавшись, шлепается на землю.
У меня была привычка терпеть иногда целый день, чтобы она вышла потом побольше, и потому что это вообще доставляло удовольствие. Когда мне уже так сильно хотелось в туалет, что трудно было стоять прямо и я сгибался пополам, я всё равно терпел и удерживался, напряжением мышц загоняя какашку обратно, из-за чего все тело охватывало удивительное приятное ощущение. Но это была опасная игра, потому что если проделывать так много раз, какашка становилась такой толстой, что её не выпихнуть. Какая же это чертовская боль – когда такая гигантская из тебя лезет! Прямо-таки нестерпимая, эта боль переполняла меня, прямо взрыв боли. О-о-о-ой! И тут, когда она доходила до полного кошмара, какашка вдруг выскакивала.
О-о, как же это было чудесно!
Какое меня при этом переполняло невероятное ощущение!
Боль прошла.
Какашка в унитазе.
Меня охватывал покой и блаженство. Такое блаженство, что мне не хотелось вставать и подтираться. Так, кажется, сидел бы и сидел…» (107 – 108)
Не щадить никого можно только на фоне непощажённого себя.
Тем более, что в отличие от своих родственников, заделанных персонажами, у автора, вроде как, всегда есть выбор.
Кнаусгор делает вид, что выбора нет и у него тоже.
Ведь он всего лишь один из всех.
Не принцесса и какает.
Акты личной гигиены у Кнаусгора, между прочим, оказываются прямо противоположны какашкам и всему остальному в текстах у Сорокина.
Шокирующую (неконвенциональную) фактуру они используют в разных целях: один чтобы подчеркнуть собственную заурядность и всечеловечность (да, Карл Уве такой же, как и все мы, просто он писать умеет, точно передавая свои ощущения, через что и становится выразителем любого), другой – для того, чтобы создать поле повышенного семиотического напряжения, переходящего в осязательные ощущения, раз уж сорокинские тексты следует относить не к литературной области, но жанрам современного изобразительного искусства.
Кстати, с эротикой у Кнаусгора выходит значительно хуже, чем с физиологическими действиями (от дефекации, мастурбации, поллюций и до промокших ног, купания в море или в бассейне, стояния в горячем душе, измерения вставшего члена пивной бутылкой, избыточного плача и нечаянно брызнувших слез) из-за использования канцеляритов и общей неразработанности стилистических полутонов – как я писал выше, «Моя борьба» – орудие прямого, непосредственного действия.
Но уже после туалета по-маленькому и по-большому можно перейти к более волнующим темам, которые на фоне стряхивания мимо унитаза или же цвета кала выглядят менее ядовитыми.
Например, то, что в школе, из-за длинных волос и длинных ресниц, постоянных слёз и повышенного внимания к шмоткам, все дразнили тебя «фемик», то есть «феминизированным», подозревая отнюдь не в духовной педерастии.
Подростки ведь так жестокосердны, безжалостны и злорадны.
Тут, конечно, начинаешь жалеть, что Кнаусгор не публикует в «Моей борьбе» фотографий, как это делал Зебальд, зачастую фальсифицируя свидетельства (неоднократно писал об этом), ведь интересно же, как в разные годы жизни выглядел Ингве или «амбициозный перфекционист», потерпевший сокрушительное поражение – отец, как мне теперь кажется, похожий на Стриндберга.
«А тот мужчина, который десять лет спустя сидит на горе и пьёт кофе из той самой красной крышки, поскольку кружку забыл дома, кто он? Мужчина с ухоженной чёрной бородой и густыми тёмными волосами, с нервными губами и весёлым взглядом? Ну, да, это мой отец, кто ж ещё. Но кем он был сам для себя в тот момент и во все остальные моменты, теперь уже никто не знает. И так же обстоит дело со всеми фотографиями, включая и мои собственные. Они совершенно пустые, единственный смысл, который в них читается, – это тот, что вложен в них временем. Однако эти снимки – часть меня самого и моего сокровенного, как для других людей – их фотографии. Переизбыток смыслов – бессмысленная пустота, переизбыток смыслов – пустая бессмысленность: набегая и отступая, эти волны несут с собой ту энергию, которая определяет основу нашей жизни…» (15)
Избыточная символизация никому не нужна – отныне она «бессмысленная пустота» и есть.
Метод воспоминаний, используемый Карлом Уве, как раз и предполагает работу со снимками, которые он описывает, детально перенося на бумагу.
В «Детстве» есть несколько указаний на работу с фотоснимками (на стр. 15 и 263), сделанные впроброс, без особого акцента.
Путешествие по краям и частностям как раз и возникают в прозе когда автор пишет по памяти, воссоздавая подробности в голове – работа с натуры имеет совершенно другие закономерности передачи, изобразительный (и мыслительный) ряд иной плотности и агрегатного состояния.
Об этом я тоже подробно уже писал в эссе, посвященном методам работы над «Климом Самгиным».
Кнаусгору, в отличие от Зебальда, не нужно дополнительно вскрывать приём – являясь автором из поколения, следующего за Зебальдом, он транслирует уже совершенно иную степень разоблачения внутренних механизмов жанровых тайн и дискурсивных механизмов.
Однако самым удивительным для меня (и непонятно насколько сознательно заложенным в текст) является надличностное единство, создаваемое в «Моей борьбе», как если Кнаусгор говорит от лица своего (нашего) поколения, поверх каких бы то ни было границ и национальных различий.
В этом смысле, «Детство» прочитывается еще и как альтернативная история, которую человеки, рожденные в конце 60-х – начале 70-х, могли бы легко и без малейшего принуждения прожить в иных странах.
Тема поколения задаётся описанием родителей в самом начале и это тоже, как не странно, задаёт ощущение непередаваемой близости двух разных образов жизни, социалистического (но эмансипирующегося, на глазах избывающего патриархальность) и безжалостно капиталистического, сдержанно скандинавского.
«Они родились в один и тот же год, в сорок четвёртом, и принадлежали к первому послевоенному поколению норвежцев, вступившему в совсем новое общество, во многом построенное по плановой системе. В пятидесятые годы – всё в стране было организовано по-новому, создана система школьного образования, система здравоохранения, социального обеспечения, система транспорта, а главное – система производства и управления; и централизованный характер этой новой системы очень скоро отразилась на образе жизни населения…» (9)
Я начал было делать выписки о ментальных и социальных, культурных пересечениях, но скоро оставил это дело – очень уж их много оказалось.
С небольшими национальными различиями (демонстрация солидарности в Норвегии проходит 17 мая, а в пачках макулатуры школьники ковыряются не на специальных пионерских сборах, но в поселковых мусорках) и эстетическими пристрастиями.
Особенно в том, что касается детского чтения (немного приключенческой литературы всемирного значения и местного научпопа) или же кассет юноши-меломана, слушающего великие рок-группы вперемешку с местными рокерами…
И тут внезапно понимаешь, что твоя собственная история детства, отрочества и юности, протекавших в Советском Союзе, плавно переходящем в постсоветскую Россию (о чём рассказывает и мой роман «Красная точка»), имеет собственную субъектность, поскольку важно не только что, но и как.
Как и кто.
Дочитывая историю метания Карла Уве между мгновенно взрослеющих одноклассниц, я подумал, что если бы Советский Союз продолжался вместе с его Железным Занавесом, книги Кнаусгора, содержащие избыточные подробности повседневной жизни, были бы незаменимым кладезем сведений о существовании забугорного Запада, где живут такие же люди, как в фильмах Эльдара Рязанова.
Из-за чего «Моя борьба» воспринимается в России сущностно и теми, кто заинтересован в сути.
«Дух времени приходит извне, но действует изнутри. Перед ним все равны, но у каждого он проявляется по-своему…» (10)
Но, в какой-то момент (совпавший с переходом от «лампы» к «цифре») что-то пошло не так и мы с Карлом Уве оказались по одну сторону повседневности…
…пока что на бытовом уровне, но есть надежда, что когда-нибудь и в части общественно-политического устройства, причем, я не о монархическом способе управления государством говорю, но о демократии подлинной, а не поддельной.
Кнаусгор, конечно, закончил шеститомник «Моей борьбы» ещё десять лет назад, однако, как я уже говорил выше, изобретенному им письму совершенно без разницы что писать и когда.
В любое время кода. Главное чтоб маэстро не останавливался и ладоней с пористого лба не убирал.
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. I: От Рембрандта к Мунку: https://paslen.livejournal.com/2381555.html
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. II: От "лампы" к "цифре": https://paslen.livejournal.com/2381892.html
"Прощание" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2019. III: От Пруста к хрусту: https://paslen.livejournal.com/2382682.html
"Любовь" Карла Уве Кнаусгора в переводе Ольги Дробот. "Синдбад", 2020 https://paslen.livejournal.com/2600149.html
"Детство" Карла Уве Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2021 https://paslen.livejournal.com/2699057.html
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Роман "Детство" ("Моя борьба"-3) Уве Карла Кнаусгора в переводе Инны Стребловой. "Синдбад", 2021 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»