Роман "Вихрь призвания" (1936) Герхарда Гауптмана в переводе В. Фадеева и А. Славинской
16-08-2021 14:51
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Видимо, однажды, где-то в первой половине 20-х ("...года к суровой прозе клонят..."), Герхарду Гауптману захотелось поделиться с людьми своими мыслями на темы «Гамлета».
Работа над "шекспировским текстом" затянулась на десятилетие: начатый в 1924-м, "Вихрь призвания" вышел в 1936-м и, как обычно пишут в подобных случаях, остался незамеченным. Не до "Гамлета" тогда было.
После смерти популярность Гауптмана резко снизилась ("...время его ушло..."), так что недораскрывшийся текст так и остался толком непрочитанным, проходя по ведомству полуудач, а зря.
Самое важное в нём, что мысли о максимально известной пьесе в истории мира Гауптман одел в оммаж, вроде бы, гётевским романам «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера».
Ну, то есть, подражал, конструировал и, одновременно, деконструировал текстовые композиции демонстративно условные и максимально отвлечённые – и, видимо, поэтому так плохо прочитанные нами, что они непонятно по какому ведомству чтения проходят, могут проходить, являясь одноразовыми (читай, неповторимыми)...
…хотя, вот, «Фауст», вроде, тоже условен и отвлечён, однако, есть в нём динамика и понятный сюжет, тогда как классицистическая (медленная, медитативная, максимально неторопливая, поскольку нужная для манифестации философских и эстетических взглядов, приближающих такую прозу к беллетризованным трактатам, вроде «Придворного») и вязкая, из-за остаточной барочности, дилогия о Вильгельме Мейстере, прежде всего, это «романы идей», в которых идеи высказаны в максимально прямом виде.
Не метафорически, как у Диккенса или Достоевского, но эмблематически, в виде назидания или же проповеди, лишь слегка и как бы нехотя (без особого прилежания) оттенённых условной наррацией, намеренно исполненной в прохладных тонах: «рассудочная пропасть» – это как раз о таком вот методе и стиле, изначально отчуждённом не только от читателя, но и от самого автора.
Хладнокровный олимпизм в действии.
Вильгельм Мейстер, как известно, путешествовал с театральной труппой и вообще любил культуру-литературу, из-за чего Гауптман придумал такой пастиш, идеально передающий стилистическое, интонационное и хронотопное обаяние первоисточника, отсылающее, во-первых, к «срединной» прозе Гёте, во-вторых, к подробностям его реальной жизненной истории.
Но ведь не только к ним.
Недавняя интеллектуальная биография Гёте, написанная Рюдигером Сафрански и отлично изданная «Делом» в переводе Ксении Тимофееевой, как раз и делает акцент на придворных обязанностях великого веймарца, который служил при дворе сиятельного князя не только тайным советником, но и директором театра.
Уже в предисловии Сафрански перекидывает мостик в нынешние времена, чтобы биография старинного олимпийца могла отвечать прагматическим потребностям цифровой эпохи и, таким образом, приносить современным читателям вполне реальную, практическую пользу:
Вот и «нынешние времена не благоволят появлению индивидуальности. Сети, охватившие всё и всех, – это звёздный час конформизма. Гёте был теснейшим образом связан с общественной и культурной жизнью своего времени, но при этом сумел остаться самим собой. Его жизненным принципом было принимать в себя лишь столько внешнего мира, сколько он может вместить и переработать. То, на что он не может дать продуктивный ответ, его не касалось. Другими словами, он умел игнорировать. Разумеется, он часто был вынужден участвовать в том, от чего предпочёл бы отказаться. Но насколько это было в его власти, он всегда хотел сам определять диапазон своего жизненного круга…»
Подобно Гёте, 23-летний отец уже троих (жена беременна четвёртым) детей Эразм Готтер попал к заштатному княжескому двору провинциального Граница (ударение на первый слог) полуслучайно.
Для того, чтобы подчеркнуть промежуточность ситуации, возникшей с Готтером в 1885 году (наверняка ведь дата эта смысловая и несёт, точнее, вносит в текст определённые оттенки смысла, но копаться в ней лень), Гауптман начинает книгу с ответа на вопрос, оставшийся за кадром.
«– О да, – протяжно произнёс бледный молодой человек. Ему было не более двадцати трёх лет…»
Бледным-то он, Эразм Готтер, был оттого, что устал и надорвался с тремя детками, вот и поехал в Границ поправить здоровье, да угодил ко двору с идеей особенной, небывалой какой-то, постановки «Гамлета».
Этим роман «Вихрь призвания» похож на фильм «Успех» по сценарию Анатолия Гребнева, если кто помнит Леонида Филатова, ставящего в провинции «Чайку»: роман-постановка.
Точнее: роман-анатомия и хроника одной постановки, использованной предлогом для чего-то ещё, непонятного до поры, до времени...
… а ещё книга Гауптмана напоминает выцветший гобелен, опусы позднего Рихарда Штрауса, оплакивающего гуманистическую цивилизацию, или же керамические блюда, исполненные для украшательства, а не для трапезы и наполненные всяческими условными фигурками, блестящими и гладкими, если смыть с них пыль…
…когда «Вихрь призвания» напоминает вещь красивую, но избыточную, ненужную, непонятного функционала, хотя, как показывает практика локдауна, возникают ситуации, когда оказываются востребованными и незаменимыми предметы самой, казалось бы, последней необходимости…
Я лишь хочу сказать, что сюжетная оболочка (дебютный Эразм ставит «Гамлета» в придворном театре, преодолевая интриги актёров и придворных, постепенно справляясь с собственными демонами) нужна Гауптману для выношенных, выстраданных и неприменимых на реальной сцене находок внутри «Гамлета», который, если верить Готтеру, читающему лекцию о Шекспире перед высшим светом, не существует в каноническом виде.
Иначе не было бы столько фабульных несообразностей, например, с Лаэртом, внезапно подымающим восстание, тогда как существует позднейшая путаница между действиями принца и брата Офелии, хотя, конечно, главный герой здесь – призрак отравленного царя, мстительный дух которого, вызванный из ада, сводит в могилу добрую половину замкового народа.
Да-да, версия о том, что король-отец здесь самый главный обязательно должна понравится сиятельному князю.
Готтер, правда, без особого радикализма (тем более, что главная пьеса всех времен даётся здесь в общеупотребимом переводе Пастернака) меняет некоторые сцены местами, что-то сокращает, что-то из мимического и бессловесного, напротив, дополняет, дабы призрак отца мог находиться при действии и почти постоянно контролировать действия сына – и публика будет вспоминать затем замогильный холод постановки, обуявшие их неконтролируемые страх и ужас, внезапно пробравшиеся и в дальнейшие жизненные обстоятельства членов театральной труппы Граница…
Каждый из нас видел пару десятков Гамлетов хороших и разных, так что соображений о том, как ставить трагедию в Эльсиноре, есть у каждого второго.
Другое дело, что не каждый умеет построить из своих мыслей и наблюдений столь изящный беллетристический дивертисмент, умещающий историю постановки и сопутствующие ей обстоятельства, не лишённые этнографических и житейских наблюдений, интеллектуальных порывов, закулисных интриг да любовных романов, внезапно оборванных приездом жены…
…ну, и трагическим диагнозом до кучи, чтобы уже точно никому не блазилось сжигать себя в горниле сценического искусства, легко впадающего в непредусмотренный демонизм.
Ведь, как гласит параграф № 77 гётевских «Правил для актёров», «для того чтобы во время спектакля актёр мог думать только о своей роли и заниматься только принятым им обликом, ему необходимо быть свободным от каких бы то ни было привычек…»
Тем более, что следующий, № 78 параграф гласит: «В то же время для актёра важно при всех своих действиях даже в обыденной жизни держаться и вести себя так, чтобы это служило для него постоянным упражнением. Такие упражнения принесут огромнейшую пользу для развития всех элементов, составляющих актёрское искусство…» (10, 298)
Другая ассоциация, преследовавшая меня при всём этом душеподъёмном чтении, была миксом из Германа Гессе, где театр для всех сумасшедших из «Степного волка» непонятным образом соединяется с библиотеками Кастальских монастырей.
Хотя Гессе, что ли, более нервный и, как под веществами, дёрганный, раз уж так положено правоверному модернисту, а Гауптман уже совсем лишён в этом тексте сгибов и складок (значит, и заметных эмоциональных амплитуд), его олимпийскому парадизу уже ничто не помеха.
Очевидно, что «Вихрь призвания» (первые три книги переведены Владимиром Владимировичем Фадеевым, пять вторых Антониной Константиновной Славинской) выполнял сугубо терапевтическую задачу, если учесть, что писался он на удушающем политическом и общественном фоне.
Так и видишь усталого человека с всевозрастающей потребностью отвлечься.
Известно же, что великий драматург в нацистское государство вписался не особо, вот, примерно, как Максим Горький в СССР, его не трогали, а воспевали, но повсеместно ограничивали и ревностно цензурировали.
Ну, а с "Гамлета" в этом смысле какой спрос?
Никакой. Заоблачный, разве что.
Замысел 24-го года пригодился в токсичной и агрессивной среде бесноватых 30-х, помог день простоять да ночь продержаться.
А завтра была война.
Бомбардировка Дрездена, фоном попавшая и в некоторые поздние, «прощальные» опусы Рихарда Штрауса тоже, ужаснула Гауптмана и подорвала здоровье так, что он уже не оправился и заболел…
…а вот Готтер его сумел соскочить с иглы искусства и [дальше спойлер] бросил куда подальше постановку «Гамлета» после генеральной репетиции, чтобы спасти здоровье и себя.
Сбежал с премьеры. Скрылся от призвания, гарантировавшего ему место интенданта в любом желанном придворном театре.
Побег засчитан.
Выдающийся драматургический опыт Гауптмана, помимо прочего снискавший ему Нобеля в 1912-м, позволяет нитевидному пульсу интриги сопровождать театроведческие выкладки, из-за чего книга его долго запрягает, но бросить её сложно.
Да и не нужно: выморочным и избыточным артефактам есть свой черед – «Вихрь призвания» важен межеумочным настроением человека, распятого обстоятельствами и подвешенного внутри непрозрачной ситуации, к разрешению пока не способной.
Никто, даже сам Готтер, не знает получится ли спектакль, сложится ли всё так, как надо, удастся ли угодить ли князю или же, вечно скучающий в инвалидной коляске, он только сделает вид, что «Гамлет» его удивил…
…война план покажет…
Кстати, о войне.
Есть у Гёте новелла «Разговоры немецких беженцев», точнее, это шесть новелл, объединённых рамой, подобно ренессансным сборникам, вроде «Декамерона»: четыре из них поэт заимствовал из старинных книг, одну сочинил сам, закончив подборку «Сказкой» – «волшебной фантастики художественной “искусственной сказки” (весьма отличной от простодушно-народной)», как писал Николай Вильмонт в комментариях к голубому десятитомнику.
«В те злосчастные дни, что имели столь печальные последствия для Германии, для Европы, да и всего остального мира, – когда в наше отечество сквозь оплошно оставленный зазор вторглась французская армия, – некое знатное семейство покинуло свои владения в пограничной области и переправилось на другой берег Рейна, дабы спастись от притеснений, грозивших всем именитым людям, коим вменялось в преступление, что они благодарно чтут память предков и пользуются благами, каковые каждый заботливый отец хочет предоставить своим детям и внукам…» (6, 121)
Так что путешествовал не только Вильгельм Мейстер, но семейство барона фон Ц.: Мейстера мы имеем ввиду, а в уме держим ещё и «Разговоры немецких беженцев», небольшое, но дико симпатичное и, кстати, тоже не лишённое своего собственного театрального интереса.
Это сочинение, малозаметное публике, высоко ценят филологи, так как в «Разговорах немецких беженцев», написанных для Шиллера в 1794-м, «Гёте открыл для немцев эти два новых жанра, смело и вместе с тем бережно пересадив их с французской и итальянской почвы на почву отечественную. Поколения романтиков и позднейших немецких писателей – от Тика и Клейста до Шторма, Эбнер-Эшенбах и др. – пошли по этим двум путям, проложенным Гёте…» (6, 471)
Нужно ли говорить, что Рихард Штраус этот текст тоже очень высоко ценил?
Роман Герхарда Гауптмана "Атлантида" (1912): https://paslen.livejournal.com/2617312.html
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Видимо, однажды, где-то в первой половине 20-х ("...года к суровой прозе клонят..."), Герхарду Гауптману захотелось поделиться с людьми своими мыслями на темы «Гамлета».
Работа над "шекспировским текстом" затянулась на десятилетие: начатый в 1924-м, "Вихрь призвания" вышел в 1936-м и, как обычно пишут в подобных случаях, остался незамеченным. Не до "Гамлета" тогда было.
После смерти популярность Гауптмана резко снизилась ("...время его ушло..."), так что недораскрывшийся текст так и остался толком непрочитанным, проходя по ведомству полуудач, а зря.
Самое важное в нём, что мысли о максимально известной пьесе в истории мира Гауптман одел в оммаж, вроде бы, гётевским романам «Годы учения Вильгельма Мейстера» и «Годы странствий Вильгельма Мейстера».
Ну, то есть, подражал, конструировал и, одновременно, деконструировал текстовые композиции демонстративно условные и максимально отвлечённые – и, видимо, поэтому так плохо прочитанные нами, что они непонятно по какому ведомству чтения проходят, могут проходить, являясь одноразовыми (читай, неповторимыми)...
…хотя, вот, «Фауст», вроде, тоже условен и отвлечён, однако, есть в нём динамика и понятный сюжет, тогда как классицистическая (медленная, медитативная, максимально неторопливая, поскольку нужная для манифестации философских и эстетических взглядов, приближающих такую прозу к беллетризованным трактатам, вроде «Придворного») и вязкая, из-за остаточной барочности, дилогия о Вильгельме Мейстере, прежде всего, это «романы идей», в которых идеи высказаны в максимально прямом виде.
Не метафорически, как у Диккенса или Достоевского, но эмблематически, в виде назидания или же проповеди, лишь слегка и как бы нехотя (без особого прилежания) оттенённых условной наррацией, намеренно исполненной в прохладных тонах: «рассудочная пропасть» – это как раз о таком вот методе и стиле, изначально отчуждённом не только от читателя, но и от самого автора.
Хладнокровный олимпизм в действии.
Вильгельм Мейстер, как известно, путешествовал с театральной труппой и вообще любил культуру-литературу, из-за чего Гауптман придумал такой пастиш, идеально передающий стилистическое, интонационное и хронотопное обаяние первоисточника, отсылающее, во-первых, к «срединной» прозе Гёте, во-вторых, к подробностям его реальной жизненной истории.
Но ведь не только к ним.
Недавняя интеллектуальная биография Гёте, написанная Рюдигером Сафрански и отлично изданная «Делом» в переводе Ксении Тимофееевой, как раз и делает акцент на придворных обязанностях великого веймарца, который служил при дворе сиятельного князя не только тайным советником, но и директором театра.
Уже в предисловии Сафрански перекидывает мостик в нынешние времена, чтобы биография старинного олимпийца могла отвечать прагматическим потребностям цифровой эпохи и, таким образом, приносить современным читателям вполне реальную, практическую пользу:
Вот и «нынешние времена не благоволят появлению индивидуальности. Сети, охватившие всё и всех, – это звёздный час конформизма. Гёте был теснейшим образом связан с общественной и культурной жизнью своего времени, но при этом сумел остаться самим собой. Его жизненным принципом было принимать в себя лишь столько внешнего мира, сколько он может вместить и переработать. То, на что он не может дать продуктивный ответ, его не касалось. Другими словами, он умел игнорировать. Разумеется, он часто был вынужден участвовать в том, от чего предпочёл бы отказаться. Но насколько это было в его власти, он всегда хотел сам определять диапазон своего жизненного круга…»
Подобно Гёте, 23-летний отец уже троих (жена беременна четвёртым) детей Эразм Готтер попал к заштатному княжескому двору провинциального Граница (ударение на первый слог) полуслучайно.
Для того, чтобы подчеркнуть промежуточность ситуации, возникшей с Готтером в 1885 году (наверняка ведь дата эта смысловая и несёт, точнее, вносит в текст определённые оттенки смысла, но копаться в ней лень), Гауптман начинает книгу с ответа на вопрос, оставшийся за кадром.
«– О да, – протяжно произнёс бледный молодой человек. Ему было не более двадцати трёх лет…»
Бледным-то он, Эразм Готтер, был оттого, что устал и надорвался с тремя детками, вот и поехал в Границ поправить здоровье, да угодил ко двору с идеей особенной, небывалой какой-то, постановки «Гамлета».
Этим роман «Вихрь призвания» похож на фильм «Успех» по сценарию Анатолия Гребнева, если кто помнит Леонида Филатова, ставящего в провинции «Чайку»: роман-постановка.
Точнее: роман-анатомия и хроника одной постановки, использованной предлогом для чего-то ещё, непонятного до поры, до времени...
… а ещё книга Гауптмана напоминает выцветший гобелен, опусы позднего Рихарда Штрауса, оплакивающего гуманистическую цивилизацию, или же керамические блюда, исполненные для украшательства, а не для трапезы и наполненные всяческими условными фигурками, блестящими и гладкими, если смыть с них пыль…
…когда «Вихрь призвания» напоминает вещь красивую, но избыточную, ненужную, непонятного функционала, хотя, как показывает практика локдауна, возникают ситуации, когда оказываются востребованными и незаменимыми предметы самой, казалось бы, последней необходимости…
Я лишь хочу сказать, что сюжетная оболочка (дебютный Эразм ставит «Гамлета» в придворном театре, преодолевая интриги актёров и придворных, постепенно справляясь с собственными демонами) нужна Гауптману для выношенных, выстраданных и неприменимых на реальной сцене находок внутри «Гамлета», который, если верить Готтеру, читающему лекцию о Шекспире перед высшим светом, не существует в каноническом виде.
Иначе не было бы столько фабульных несообразностей, например, с Лаэртом, внезапно подымающим восстание, тогда как существует позднейшая путаница между действиями принца и брата Офелии, хотя, конечно, главный герой здесь – призрак отравленного царя, мстительный дух которого, вызванный из ада, сводит в могилу добрую половину замкового народа.
Да-да, версия о том, что король-отец здесь самый главный обязательно должна понравится сиятельному князю.
Готтер, правда, без особого радикализма (тем более, что главная пьеса всех времен даётся здесь в общеупотребимом переводе Пастернака) меняет некоторые сцены местами, что-то сокращает, что-то из мимического и бессловесного, напротив, дополняет, дабы призрак отца мог находиться при действии и почти постоянно контролировать действия сына – и публика будет вспоминать затем замогильный холод постановки, обуявшие их неконтролируемые страх и ужас, внезапно пробравшиеся и в дальнейшие жизненные обстоятельства членов театральной труппы Граница…
Каждый из нас видел пару десятков Гамлетов хороших и разных, так что соображений о том, как ставить трагедию в Эльсиноре, есть у каждого второго.
Другое дело, что не каждый умеет построить из своих мыслей и наблюдений столь изящный беллетристический дивертисмент, умещающий историю постановки и сопутствующие ей обстоятельства, не лишённые этнографических и житейских наблюдений, интеллектуальных порывов, закулисных интриг да любовных романов, внезапно оборванных приездом жены…
…ну, и трагическим диагнозом до кучи, чтобы уже точно никому не блазилось сжигать себя в горниле сценического искусства, легко впадающего в непредусмотренный демонизм.
Ведь, как гласит параграф № 77 гётевских «Правил для актёров», «для того чтобы во время спектакля актёр мог думать только о своей роли и заниматься только принятым им обликом, ему необходимо быть свободным от каких бы то ни было привычек…»
Тем более, что следующий, № 78 параграф гласит: «В то же время для актёра важно при всех своих действиях даже в обыденной жизни держаться и вести себя так, чтобы это служило для него постоянным упражнением. Такие упражнения принесут огромнейшую пользу для развития всех элементов, составляющих актёрское искусство…» (10, 298)
Другая ассоциация, преследовавшая меня при всём этом душеподъёмном чтении, была миксом из Германа Гессе, где театр для всех сумасшедших из «Степного волка» непонятным образом соединяется с библиотеками Кастальских монастырей.
Хотя Гессе, что ли, более нервный и, как под веществами, дёрганный, раз уж так положено правоверному модернисту, а Гауптман уже совсем лишён в этом тексте сгибов и складок (значит, и заметных эмоциональных амплитуд), его олимпийскому парадизу уже ничто не помеха.
Очевидно, что «Вихрь призвания» (первые три книги переведены Владимиром Владимировичем Фадеевым, пять вторых Антониной Константиновной Славинской) выполнял сугубо терапевтическую задачу, если учесть, что писался он на удушающем политическом и общественном фоне.
Так и видишь усталого человека с всевозрастающей потребностью отвлечься.
Известно же, что великий драматург в нацистское государство вписался не особо, вот, примерно, как Максим Горький в СССР, его не трогали, а воспевали, но повсеместно ограничивали и ревностно цензурировали.
Ну, а с "Гамлета" в этом смысле какой спрос?
Никакой. Заоблачный, разве что.
Замысел 24-го года пригодился в токсичной и агрессивной среде бесноватых 30-х, помог день простоять да ночь продержаться.
А завтра была война.
Бомбардировка Дрездена, фоном попавшая и в некоторые поздние, «прощальные» опусы Рихарда Штрауса тоже, ужаснула Гауптмана и подорвала здоровье так, что он уже не оправился и заболел…
…а вот Готтер его сумел соскочить с иглы искусства и [дальше спойлер] бросил куда подальше постановку «Гамлета» после генеральной репетиции, чтобы спасти здоровье и себя.
Сбежал с премьеры. Скрылся от призвания, гарантировавшего ему место интенданта в любом желанном придворном театре.
Побег засчитан.
Выдающийся драматургический опыт Гауптмана, помимо прочего снискавший ему Нобеля в 1912-м, позволяет нитевидному пульсу интриги сопровождать театроведческие выкладки, из-за чего книга его долго запрягает, но бросить её сложно.
Да и не нужно: выморочным и избыточным артефактам есть свой черед – «Вихрь призвания» важен межеумочным настроением человека, распятого обстоятельствами и подвешенного внутри непрозрачной ситуации, к разрешению пока не способной.
Никто, даже сам Готтер, не знает получится ли спектакль, сложится ли всё так, как надо, удастся ли угодить ли князю или же, вечно скучающий в инвалидной коляске, он только сделает вид, что «Гамлет» его удивил…
…война план покажет…
Кстати, о войне.
Есть у Гёте новелла «Разговоры немецких беженцев», точнее, это шесть новелл, объединённых рамой, подобно ренессансным сборникам, вроде «Декамерона»: четыре из них поэт заимствовал из старинных книг, одну сочинил сам, закончив подборку «Сказкой» – «волшебной фантастики художественной “искусственной сказки” (весьма отличной от простодушно-народной)», как писал Николай Вильмонт в комментариях к голубому десятитомнику.
«В те злосчастные дни, что имели столь печальные последствия для Германии, для Европы, да и всего остального мира, – когда в наше отечество сквозь оплошно оставленный зазор вторглась французская армия, – некое знатное семейство покинуло свои владения в пограничной области и переправилось на другой берег Рейна, дабы спастись от притеснений, грозивших всем именитым людям, коим вменялось в преступление, что они благодарно чтут память предков и пользуются благами, каковые каждый заботливый отец хочет предоставить своим детям и внукам…» (6, 121)
Так что путешествовал не только Вильгельм Мейстер, но семейство барона фон Ц.: Мейстера мы имеем ввиду, а в уме держим ещё и «Разговоры немецких беженцев», небольшое, но дико симпатичное и, кстати, тоже не лишённое своего собственного театрального интереса.
Это сочинение, малозаметное публике, высоко ценят филологи, так как в «Разговорах немецких беженцев», написанных для Шиллера в 1794-м, «Гёте открыл для немцев эти два новых жанра, смело и вместе с тем бережно пересадив их с французской и итальянской почвы на почву отечественную. Поколения романтиков и позднейших немецких писателей – от Тика и Клейста до Шторма, Эбнер-Эшенбах и др. – пошли по этим двум путям, проложенным Гёте…» (6, 471)
Нужно ли говорить, что Рихард Штраус этот текст тоже очень высоко ценил?
Роман Герхарда Гауптмана "Атлантида" (1912): https://paslen.livejournal.com/2617312.html
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Роман "Вихрь призвания" (1936) Герхарда Гауптмана в переводе В. Фадеева и А. Славинской | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»