Сборник статей «Русский реализм XIX века: общество, знание" ("НЛО", 2020). Logos review of books № 3
27-06-2021 11:07
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Литературоведческий сборник «Русский реализм XIX века: общество, знание, повествование», выпущенный «НЛО» этой осенью, заново ставит вопрос о реальности и реализме в классической прозе
Еще Ролан Барт в книге «S/Z» (а это, между прочим, дремучий теперь 1970-ый!) объяснил, что никакого реализма нет и быть не может – раз уж писатель отбирает детали и, значит, задает раму отчуждения и отбора.
Полнота отражения действительности становится, таким образом, принципиально невозможной.
И, в самом-то деле, что такое литературный реализм, как не идеологическая установка, ставшая чуть ли не главной в советской культуре, настоянной на марксизме?
После распада СССР доктрину «реализма» списали в утиль.
Она практически вышла из актуального лексикона, употребляясь, разве что, для историко-культурного обозначения одного из течений позапрошлого века.
Тем более, что к нему-то как раз и относятся главные столпы отечественной прозы – а разбору и анализу именно их творчества и посвящены, в основном, почти два десятка статей ведущих российских литературоведов и славистов со всего мира.
Но сначала том открывает объемное вступление (большее, чем любое из последующих исследований), объясняющее зачем понятие «реализм» вновь необходимо нам в XXI веке, когда, казалось бы, любые «измы» доказали свою необязательность.
Дело в том, что «реализм» – понятие многослойное, смешивающее значения из разных сфер.
С тех пор, как идеологическая составляющая из него ушла (а в СССР существовал ведь еще и «соцреализм» – высшая и более, что ли, глубокая степень «отражения действительности с классовых позиций») оказалось, что без этого термина, превратившегося в понятие, не обойтись.
Из политической сферы оно перешло в эпистемологическую и нарратологическую, предлагая «решения формы».
Вот и Фредерик Джеймисон определял реализм как «гибридный концепт, в котором эпистемологическое утверждение (знания и правды) притворяются эстетическим идеалом…»
Именно ускоренное развитие нарратологии в нынешнем научном мире требует дополнительной методичности и систематизации терминологической базы.
Совсем не случайно самые яркие тексты сборника (вот как «Дисциплинарное государство и горизонты социальности» Ильи Клигера) посвящены ограничительным аспектам русской романистики.
«Дисциплинарная власть романа состоит, например, в таких типичных приемах романного дискурса, как несобственно-прямая речь, в рамках которой повествование приводит слова и действия персонажа, но вместе с тем напоминает об иерархии авторитетности, где всезнающий повествователь находится выше, чем говорящий, думающий и действующий герой. Подобным образом можно понимать и завершающую функцию сюжета, в наиболее простой форме награждающего добродетель и наказывающего порок..».
Реализм требует четкой гносеологической дисциплины.
Всяческие там модернизмы лучше всего справляются с «индивидуальным бытием», с «персональными мифологиями», тогда как описание окружающего мира, априори подразумевающее коллективный подход (когда писатель выражает будто бы обобщенную точку зрения, раз уж «никто не смеется в одиночестве», как Фрейд нам некогда сказал) лучше всего описывается именно с точки зрения «реализмов».
Да-да, то, что под зонтичным понятием «реализма» подобных подходов может быть великое множество (от «критического реализма» до «визионерского дидактизма» из статьи Маргариты Вайсман или, например, «историзма современности», «опосредованного модуса исторически насыщенного бытования сюжетов» у Бориса Маслова), совсем как параллельных режимов модерностей – методологическое достижение как раз последних десятилетий.
В 1921-м, ровно ведь сто лет назад, Роман Якобсон объяснил: вообще-то, реализм – авторское желание создать правдоподобный текст.
А еще – это эффект восприятия какого-то текста как правдоподобного.
Кроме того, реализм, это «сумма характерных признаков определенного художественного направления XIX столетия», а также «насыщение текста фабульно немотивированными деталями, создающими эффект реальности», но не участвующими в развитии сюжета.
По Якобсону, реализм – это ведь еще и «требование последовательной мотивировки, реализация поэтических приемов».
Описание возможностей реализма актуализировалось в последнее время и, в основном, между прочим, среди славистов и западных ученых, нашедших в этой стороне, как это не покажется странным россиянам, воспитанным, в основном, на марксизме, потенциал для выхода из обширного гуманитарного кризиса.
Другое дело, что разговоры о реализме, ровно как и его изучение, необязательно должны исполняться на единой методологической платформе.
Ровно наоборот, реалистический референция – удобное место встречи и скрещивания самых разных подходов – от психоанализа (Эмма Либер: «нужно подчеркнуть структурное сходство психоаналитического метода с романной формой как таковой») до поструктурализма.
Особенно если речь идет о «социальном воображаемом» (статьи о нем собраны в отдельном разделе книги), которое реализм формировал самым непосредственным образом.
Причем, многие достижения его на этом фронте создания идеологических и поведенческих стереотипов («риторических фигур и идеологических презумпций») нам приходиться расхлебывать вплоть до нынешних времен.
«Реализм и культурная экономика русской прессы середины XIX века» Бориса Ключкина, одна из лучших статей сборника, как раз и показывает этапы формирования конструкта «нового человека» в работе сначала Белинского, затем Чернышевского, потом Добролюбова с его канонизацией и, наконец, Писарева.
С одной стороны, это критики сделали демократических дискурс максимально влиятельным, с другой – позволили «сфере прессы стать ведущим институтом российской модерности».
Некоторые фрагменты исследования Ключкина звучат особенно актуально.
«Образованные люди, выпавшие из традиционных социальных институтов и попадавшие в нестабильное пространство новой культурной экономики, ощущали, что печать наиболее “непосредственно” выражает их опыт. Для людей, создаваемых печатным капитализмом, самореализация посредством чтения и письма становилась более “реальной”, чем чувственный опыт в повседневной жизни».
Понятие «Социального воображаемого» составители сборника взяли из книги Корнелиуса Касторидиса «Воображаемое установление общества», чтобы применить к литературоведению особенности «коллективного процесса артикуляции и распределения социальных позиций и смыслов, концептуально предпосланных самому различию между субъектом и объектом и определяющий способы осуществления этого различия в каждой конкретной общественной конфигурации…»
Поскольку главные писатели-реалисты наши работали параллельно формированию современных представлений о социальном субъекте как таковом, реалистическое письмо больше чем какая бы то ни было иная культурная практика «участвует в производстве социального воображаемого и, таким образом, имеет прямые – хотя зачастую осложненные противоречиями – социополитические последствия».
Это я все цитирую предисловие, подписанное четырьмя составителями сборника (М. Вайсман, А. Вдовин, И. Клигер, К. Осповат) в котором четыре части – ровно по количеству глав, на которые «Русский реализм XIX века» и делится.
Первая подборка его посвящена как раз анализу работы социального воображаемого, вторая – экономике капитализма, отраженной в конкретных материальных объектах (банкнотах, кредитных билетах, писчебумажных фабриках, срубленном лесе, институте прессы), третья часть связывает литературный реализм с научной эпистемилогией (например, А. Вдовин, а затем В. Соболь показывают влияние теорий и открытий И. Сеченова на произведения Достоевского, Чернышевского и Толстого), наконец, последний раздел содержит статьи, посвященные мимесису и проявлениям метатекстуальности и интертексуальности.
И здесь особенно заметны очерки Маргариты Вайсман о парадоксальном решении «Взбаламученного моря» Писемского, в котором писатель появляется в качестве персонажа (что называется «металепсис» или же «использование динамической модели фокализации» («…от внешней повествовательной оптики к внутренней и обратно…»)), дабы подчеркнуть подвижность и зыбкость реального мира и мира идей, а также статья Майи Кучерской и Александра Лифшица о реквизите и эффектах правдоподобия в «Тупейном художнике» Лескова.
То, что уже давным-давно является общим местом в антропологических или социологических штудиях, все еще новость для массового литературоведения, развивающегося по своим, совершенно особенным, траекториям.
Книга, изданная в «НЛО», как раз и пытается осовременить академический инструментарий веером актуальных подходов. Крайне важно, что делается это на материале самых сермяжных ВПЗРов, знакомых каждому.
Ну, то есть, без малейшей претензии на элитарность.
«Нам выпадает, таким образом, замечательная возможность пересечь устоявшиеся границы: испытать продуктивность западных подходов для изучения русской литературы и вместе с тем перестроить и обогатить эти подходы, опираясь на русский материал».
При том, что «Реализм XIX века» не носит характер манифеста или демонстрационного, особенного какого-то высказывания – это коллекция вполне типичных литературоведческих изысканий высокого качества: в «Научной библиотеке» «НЛО» подобные подходы встречаются в каждой второй книге.
Другое дело, что в авторских монографиях мы имеем дело с монологами, которые и воспринимаются как-то иначе. Коллективные сборники строятся по принципу «сборной солянки», в этом их сила и их слабость.
Сила в том, что неинтересная тема или иллюстративный текст сменяется на противоположный уже в соседней публикации.
Слабость же заключается в обнулении всех впечатлений после прочтения очередной статьи – следующая содержит иные методы и оценки, из-за чего настраиваться на понимание ее следует по новой.
С третьей стороны, подобные подборки разнонаправленных исследований, дополнительно как-то способствуют выработке самодостаточной драматургии каждого, отдельно написанного, текста.
Подобно табуретке, он должен стоять на собственных ногах, обладая не только добавочной ценностью своей включенности в контекст «коллективной монографии», но и имманентным сухим остатком.
Примерно по такому же принципу строятся альманахи рассказов, требующих сил и времени гораздо больше отдельных романов, которые экономят наши усилия, отменяя режим постоянных читательских переключений.
Хотя, конечно, кому что нужно.
Ведь, как заканчивает одну из статей сборника Габриэлла Сафран, посвященную «Запискам охотника» Тургенева («Изготовление бумаги, акусматическое слушанье и реализм ощущений…»), в этой книге воспроизводится «не сама реальность, а тот невыразимый эффект, который она производит на конкретного слушателя».
Объясняя некоторые особенности распространения звуков в тургеневских очерках, Сафран прибегает к истории оперных традиций.
Тому, как они менялись в эпоху романтизма, когда во время представления в театрах стали выключать свет, а наличие достоинства определяли «через процесс сосредоточенного восприятия» (аристократы в ложах смотрели не на сцену, а друг на друга, болтали и шуршали кружевами да бумажками).
Именно оперные спектакли и процессы ручного изготовления бумаги (как раз такой фабрикой владели братья Тургеневы), на смену которым пришли механизированные технологии, объясняют устройство того, что Сафран называет «реализмом ощущений».
Полина Виардо приучила посетителей своих концертов к сосредоточенному и новомодному слушанью пения в темноте.
Его Тургенев переносит в те очерки «Записок охотника», где ему удается нечаянно подслушать ночные крестьянские разговоры.
Тургенев – один из главных персонажей сборника «Русский реализм XIX века», хотя еще больше статей посвящены здесь Достоевскому и Толстому, Писемскому и Лескову.
А еще из текста в текст кочуют, например, Гете, Диккенс и Бальзак.
Для исследования классиков, авторы, порой, заходят с боковых каких-то, неочевидных сторон.
В статье «Срубленный лес, или о резервах русского реализма» Константин Каминский и Эрик Мартин показывают, что вырубка леса обозначает для Тургенева переход от романтизма к реализму.
Для Толстого корчевание деревьев символизирует «устойчивое использование культурных ресурсов реализма, пополняющих счет “корчевания” резервов романтизма», а для Мельникова-Печерского в «В лесах» – последнюю, практически, возможность соприкоснуться с аутентичными народными традициями.
В статье «Капитализм как повествовательная проблема» Вадим Шнейдер объясняет почему в «Идиоте» не горят деньги, имея ввиду ту самую пачку банкнот, брошенную Рогожиным в камин (спойлер: «…мир победившего капитализма – это мир, о котором роману сказать нечего…»), а Эмма Либер подключает психоанализ для сравнения «Братьев Карамазовых» и «Холодного дома» («Роман с Эдипом и без него»).
В рецензии невозможно описать или хотя бы перечислить все темы и концепты сборника, однако, все они, как на подбор, демонстрируют свежесть исследовательских подходов.
Все это яркие образцы современного, жгуче актуального мышления.
Причем не только литературоведческого, но и общекультурного.
Следишь за авторской мыслью с удовольствием, цокаешь языком чужому остроумию, раскрываешь хрестоматийных авторов и их шедевры с необычной стороны.
Той самой, что открывается на месте актуальных контекстов, которые уходят даже из самых изученных произведений, вместе с их эпохой.
И тогда, как во время морского отлива, открывается подлинный ландшафт дна, с доселе невиданными подробностями.
У всего этого великолепия есть только одна проблема.
Всего одна, но крайне существенная.
Кого реально он способен заинтересовать?
Студентов, пишущих курсовые или диплом, аспирантов и кандидатов, набирающих библиографию к защите по собственной теме, да и то – самых ответственных да въедливых.
Понятно, что том статей о классиках (я-то читал его в охотку, по очерку в день, сознательно растягивая удовольствие от восприятия книги как литературоведческого альманаха высокой пробы, но сколько таких извращенцев, коим надоела обычная беллетристика?) – идеально подходит преподавателям словесности – примером расширения методологических возможностей. Ну, или же набором приемов и образчиков современного мышления.
Однако, ясно ведь, что «обычные» словесники подобных томов, как правило, не читают.
«Новая информация», как, следуя Лотману, составители сборника обозначают цель своих передовых подходов, учителям не очень-то и нужна: школьная программа и преподавание, завязанное на многократном повторении одного и того же, устроены прямо противоположным образом.
Жаль людей, лишающих себя удовольствий, повышающих уровень знаний и самооценки, но, будем реалистами, с этим уже ничего не поделаешь.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Литературоведческий сборник «Русский реализм XIX века: общество, знание, повествование», выпущенный «НЛО» этой осенью, заново ставит вопрос о реальности и реализме в классической прозе
Еще Ролан Барт в книге «S/Z» (а это, между прочим, дремучий теперь 1970-ый!) объяснил, что никакого реализма нет и быть не может – раз уж писатель отбирает детали и, значит, задает раму отчуждения и отбора.
Полнота отражения действительности становится, таким образом, принципиально невозможной.
И, в самом-то деле, что такое литературный реализм, как не идеологическая установка, ставшая чуть ли не главной в советской культуре, настоянной на марксизме?
После распада СССР доктрину «реализма» списали в утиль.
Она практически вышла из актуального лексикона, употребляясь, разве что, для историко-культурного обозначения одного из течений позапрошлого века.
Тем более, что к нему-то как раз и относятся главные столпы отечественной прозы – а разбору и анализу именно их творчества и посвящены, в основном, почти два десятка статей ведущих российских литературоведов и славистов со всего мира.
Но сначала том открывает объемное вступление (большее, чем любое из последующих исследований), объясняющее зачем понятие «реализм» вновь необходимо нам в XXI веке, когда, казалось бы, любые «измы» доказали свою необязательность.
Дело в том, что «реализм» – понятие многослойное, смешивающее значения из разных сфер.
С тех пор, как идеологическая составляющая из него ушла (а в СССР существовал ведь еще и «соцреализм» – высшая и более, что ли, глубокая степень «отражения действительности с классовых позиций») оказалось, что без этого термина, превратившегося в понятие, не обойтись.
Из политической сферы оно перешло в эпистемологическую и нарратологическую, предлагая «решения формы».
Вот и Фредерик Джеймисон определял реализм как «гибридный концепт, в котором эпистемологическое утверждение (знания и правды) притворяются эстетическим идеалом…»
Именно ускоренное развитие нарратологии в нынешнем научном мире требует дополнительной методичности и систематизации терминологической базы.
Совсем не случайно самые яркие тексты сборника (вот как «Дисциплинарное государство и горизонты социальности» Ильи Клигера) посвящены ограничительным аспектам русской романистики.
«Дисциплинарная власть романа состоит, например, в таких типичных приемах романного дискурса, как несобственно-прямая речь, в рамках которой повествование приводит слова и действия персонажа, но вместе с тем напоминает об иерархии авторитетности, где всезнающий повествователь находится выше, чем говорящий, думающий и действующий герой. Подобным образом можно понимать и завершающую функцию сюжета, в наиболее простой форме награждающего добродетель и наказывающего порок..».
Реализм требует четкой гносеологической дисциплины.
Всяческие там модернизмы лучше всего справляются с «индивидуальным бытием», с «персональными мифологиями», тогда как описание окружающего мира, априори подразумевающее коллективный подход (когда писатель выражает будто бы обобщенную точку зрения, раз уж «никто не смеется в одиночестве», как Фрейд нам некогда сказал) лучше всего описывается именно с точки зрения «реализмов».
Да-да, то, что под зонтичным понятием «реализма» подобных подходов может быть великое множество (от «критического реализма» до «визионерского дидактизма» из статьи Маргариты Вайсман или, например, «историзма современности», «опосредованного модуса исторически насыщенного бытования сюжетов» у Бориса Маслова), совсем как параллельных режимов модерностей – методологическое достижение как раз последних десятилетий.
В 1921-м, ровно ведь сто лет назад, Роман Якобсон объяснил: вообще-то, реализм – авторское желание создать правдоподобный текст.
А еще – это эффект восприятия какого-то текста как правдоподобного.
Кроме того, реализм, это «сумма характерных признаков определенного художественного направления XIX столетия», а также «насыщение текста фабульно немотивированными деталями, создающими эффект реальности», но не участвующими в развитии сюжета.
По Якобсону, реализм – это ведь еще и «требование последовательной мотивировки, реализация поэтических приемов».
Описание возможностей реализма актуализировалось в последнее время и, в основном, между прочим, среди славистов и западных ученых, нашедших в этой стороне, как это не покажется странным россиянам, воспитанным, в основном, на марксизме, потенциал для выхода из обширного гуманитарного кризиса.
Другое дело, что разговоры о реализме, ровно как и его изучение, необязательно должны исполняться на единой методологической платформе.
Ровно наоборот, реалистический референция – удобное место встречи и скрещивания самых разных подходов – от психоанализа (Эмма Либер: «нужно подчеркнуть структурное сходство психоаналитического метода с романной формой как таковой») до поструктурализма.
Особенно если речь идет о «социальном воображаемом» (статьи о нем собраны в отдельном разделе книги), которое реализм формировал самым непосредственным образом.
Причем, многие достижения его на этом фронте создания идеологических и поведенческих стереотипов («риторических фигур и идеологических презумпций») нам приходиться расхлебывать вплоть до нынешних времен.
«Реализм и культурная экономика русской прессы середины XIX века» Бориса Ключкина, одна из лучших статей сборника, как раз и показывает этапы формирования конструкта «нового человека» в работе сначала Белинского, затем Чернышевского, потом Добролюбова с его канонизацией и, наконец, Писарева.
С одной стороны, это критики сделали демократических дискурс максимально влиятельным, с другой – позволили «сфере прессы стать ведущим институтом российской модерности».
Некоторые фрагменты исследования Ключкина звучат особенно актуально.
«Образованные люди, выпавшие из традиционных социальных институтов и попадавшие в нестабильное пространство новой культурной экономики, ощущали, что печать наиболее “непосредственно” выражает их опыт. Для людей, создаваемых печатным капитализмом, самореализация посредством чтения и письма становилась более “реальной”, чем чувственный опыт в повседневной жизни».
Понятие «Социального воображаемого» составители сборника взяли из книги Корнелиуса Касторидиса «Воображаемое установление общества», чтобы применить к литературоведению особенности «коллективного процесса артикуляции и распределения социальных позиций и смыслов, концептуально предпосланных самому различию между субъектом и объектом и определяющий способы осуществления этого различия в каждой конкретной общественной конфигурации…»
Поскольку главные писатели-реалисты наши работали параллельно формированию современных представлений о социальном субъекте как таковом, реалистическое письмо больше чем какая бы то ни было иная культурная практика «участвует в производстве социального воображаемого и, таким образом, имеет прямые – хотя зачастую осложненные противоречиями – социополитические последствия».
Это я все цитирую предисловие, подписанное четырьмя составителями сборника (М. Вайсман, А. Вдовин, И. Клигер, К. Осповат) в котором четыре части – ровно по количеству глав, на которые «Русский реализм XIX века» и делится.
Первая подборка его посвящена как раз анализу работы социального воображаемого, вторая – экономике капитализма, отраженной в конкретных материальных объектах (банкнотах, кредитных билетах, писчебумажных фабриках, срубленном лесе, институте прессы), третья часть связывает литературный реализм с научной эпистемилогией (например, А. Вдовин, а затем В. Соболь показывают влияние теорий и открытий И. Сеченова на произведения Достоевского, Чернышевского и Толстого), наконец, последний раздел содержит статьи, посвященные мимесису и проявлениям метатекстуальности и интертексуальности.
И здесь особенно заметны очерки Маргариты Вайсман о парадоксальном решении «Взбаламученного моря» Писемского, в котором писатель появляется в качестве персонажа (что называется «металепсис» или же «использование динамической модели фокализации» («…от внешней повествовательной оптики к внутренней и обратно…»)), дабы подчеркнуть подвижность и зыбкость реального мира и мира идей, а также статья Майи Кучерской и Александра Лифшица о реквизите и эффектах правдоподобия в «Тупейном художнике» Лескова.
То, что уже давным-давно является общим местом в антропологических или социологических штудиях, все еще новость для массового литературоведения, развивающегося по своим, совершенно особенным, траекториям.
Книга, изданная в «НЛО», как раз и пытается осовременить академический инструментарий веером актуальных подходов. Крайне важно, что делается это на материале самых сермяжных ВПЗРов, знакомых каждому.
Ну, то есть, без малейшей претензии на элитарность.
«Нам выпадает, таким образом, замечательная возможность пересечь устоявшиеся границы: испытать продуктивность западных подходов для изучения русской литературы и вместе с тем перестроить и обогатить эти подходы, опираясь на русский материал».
При том, что «Реализм XIX века» не носит характер манифеста или демонстрационного, особенного какого-то высказывания – это коллекция вполне типичных литературоведческих изысканий высокого качества: в «Научной библиотеке» «НЛО» подобные подходы встречаются в каждой второй книге.
Другое дело, что в авторских монографиях мы имеем дело с монологами, которые и воспринимаются как-то иначе. Коллективные сборники строятся по принципу «сборной солянки», в этом их сила и их слабость.
Сила в том, что неинтересная тема или иллюстративный текст сменяется на противоположный уже в соседней публикации.
Слабость же заключается в обнулении всех впечатлений после прочтения очередной статьи – следующая содержит иные методы и оценки, из-за чего настраиваться на понимание ее следует по новой.
С третьей стороны, подобные подборки разнонаправленных исследований, дополнительно как-то способствуют выработке самодостаточной драматургии каждого, отдельно написанного, текста.
Подобно табуретке, он должен стоять на собственных ногах, обладая не только добавочной ценностью своей включенности в контекст «коллективной монографии», но и имманентным сухим остатком.
Примерно по такому же принципу строятся альманахи рассказов, требующих сил и времени гораздо больше отдельных романов, которые экономят наши усилия, отменяя режим постоянных читательских переключений.
Хотя, конечно, кому что нужно.
Ведь, как заканчивает одну из статей сборника Габриэлла Сафран, посвященную «Запискам охотника» Тургенева («Изготовление бумаги, акусматическое слушанье и реализм ощущений…»), в этой книге воспроизводится «не сама реальность, а тот невыразимый эффект, который она производит на конкретного слушателя».
Объясняя некоторые особенности распространения звуков в тургеневских очерках, Сафран прибегает к истории оперных традиций.
Тому, как они менялись в эпоху романтизма, когда во время представления в театрах стали выключать свет, а наличие достоинства определяли «через процесс сосредоточенного восприятия» (аристократы в ложах смотрели не на сцену, а друг на друга, болтали и шуршали кружевами да бумажками).
Именно оперные спектакли и процессы ручного изготовления бумаги (как раз такой фабрикой владели братья Тургеневы), на смену которым пришли механизированные технологии, объясняют устройство того, что Сафран называет «реализмом ощущений».
Полина Виардо приучила посетителей своих концертов к сосредоточенному и новомодному слушанью пения в темноте.
Его Тургенев переносит в те очерки «Записок охотника», где ему удается нечаянно подслушать ночные крестьянские разговоры.
Тургенев – один из главных персонажей сборника «Русский реализм XIX века», хотя еще больше статей посвящены здесь Достоевскому и Толстому, Писемскому и Лескову.
А еще из текста в текст кочуют, например, Гете, Диккенс и Бальзак.
Для исследования классиков, авторы, порой, заходят с боковых каких-то, неочевидных сторон.
В статье «Срубленный лес, или о резервах русского реализма» Константин Каминский и Эрик Мартин показывают, что вырубка леса обозначает для Тургенева переход от романтизма к реализму.
Для Толстого корчевание деревьев символизирует «устойчивое использование культурных ресурсов реализма, пополняющих счет “корчевания” резервов романтизма», а для Мельникова-Печерского в «В лесах» – последнюю, практически, возможность соприкоснуться с аутентичными народными традициями.
В статье «Капитализм как повествовательная проблема» Вадим Шнейдер объясняет почему в «Идиоте» не горят деньги, имея ввиду ту самую пачку банкнот, брошенную Рогожиным в камин (спойлер: «…мир победившего капитализма – это мир, о котором роману сказать нечего…»), а Эмма Либер подключает психоанализ для сравнения «Братьев Карамазовых» и «Холодного дома» («Роман с Эдипом и без него»).
В рецензии невозможно описать или хотя бы перечислить все темы и концепты сборника, однако, все они, как на подбор, демонстрируют свежесть исследовательских подходов.
Все это яркие образцы современного, жгуче актуального мышления.
Причем не только литературоведческого, но и общекультурного.
Следишь за авторской мыслью с удовольствием, цокаешь языком чужому остроумию, раскрываешь хрестоматийных авторов и их шедевры с необычной стороны.
Той самой, что открывается на месте актуальных контекстов, которые уходят даже из самых изученных произведений, вместе с их эпохой.
И тогда, как во время морского отлива, открывается подлинный ландшафт дна, с доселе невиданными подробностями.
У всего этого великолепия есть только одна проблема.
Всего одна, но крайне существенная.
Кого реально он способен заинтересовать?
Студентов, пишущих курсовые или диплом, аспирантов и кандидатов, набирающих библиографию к защите по собственной теме, да и то – самых ответственных да въедливых.
Понятно, что том статей о классиках (я-то читал его в охотку, по очерку в день, сознательно растягивая удовольствие от восприятия книги как литературоведческого альманаха высокой пробы, но сколько таких извращенцев, коим надоела обычная беллетристика?) – идеально подходит преподавателям словесности – примером расширения методологических возможностей. Ну, или же набором приемов и образчиков современного мышления.
Однако, ясно ведь, что «обычные» словесники подобных томов, как правило, не читают.
«Новая информация», как, следуя Лотману, составители сборника обозначают цель своих передовых подходов, учителям не очень-то и нужна: школьная программа и преподавание, завязанное на многократном повторении одного и того же, устроены прямо противоположным образом.
Жаль людей, лишающих себя удовольствий, повышающих уровень знаний и самооценки, но, будем реалистами, с этим уже ничего не поделаешь.
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Сборник статей «Русский реализм XIX века: общество, знание" ("НЛО", 2020). Logos review of books № 3 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»