"Август Стриндберг: лики и судьба" Елены Бальзамо в переводе Ирины Стаф. "НЛО", 2009
18-08-2021 15:22
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Нынешняя биография, переведенная с французского Ириной Стаф, первоначально вышла в Париже (1999), где Стриндберг до сих пор в тренде и актуален, являясь автором не только репертуарных пьес, но и важных (а, главное, стильных, маркетологически эффектных) достижений в самых разных видах творческой деятельности.
Мы-то знаем Стриндберга, в основном, драматургом (одним из любимых авторов Бергмана) и немного прозаиком (мама Канетти не могла обойтись без красных томиков с очередными сочинениями «шведского Чехова» и не было для неё лучшего подарка, чем очередная новинка его, переведенная на немецкий – на одну из таких книг юный Элиас потратил все деньги, накопленные на школьных завтраках), хотя большая часть книги Бальзамо рассказывает об исторических и естественно-научных штудиях Августа, объёмом и темпераментом своим значительно превышающим художественные сочинения.
С них он начинал, ими заполнял паузы, их безостановочно сочинял, чтобы заработать денег, когда пьесы не шли в театрах: Бальзамо несколько раз перечисляет круг интересов Стриндберга и он действительно оказывается сколь универсальным деятелем, столь и пристрастным, совсем уже каким-то запредельным субъективным, мягко говоря.
Своевольным архитектором системы, способной объяснить вообще всё.
«Из смеси неточностей, поверхностных и произвольных суждений, складывается внешне связанная и логичная конструкция, которая, однако, никак не связана с эмпирической реальностью…» (221)
В этой системке, складывающейся из разрозненных фрагментов его письма и чтения в единый метатекст, Стриндберг сводил сведения из разных наук и трудов в единое поле, пользуясь средневековым методом поверхностных аналогий, заведших его, в конечном счёте, в тупики и пучины глубочайшегомракобесия религиозного кризиса, от которого, кажется, Стриндберг уже не оправился.
По крайней мере, жизнь и творчество его теперь делятся на два неравных отрезка – до кризиса, послужившего основанием труда (ну, или же дневника) «Inferno», и после него.
В этом смысле, больше всего не повезло химии и математике, двум самым точным (бывают ли точнее?) наукам, которыми Стриндберг пользовался достаточно регулярно, например, пытаясь исправить таблицу умножения – и это напоминает мне уже пассаж из «Братьев Карамазовых» про русских мальчиков, возвращающих карту звёздного неба с собственными исправлениями.
Стриндберг, кажется, и был таким пытливым шведским мальчиком, для которого литература стала научным полигоном, способным объяснять незримое и сводить несводимое: многие исследователи говорят о предельной биографичности стриндберговских сюжетов, немилосердно, без какой бы то ни было оглядки на наблюдателей и членов семьи, вытягиваемых им из себя – Августа, таким образом, можно назначать одним из предвестников нынешнего бума автофикшн, одним из предшественников, ну, например, Уве Карла Кнаусгора, ну, или же Винфрида Георга Макса Зебальда.
«Итак, цель определена: анатомия души. Метод выбран: это метод экспериментальной науки. Остаётся найти подопытного кролика. По этому поводу Стриндберг не испытывает ни тени сомнения: поскольку литературное произведение представляет ценность лишь как клинический документ, то документом, заслуживающим наибольшего доверия, будет анализ объекта, знакомого автору лучше всего, единственно доступного для объективного познания: “Нам известна лишь одна жизнь – своя собственная…”…» (166)
Жизнь Стриндберга являлась продолжением его творческого метода (или наоборот) и задач постоянного синтеза, создания универсальной и всеобъемлющей системы, постепенно сводящей его с ума – в основном, в социальном смысле, разумеется, все больше и бесповоротнее превращая Августа в странного человека, скандального персонажа, фрика, мизантропа, мистика в тапочках, гротескного чудака.
«Можно ли допустить, что гений в одной области оказался полным нулём в другой, что умный человек – а Стриндбергу в уме не откажешь – излагал невероятные глупости? Можно ли представить себе великого писателя, который на протяжении многих лет параллельно с созданием литературных шедевров ведёт научно-исследовательскую работу, вершит титанический труд, исписывает тысячи страниц, пишет десятки статей… которые оказываются лишь нагромождением нелепиц? В это трудно поверить…» (228)
Но, видимо, придётся, поскольку «его ум не подлежит сомнению. Эрудиция тоже. В своей переписке Стриндберг куда чаще говорит о научных трудах, нежели литературных. Каждый раз, страстно увлекшись какой-нибудь дисциплиной, он набрасывался на специальную литературу и проглатывал десятки, сотни томов. Значит, ему недоставало не начитанности, а способности усвоить прочитанное. Гениальный писатель, он само собой был первоклассным наблюдателем. Чего же у него нет? Самого главного: духа и метода науки…» (250)
Ибо, Стриндберг «не рассуждает логически, а мыслит видениями: “Мозг Стриндберга постоянно работал, он пытался рассуждать, но в действительности видел чёткими, быстрыми вспышками, иногда даже озарениями. Он обладал умом не философа и даже не последовательного мыслителя, он не продвигался вперёд, проверяя каждый свой шаг, подобно математикам и учёным. Он не открывал, он видел. И затем старался найти аргументы в обосновании своего видения.” Всё это приёмы прямо противоположные научной объективности. Вспомним его заявление в связи с программой исследования французского крестьянства: «Этот проект я изучал на протяжении двух лет; я всё знал заранее – оставалось лишь констатировать факты…» (251)
Всё это, конечно, горе от ума и горе уму, создающему проблемы (в том числе и близким – жёнам, детям, друзьям, превращающимся в врагов: одиночество Стриндберга ослепительно), а не решающему их – идущему на поводу у нарастающего симптома (эпоха шепчет о сладости невротического саморазрушения, а какой декадент бывает без внутреннего упадка, надрыва и впадения в пропасть окончательного срыва резьбы?), вместо того, чтобы противостоять душевному нарыву.
Однако, с символистов и упадочников какой спрос – "...я ломаю слоистые скалы в час отлива на илистом дне...": гигиена здорового умственного труда и навыки противодействия психоложескому террору темнейших сторон личности (почему-то поражает, что Стриндберг в переписке с Ницше кажется гораздо радикальнее философа) – прерогатива уже более поздних времён.
В некрологе драматургу, Александр Блок как раз и говорит о беспрецедентном (Стриндберг казался современникам титаном, равном гениям Возрождения) прорыве эксперимента, устроенного «великим шведом» с «большим, упрямым лбом» и «сердитыми бровями», с никому непонятными последствиями.
«Август Стриндберг, разумеется, одним из первых попал в то культурное горнило, в котором вырабатывается “новый человек”. С поразительной неотступностью следила за ним судьба, она подвергла его испытаниям, недоступным и невыносимым для человека средних сил; когда думаешь о жизни Стриндберга, приходит в голову, что судьба особенно возлюбила эту породу, избрала именно её, потому что слишком хотела отшлифовать её, из неё именно создать лучшую, близящуюся к идеалу “пробу”.» (5, 465)
Ревностный до более успешных современников, Стриндберг ревновал к Нобелевским премиям Лагерлеф и Кюри, хотя и сам, вот точно также, подобно физикам, отравившим себя радиацией, ставил эксперименты на себе.
«Он может делать сразу оба дела, то есть объективно описывать персонажа, на которого проецирует собственный бред. Эта способность – одна из самых поразительных черт его гения, не имеющая аналогов в мировой литературе; в пароксизме бреда он сохраняет холодную голову и способность к ясному анализу в тех самых областях, которыми, казалось бы, полностью завладело безумие…» (185)
Бальзамо предпринимает серьёзные усилия для того, чтобы развенчать два главных мифа, связанных с Стриндбергом, массу страниц занимая доказательствами того, что, во-первых, Август никогда не был безумен, но, максимум, эксцентричен.
Примеры приводятся соответствующие – в основном из дневника мистического кризиса «Inferno», кажется, так и непереведенного на русский (впрочем, как и большая часть сочинений А.С.), из-за чего авторским пафосом проникнуться всё-таки сложно.
«Стриндберг ведёт свои научные труды в состоянии постоянного перевозбуждения, записывая всё, что слышит, видит, что ему снится, и т.п. Постепенно он привыкает наделять свои наблюдения оккультным смыслом, рассматривать их как проявления незримого мира. Богатейший материал для подобного рода упражнений даёт писателю Люксембургский сад, куда он приходит в уверенности, что всегда найдёт тайные послания и знаки-предупреждения в виде камушков, обрывков бумаги, сухих листьев и даже теней, а также близлежащее кладбище Монпарнас, которое он посещает с редким упорством: могилы великих людей вызывают в его сознании параллели с собственной жизнью, предупреждают и угрожают, а могилы неизвестных людей наводят на размышления…» (268)
Во-вторых, что он никогда не был женоненавистником, попросту не умея тормозить в текстах и публичных высказываниях. Ну, и плюс обстоятельства, которые складывались для этого невротика не самым лучшим образом.
Время ему, как Блок объяснял в некрологе, выпало «бабье» и «тогда во имя ненависти к бабьему он проклял и женское…»
Современник Стриндберга, Блок (жаль, что в книге Бальзамо совсем нет «русских» источников, ведь Стриндберга ценили не только символисты и декаденты, но, например, такие разные писатели, как Толстой, Чехов и Горький) и дальше пишет о шведском коллеге крайне восторженно:
«В основе неуживчивости Стриндберга всегда лежало идейное или мистическое разногласие. – Женоненавистничество, наконец, черта, столь свойственная “среднему мужчине”, есть почти всегда пошлость; для Стриндберга же, который им прославился, оно было Голгофой…» (5, 466 – 467)
Однако, в конечном счёте, впечатление от книги оказывается практически противоположным: Бальзамо описывает портрет неадекватного человека («...всё есть суггестия...»), не сумевшего справиться с постоянно раскармливаемыми внутренними демонами, важной частью которых была, в том числе, несокрушимая мизогения.
«Женский мозг – простенький механизм, который приводится в действие очень слабеньким мотором, именуемом страстями; поэтому он может мыслить лишь последовательно, то есть механически, автоматически…» (172)
Дело в том, что Бальзамо построила эту биографическую книгу не совсем привычным способом: она не линейна, как это принято в интеллектуальных биографиях великих писателей, отцов человечества и столпов истины, но организована вокруг базовых концептов, цель которых – создать общее впечатление о личности Стриндберга через главные «опорные сигналы», они же «лики».
Так, первые части почти целиком излагают взгляды и труды его на историю (первая глава), на географию (вторая глава) и, соответственно, на путешествия, тем более, что Стриндберг много работал в жанрах травелога и дневника, а еще больше ездил, добровольно удалившись в полуизгнание после чреды скандалов на родине, связанных с публикацией книг, посвященных шведской истории и «шведскому характеру».
Третья глава называется – «Стриндберг и общество», вводя в контекст «жизни и творчества» социальное измерение: здесь впервые в книге возникает интермеццо – вставная глава, посвященная отношению Стриндберга с женщинами.
В четвертой главе («Стриндберг и личность») интермеццо рассказывает о безумии, в которое шведский гений, де, впадал время от времени, пока окончательно не разрушился; ну, а пятая («Стриндберг и мир видимого») составляет дилогию с шестой главой («Стриндберг и мир невидимого»), отданной его религиозным исканиям. Интермеццо здесь посвящено отношению Августа к Иисусу.
Наконец, в эпилоге («Стриндберг и литература») Бальзамо сосредотачивается на писательской стратегии шведского гения (в начале книги оговариваясь, что, пьесы, в силу их повышенной известности, затеняющей прочие достижения и странности Стриндберга, она будет рассматривать в самую последнюю очередь), хотя, конечно, разговора о писательстве автор не избегала и предыдущих частях.
Творчество Стриндберга, проделавшего эволюцию от реализма и натурализма к символизму (Бальзамо, впрочем, отмечает, что с литературоведческими терминами Август обращался с такой же свободой, как в своих химических опытах) было именно что прорывом, остаётся лишь определиться, каким именно и куда: «новый человек» – обязательно ли это хорошо и плодотворно?
Век спустя, впрочем, возникают, способны возникнуть, сомнения даже в силе и нужности базового «естественного человека» Руссо, которого Стриндберг воспевал, чтобы противопоставить ему жителя больших городов, которые тогда только-только начинали расти не только вширь, но и вглубь человеческой психики.
Неврозы и внимание к психологическим процессам сублимировали особенного человека «эпохи модерна», кажется, наиболее тонкого и эстетски изощрённого типа в истории мировой культуры нового времени – по крайней мере, если сравнивать особенности массовой литературы или же застройки и массового быта времен ар нуво, то окажется, что более комфортабельных, продуманных и культурно оформленных жилищ в истории цивилизации не было ни до, ни после.
В барселонском районе Эшампле, в Каса Мила, одном из самых знаменитых домов Гауди, есть наглядный, нагляднее не бывает, музей повседневной жизни одной, самой обычной каталонской семьи рубежа XIX и XX веков, пафоса в экспозиции нет вообще никакого, сплошные история с этнографией, но многое становится понятным и встаёт на свои места как раз после посещения этого этажа Ла Лапедрера, целиком обращённого к максимальному уюту среднестатистического человека.
«Есть ли что-нибудь более жалкое, нежели культурный человек, чей мозг изнурён заботами о пропитании? Его нервы расстроены, мозг анемичен, его гложет постоянная тревога, он дурно спит, боится финансовых трудностей и, как следствие, понижения социального престижа; он вечно стремится продвинуться вперёд и, как следствие, одержим страхом, что про него забудут. А тело? Сущая развалина, ибо он вынужден заниматься “недостойной” работой…» (113)
Тут почему-то важно отметить, что, несмотря на концептуальный строй «интеллектуальной биографии», Бальзамо, конечно же, имеет ввиду, прежде всего, «событийную канву» и неотчётливо, но, всё-таки, делит повествование на последовательные периоды жизни АС.
Хотя и нанизывает их на тематические блоки, предлагая собственный взгляд на «жизнь и творчество», ибо посредничество своё ценит весьма высоко.
Трудоёмкое, оно состоит из детального изучения объёмного наследия писателя, а так же из знакомства с огромной библиотекой исследований и толкований.
Я уже упоминал, что все они не русскоязычные и, следовательно, «свежие», выглядящие для нас свежими, несмотря на самые разные даты публикаций в примечаниях и в списке использованной литературы.
Бальзамо не злоупотребляет цитатами из Стриндберга, филологов и историков, идёт с ними на равных, сплетая из разных стилевых компонентов что-то вроде исследовательской паутины, способной улавливать и задерживать микрочастицы полутонов и оттенков, без использования которых образ исследуемого автора быстро скатывается в карикатуру, в схему или в комикс.
Концептуализация позволяет Бальзамо использовать «перечислительную интонацию», составляя текст в виде волн симптомов, набрасываемых один на другой.
Перечислительная интонация поэтизирует суховатый стиль Бальзамо, за которым привычно прячется страсть пожизненной увлечённости – тот случай, когда погружение в материал и жизнь внутри него не обезоруживает, но сообщает массу фактурных подробностей, позволяет построить нарратив в виде версии, автономной и, кажется, совершенно не похожей на распространённый подход, с каким пишутся обыкновенные биографии.
Это делает книгу Бальзамо пограничной во всех смыслах, помещая её в лимб между популяризаторской беллетристикой и филологическими штудиями.
Пресс-релиз выставки в Д'Орсе (2001): https://www.musee-orsay.fr/fr/expositions/presentation/august-strindberg-1849-1912-peintre-et-photographe-196314
Мой текст об этой выставке (и других выставочных хитах Парижа летом 2001): https://www.ng.ru/culture/2001-12-28/8_crime.html
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Нынешняя биография, переведенная с французского Ириной Стаф, первоначально вышла в Париже (1999), где Стриндберг до сих пор в тренде и актуален, являясь автором не только репертуарных пьес, но и важных (а, главное, стильных, маркетологически эффектных) достижений в самых разных видах творческой деятельности.
Мы-то знаем Стриндберга, в основном, драматургом (одним из любимых авторов Бергмана) и немного прозаиком (мама Канетти не могла обойтись без красных томиков с очередными сочинениями «шведского Чехова» и не было для неё лучшего подарка, чем очередная новинка его, переведенная на немецкий – на одну из таких книг юный Элиас потратил все деньги, накопленные на школьных завтраках), хотя большая часть книги Бальзамо рассказывает об исторических и естественно-научных штудиях Августа, объёмом и темпераментом своим значительно превышающим художественные сочинения.
С них он начинал, ими заполнял паузы, их безостановочно сочинял, чтобы заработать денег, когда пьесы не шли в театрах: Бальзамо несколько раз перечисляет круг интересов Стриндберга и он действительно оказывается сколь универсальным деятелем, столь и пристрастным, совсем уже каким-то запредельным субъективным, мягко говоря.
Своевольным архитектором системы, способной объяснить вообще всё.
«Из смеси неточностей, поверхностных и произвольных суждений, складывается внешне связанная и логичная конструкция, которая, однако, никак не связана с эмпирической реальностью…» (221)
В этой системке, складывающейся из разрозненных фрагментов его письма и чтения в единый метатекст, Стриндберг сводил сведения из разных наук и трудов в единое поле, пользуясь средневековым методом поверхностных аналогий, заведших его, в конечном счёте, в тупики и пучины глубочайшего
По крайней мере, жизнь и творчество его теперь делятся на два неравных отрезка – до кризиса, послужившего основанием труда (ну, или же дневника) «Inferno», и после него.
В этом смысле, больше всего не повезло химии и математике, двум самым точным (бывают ли точнее?) наукам, которыми Стриндберг пользовался достаточно регулярно, например, пытаясь исправить таблицу умножения – и это напоминает мне уже пассаж из «Братьев Карамазовых» про русских мальчиков, возвращающих карту звёздного неба с собственными исправлениями.
Стриндберг, кажется, и был таким пытливым шведским мальчиком, для которого литература стала научным полигоном, способным объяснять незримое и сводить несводимое: многие исследователи говорят о предельной биографичности стриндберговских сюжетов, немилосердно, без какой бы то ни было оглядки на наблюдателей и членов семьи, вытягиваемых им из себя – Августа, таким образом, можно назначать одним из предвестников нынешнего бума автофикшн, одним из предшественников, ну, например, Уве Карла Кнаусгора, ну, или же Винфрида Георга Макса Зебальда.
«Итак, цель определена: анатомия души. Метод выбран: это метод экспериментальной науки. Остаётся найти подопытного кролика. По этому поводу Стриндберг не испытывает ни тени сомнения: поскольку литературное произведение представляет ценность лишь как клинический документ, то документом, заслуживающим наибольшего доверия, будет анализ объекта, знакомого автору лучше всего, единственно доступного для объективного познания: “Нам известна лишь одна жизнь – своя собственная…”…» (166)
Жизнь Стриндберга являлась продолжением его творческого метода (или наоборот) и задач постоянного синтеза, создания универсальной и всеобъемлющей системы, постепенно сводящей его с ума – в основном, в социальном смысле, разумеется, все больше и бесповоротнее превращая Августа в странного человека, скандального персонажа, фрика, мизантропа, мистика в тапочках, гротескного чудака.
«Можно ли допустить, что гений в одной области оказался полным нулём в другой, что умный человек – а Стриндбергу в уме не откажешь – излагал невероятные глупости? Можно ли представить себе великого писателя, который на протяжении многих лет параллельно с созданием литературных шедевров ведёт научно-исследовательскую работу, вершит титанический труд, исписывает тысячи страниц, пишет десятки статей… которые оказываются лишь нагромождением нелепиц? В это трудно поверить…» (228)
Но, видимо, придётся, поскольку «его ум не подлежит сомнению. Эрудиция тоже. В своей переписке Стриндберг куда чаще говорит о научных трудах, нежели литературных. Каждый раз, страстно увлекшись какой-нибудь дисциплиной, он набрасывался на специальную литературу и проглатывал десятки, сотни томов. Значит, ему недоставало не начитанности, а способности усвоить прочитанное. Гениальный писатель, он само собой был первоклассным наблюдателем. Чего же у него нет? Самого главного: духа и метода науки…» (250)
Ибо, Стриндберг «не рассуждает логически, а мыслит видениями: “Мозг Стриндберга постоянно работал, он пытался рассуждать, но в действительности видел чёткими, быстрыми вспышками, иногда даже озарениями. Он обладал умом не философа и даже не последовательного мыслителя, он не продвигался вперёд, проверяя каждый свой шаг, подобно математикам и учёным. Он не открывал, он видел. И затем старался найти аргументы в обосновании своего видения.” Всё это приёмы прямо противоположные научной объективности. Вспомним его заявление в связи с программой исследования французского крестьянства: «Этот проект я изучал на протяжении двух лет; я всё знал заранее – оставалось лишь констатировать факты…» (251)
Всё это, конечно, горе от ума и горе уму, создающему проблемы (в том числе и близким – жёнам, детям, друзьям, превращающимся в врагов: одиночество Стриндберга ослепительно), а не решающему их – идущему на поводу у нарастающего симптома (эпоха шепчет о сладости невротического саморазрушения, а какой декадент бывает без внутреннего упадка, надрыва и впадения в пропасть окончательного срыва резьбы?), вместо того, чтобы противостоять душевному нарыву.
Однако, с символистов и упадочников какой спрос – "...я ломаю слоистые скалы в час отлива на илистом дне...": гигиена здорового умственного труда и навыки противодействия психоложескому террору темнейших сторон личности (почему-то поражает, что Стриндберг в переписке с Ницше кажется гораздо радикальнее философа) – прерогатива уже более поздних времён.
В некрологе драматургу, Александр Блок как раз и говорит о беспрецедентном (Стриндберг казался современникам титаном, равном гениям Возрождения) прорыве эксперимента, устроенного «великим шведом» с «большим, упрямым лбом» и «сердитыми бровями», с никому непонятными последствиями.
«Август Стриндберг, разумеется, одним из первых попал в то культурное горнило, в котором вырабатывается “новый человек”. С поразительной неотступностью следила за ним судьба, она подвергла его испытаниям, недоступным и невыносимым для человека средних сил; когда думаешь о жизни Стриндберга, приходит в голову, что судьба особенно возлюбила эту породу, избрала именно её, потому что слишком хотела отшлифовать её, из неё именно создать лучшую, близящуюся к идеалу “пробу”.» (5, 465)
Ревностный до более успешных современников, Стриндберг ревновал к Нобелевским премиям Лагерлеф и Кюри, хотя и сам, вот точно также, подобно физикам, отравившим себя радиацией, ставил эксперименты на себе.
«Он может делать сразу оба дела, то есть объективно описывать персонажа, на которого проецирует собственный бред. Эта способность – одна из самых поразительных черт его гения, не имеющая аналогов в мировой литературе; в пароксизме бреда он сохраняет холодную голову и способность к ясному анализу в тех самых областях, которыми, казалось бы, полностью завладело безумие…» (185)
Бальзамо предпринимает серьёзные усилия для того, чтобы развенчать два главных мифа, связанных с Стриндбергом, массу страниц занимая доказательствами того, что, во-первых, Август никогда не был безумен, но, максимум, эксцентричен.
Примеры приводятся соответствующие – в основном из дневника мистического кризиса «Inferno», кажется, так и непереведенного на русский (впрочем, как и большая часть сочинений А.С.), из-за чего авторским пафосом проникнуться всё-таки сложно.
«Стриндберг ведёт свои научные труды в состоянии постоянного перевозбуждения, записывая всё, что слышит, видит, что ему снится, и т.п. Постепенно он привыкает наделять свои наблюдения оккультным смыслом, рассматривать их как проявления незримого мира. Богатейший материал для подобного рода упражнений даёт писателю Люксембургский сад, куда он приходит в уверенности, что всегда найдёт тайные послания и знаки-предупреждения в виде камушков, обрывков бумаги, сухих листьев и даже теней, а также близлежащее кладбище Монпарнас, которое он посещает с редким упорством: могилы великих людей вызывают в его сознании параллели с собственной жизнью, предупреждают и угрожают, а могилы неизвестных людей наводят на размышления…» (268)
Во-вторых, что он никогда не был женоненавистником, попросту не умея тормозить в текстах и публичных высказываниях. Ну, и плюс обстоятельства, которые складывались для этого невротика не самым лучшим образом.
Время ему, как Блок объяснял в некрологе, выпало «бабье» и «тогда во имя ненависти к бабьему он проклял и женское…»
Современник Стриндберга, Блок (жаль, что в книге Бальзамо совсем нет «русских» источников, ведь Стриндберга ценили не только символисты и декаденты, но, например, такие разные писатели, как Толстой, Чехов и Горький) и дальше пишет о шведском коллеге крайне восторженно:
«В основе неуживчивости Стриндберга всегда лежало идейное или мистическое разногласие. – Женоненавистничество, наконец, черта, столь свойственная “среднему мужчине”, есть почти всегда пошлость; для Стриндберга же, который им прославился, оно было Голгофой…» (5, 466 – 467)
Однако, в конечном счёте, впечатление от книги оказывается практически противоположным: Бальзамо описывает портрет неадекватного человека («...всё есть суггестия...»), не сумевшего справиться с постоянно раскармливаемыми внутренними демонами, важной частью которых была, в том числе, несокрушимая мизогения.
«Женский мозг – простенький механизм, который приводится в действие очень слабеньким мотором, именуемом страстями; поэтому он может мыслить лишь последовательно, то есть механически, автоматически…» (172)
Дело в том, что Бальзамо построила эту биографическую книгу не совсем привычным способом: она не линейна, как это принято в интеллектуальных биографиях великих писателей, отцов человечества и столпов истины, но организована вокруг базовых концептов, цель которых – создать общее впечатление о личности Стриндберга через главные «опорные сигналы», они же «лики».
Так, первые части почти целиком излагают взгляды и труды его на историю (первая глава), на географию (вторая глава) и, соответственно, на путешествия, тем более, что Стриндберг много работал в жанрах травелога и дневника, а еще больше ездил, добровольно удалившись в полуизгнание после чреды скандалов на родине, связанных с публикацией книг, посвященных шведской истории и «шведскому характеру».
Третья глава называется – «Стриндберг и общество», вводя в контекст «жизни и творчества» социальное измерение: здесь впервые в книге возникает интермеццо – вставная глава, посвященная отношению Стриндберга с женщинами.
В четвертой главе («Стриндберг и личность») интермеццо рассказывает о безумии, в которое шведский гений, де, впадал время от времени, пока окончательно не разрушился; ну, а пятая («Стриндберг и мир видимого») составляет дилогию с шестой главой («Стриндберг и мир невидимого»), отданной его религиозным исканиям. Интермеццо здесь посвящено отношению Августа к Иисусу.
Наконец, в эпилоге («Стриндберг и литература») Бальзамо сосредотачивается на писательской стратегии шведского гения (в начале книги оговариваясь, что, пьесы, в силу их повышенной известности, затеняющей прочие достижения и странности Стриндберга, она будет рассматривать в самую последнюю очередь), хотя, конечно, разговора о писательстве автор не избегала и предыдущих частях.
Творчество Стриндберга, проделавшего эволюцию от реализма и натурализма к символизму (Бальзамо, впрочем, отмечает, что с литературоведческими терминами Август обращался с такой же свободой, как в своих химических опытах) было именно что прорывом, остаётся лишь определиться, каким именно и куда: «новый человек» – обязательно ли это хорошо и плодотворно?
Век спустя, впрочем, возникают, способны возникнуть, сомнения даже в силе и нужности базового «естественного человека» Руссо, которого Стриндберг воспевал, чтобы противопоставить ему жителя больших городов, которые тогда только-только начинали расти не только вширь, но и вглубь человеческой психики.
Неврозы и внимание к психологическим процессам сублимировали особенного человека «эпохи модерна», кажется, наиболее тонкого и эстетски изощрённого типа в истории мировой культуры нового времени – по крайней мере, если сравнивать особенности массовой литературы или же застройки и массового быта времен ар нуво, то окажется, что более комфортабельных, продуманных и культурно оформленных жилищ в истории цивилизации не было ни до, ни после.
В барселонском районе Эшампле, в Каса Мила, одном из самых знаменитых домов Гауди, есть наглядный, нагляднее не бывает, музей повседневной жизни одной, самой обычной каталонской семьи рубежа XIX и XX веков, пафоса в экспозиции нет вообще никакого, сплошные история с этнографией, но многое становится понятным и встаёт на свои места как раз после посещения этого этажа Ла Лапедрера, целиком обращённого к максимальному уюту среднестатистического человека.
«Есть ли что-нибудь более жалкое, нежели культурный человек, чей мозг изнурён заботами о пропитании? Его нервы расстроены, мозг анемичен, его гложет постоянная тревога, он дурно спит, боится финансовых трудностей и, как следствие, понижения социального престижа; он вечно стремится продвинуться вперёд и, как следствие, одержим страхом, что про него забудут. А тело? Сущая развалина, ибо он вынужден заниматься “недостойной” работой…» (113)
Тут почему-то важно отметить, что, несмотря на концептуальный строй «интеллектуальной биографии», Бальзамо, конечно же, имеет ввиду, прежде всего, «событийную канву» и неотчётливо, но, всё-таки, делит повествование на последовательные периоды жизни АС.
Хотя и нанизывает их на тематические блоки, предлагая собственный взгляд на «жизнь и творчество», ибо посредничество своё ценит весьма высоко.
Трудоёмкое, оно состоит из детального изучения объёмного наследия писателя, а так же из знакомства с огромной библиотекой исследований и толкований.
Я уже упоминал, что все они не русскоязычные и, следовательно, «свежие», выглядящие для нас свежими, несмотря на самые разные даты публикаций в примечаниях и в списке использованной литературы.
Бальзамо не злоупотребляет цитатами из Стриндберга, филологов и историков, идёт с ними на равных, сплетая из разных стилевых компонентов что-то вроде исследовательской паутины, способной улавливать и задерживать микрочастицы полутонов и оттенков, без использования которых образ исследуемого автора быстро скатывается в карикатуру, в схему или в комикс.
Концептуализация позволяет Бальзамо использовать «перечислительную интонацию», составляя текст в виде волн симптомов, набрасываемых один на другой.
Перечислительная интонация поэтизирует суховатый стиль Бальзамо, за которым привычно прячется страсть пожизненной увлечённости – тот случай, когда погружение в материал и жизнь внутри него не обезоруживает, но сообщает массу фактурных подробностей, позволяет построить нарратив в виде версии, автономной и, кажется, совершенно не похожей на распространённый подход, с каким пишутся обыкновенные биографии.
Это делает книгу Бальзамо пограничной во всех смыслах, помещая её в лимб между популяризаторской беллетристикой и филологическими штудиями.
Пресс-релиз выставки в Д'Орсе (2001): https://www.musee-orsay.fr/fr/expositions/presentation/august-strindberg-1849-1912-peintre-et-photographe-196314
Мой текст об этой выставке (и других выставочных хитах Парижа летом 2001): https://www.ng.ru/culture/2001-12-28/8_crime.html
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник "Август Стриндберг: лики и судьба" Елены Бальзамо в переводе Ирины Стаф. "НЛО", 2009 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»