Моя рецензия на роман Александра Соболева "Грифоны охраняют лиру". Logos review of books № 3
23-06-2021 07:34
к комментариям - к полной версии
- понравилось!
Какой же она будет, эта прекрасная Россия прошлого?
«Грифоны охраняют лиру» Александра Соболева, только что вышедшие в «Издательстве Ивана Лимбаха» пример выдающегося филологического романа, лишенного даже намека на литературоведческое занудство
Тоскливо думать, что Пушкин погиб на пике развития, а Мандельштаму не дали написать главные тексты.
Представим Александра Сергеевича умудренным патриархом, дожившим до солидных дат и похожим на Гете, тогда стереотипный десятитомник его почти мгновенно удваивается всем на радость и на пользу.
За Осипа Эмильевича, правда, еще больнее – он хоть и прожил поболее пушкинского, но осуществился гораздо меньше. Путь Мандельштама, работавшего до старости, непредсказуем и чреват томами незримых шедевров, другое дело, что развитие страны не оставляло ему на это никаких шансов.
По случайному (или же нет) совпадению, но эпиграфами к первой части романа «Грифы охраняют лиру» известный литературовед Александр Соболев выбрал из Пушкина и из Мандельштама.
Не будет большим спойлером начать рецензию с базового концепта романа, изложенного уже в аннотации: речь здесь идет о поисках отца, известного беллетриста Шарумкина, которые хрупкий и впечатлительный юноша Никодим, совершенно далекий от литературы, предпринимает в середине 50-х годов ХХ века, после нечаянного признания своей одинокой матери.
Сидели на кухне, пили кофе, вот мать впервые и обмолвилась…
Дело происходит сначала в Москве, а затем в Белоруссии, являющихся частями единой империи, в которой не было большевистского переворота, но развивается проект альтернативной модерности.
Де, так уж сложились исторические обстоятельства, что когда красные начали бузить, их выслали за рубежи родины (почему-то в Латвию), запретив въезд обратно.
Ну, и никаких запломбированных вагонов, что, собственно говоря, и позволило сохранить самодержавие и непрерывность развития.
В том числе и стилистического, поскольку «Грифоны охраняют лиру» созданы в мгновенно опознаваемой эстетике пост-набоковского эстетизма.
Тем более, что идея России, избежавшей семидесятилетнего социалистического аппендикса, растет из того же корня, что и «Ада».
Просто Александр Соболев логично предположил, что за идеей бытовой и политической непрерывности необязательно ехать в другое полушарие, где и находится райская Зембла: подобный старорежимный эдем можно найти на расстоянии вытянутой руки – в Большом Козловском переулке, а также в особняке историко-филологического факультета МГУ на Моховой.
И тогда можно перекрасить Кремль в аутентичный белый цвет, на Лубянке расположить хлебосольные монастыри, а возле Сухаревской башни – букинистические лавки.
Многослойная набоковская цветастость, точные и умные метафоры, чередующиеся с вкраплениями расковыченных цитат, пастишей и оммажей делают «Грифонов» выставкой достижения филологического хозяйства.
Когда любые события и мизансцены, темы и лейтмотивы, композиционные решения и сюжетные повороты словно бы специально созданы для последующей раскладки в умном научном журнале.
Из-за чего, ни слова в простоте, начинаешь постоянно искать подмигивания своим и элементы «романа с ключом», автокомментарии и «вскрытие приема» сплошняком: ведь любое, хотя бы и избыточное описание, не может оказаться в столь насыщенном пространстве случайным, но тоже «работает на раскрытие». Должно работать.
Впрочем, думаю, сделано это не специально, не нарочно, но точно по наитию – каждый пишет, как он дышит: книга Соболева, долгие годы занимавшегося третьестепенными авторами «Серебряного века» – не стилизация, но реконструкция.
Причем не столько модернистского письма (сначала в голову приходит Набоков, но далее ведь можно выстроить целый стеллаж отсылок к авторам разной величины и значимости, «парижской ноты» или «русского Монпарнаса», от Гайто Газданова до, скажем, Бориса Поплавского), сколько самого модуса мышления, свойственного срединным годам прошлого века.
Такую книгу мог бы написать, например, Владислав Ходасевич, проживи он хотя бы на десятилетие больше (что, кажется, подчеркивает демонстративно сдержанная обложка Ника Теплова) или же Марк Алданов, захоти он перейти от исторических эпопей к описанию сырой современности.
В последнее время появляется масса исследований о том, как на литературу и другие искусства влияет неотменимая ныне кинематографичность мышления.
Ну, там, киношный хронотоп, монтаж и строение фабульной начинки – так вот такое ощущение, что одним из важнейших предметов исследования в «Грифонах» является специфика докомпьютерного письма.
Тоже ведь отныне обязательного к применению и, при этом, непонятно как, совершенно незаметно переформатирующего любые творческие мозги.
Между тем, «ламповое письмо» обладает для нас обаянием неустаревающей инаковости, ведь ныне так уже не пишут, ни в шутку, ни всерьез, ни даже играючи. Соболев воскрешает не Россию, которую мы потеряли, но ментальные скорости и представления, ракурс взгляда и неторопливость изложения, будто бы лишенного внешней структуры, хоть сколько-нибудь заметной наблюдателю.
Когда повествование течет как река Исса (привет ли это Чеслову Милошу или простое совпадение?), переход которой можно воспринять и как пересечение границы потустороннего мира.
Неслучайно уже на первых страницах автор начинает разворачивать сочные описания (например, комнатных растений, выращенных мизантропической матерью Никодима), набитые внимательными, ритмически организованными, подробностями, которым не страшно затормозить сюжет – ведь самое важное здесь процесс, а не цель. Послевкусие, настигающее с первых страниц.
«Вдоль створок широкого окна выстроены были особые стеллажи, на которых теснились экземпляры, особенно охочие до дневного света: шипастые кактусы, порой вдруг расцветавшие красными или оранжевыми розетками; светло-зеленые (мать говорила про них “цвета влюбленной жабы”) литопсы, комковатые шарики невообразимых форм – то напоминающие уродливо преображенные части человеческого тела, то вообще что-то, непонятно как появившееся в природе. Отдельным строем стояли горшки с фиалками, чьи мохнатые листья и прямолинейные цветки скрывали, вопреки ожиданию и рекламе парфюмерных фирм, тяжелый неприятный запах; орхидеи-башмачки, не имевшие запаха вовсе: капризные, медленнорастущие, с пятнистыми листьями, между которых вдруг, очень редко, появлялся к тайному торжеству садовницы, кончик цветоноса, грозившего через месяц вспухнуть чудовищным бутоном, из которого вылезал исполинский цветок с развратной розовой губой, двумя широкими лепестками и полосатым парусом над ним…»
Внутри своего текста Соболев создает совершенную акустическую систему, главная задача которой – многоступенчатый резонанс и такое многоликое эхо, когда любые реалии начинают отбрасывать сразу несколько контекстуальных теней.
Кажется, в нарратологии подобный прием называется «семиотическим тоталитаризмом», если автору удалому удается запустить поле повышенного символического ожидания, позволяющего любой мелочи звучать сразу на нескольких уровнях и в разных контекстах.
Вот автор описывает матушкины растения, а мне уже мерещатся перечисления модернистских приемов, вот Соболев начинает описывать пение лесных птиц (или попутчиков Никодима в поезде), а ушлый читатель начинает грезить перечнем любимых авторов, зашифрованных в случайных персонажах, вспоминать «мотив железной дороги».
Ну, конечно, раз уж «Идиот» начинается сценами в поезде, идущими с запада на восток, то изощренному филологу, разумеется, логично ближе к концу, мельком вспомнив Толстого, предпочесть Достоевского, усадив главного героя поехать в обратном направлении.
Подобные позывы, уже скоро превращающиеся чуть ли не в тик, встречаются на каждой второй странице, увеличивая потенциальный объем книги в несколько раз.
Схожим образом устроены классические сюрреалистические романы Жульена Грака («Побережье Серта») и Дино Буццати («Татарская пустыня») или же самые известные тексты Кафки, в которых постоянно нагнетаемое напряжение лишается логического разрешения.
Русская традиция привыкла объяснять все до последнего винтика (вспомним любовь к эпилогам Тургенева или того же Толстого), тогда как прививка демократичной многомысленности русскому дичку – достижение уже новейшего, пост-набоковского интеллектуализма, в котором каждому дается по его потребностям.
Суггестия нагнетается сюда веселящим газом и вот уже поиски отца-беллетриста (изложение сюжетов из произведений Шарумкина выдает последовательного буквализатора метафор, из-за чего и сами «Грифоны» мирволят подозрениям в мета-позиционировании) оборачиваются то ли преследованием литературного идеала, более не осуществимого в жизни, или же попыткой воскресить дух отцовского завета.
Притом, что литературный театр, разыгрываемый Соболевым, напрочь лишен картона и неповоротливой бутафории: это живой и искрометный поток, экзистенциально важный автору жест, подлинный смысл которого скрывается в отвлекающих маневрах намеренного филологического палимпсеста.
Простому читателю тягаться с библиографом, библиофилом и с многоопытным профессиональным ученым, квалификация которого безупречна (в «Живом Журнале» хорошо знают многолетний дневник lucas_v_leyden’a, с которым мало что сравнится по степени эвристического накала) почти невозможно.
Разгадывать его многослойные загадки, служащие квинтэссенцией научных поисков, тоже не особенно нужно – ведь они необходимы роману, прежде всего, для нагнетания сюрреальной полноты переживаний.
Для того, чтобы мир, с нуля сотканный автором, твердо стоял на собственных ножках: подводная часть текстуального айсберга работает именно на эту устойчивость, которой можно только завидовать.
Поскольку «Грифонам» удается до последней страницы сохранять высокий статус неопределенности – сюжетной, жанровой, дискурсивной, и поэтому, вне зависимости от степени его интеллектуальной квалификации, держать читателя в постоянной боевой готовности.
Без малейшего напряжения или, тем более, принуждения (роман о приключениях рассеянного Никодима, постоянно подвергающегося необъяснимым опасностям, читается легко, вот как с горы катится), когда оторваться, при этом, попросту невозможно.
Между прочим, для современной литературы подобная, нарочито пестуемая подвешенность – редкость и почти экзотика: нынешние авторы ведь, как правило, стремятся поскорее впасть в жанровую колею, чтоб убаюкать читателя окончательно предсказуемым развитием.
Так как нынешний потребитель капризен и, прежде всего, ценит свой потребительский комфорт, которому потрафляют орды беллетристов разного качества и таланта.
Так, постепенно и возникает презумпция диетической кашки, не оставляющей воспоминаний и послевкусия, но зато помогающая проводить время и обладать красивыми вещами (эффектно изданными книгами с большими полями).
Тут же мы имеем дело с противоположной крайностью.
Завораживая читателя изяществом первых страниц, автор настраивает пространство не только эмоциональной приподнятости но и интеллектуального напряжения.
До самого финала от «Грифонов» не знаешь, что ждать, поскольку Александр Соболев выбрал для себя такую мета-позицию, которая способна повернуться к читателю любым, самым непредсказуемым боком.
Будет ли реконструкция модернизированного модернистского эстетства сопровождать текст до последней буквы или автор когда-нибудь сбросит маску?
Или это не маска, но игровое преимущество, позволяющее задавать сразу несколько степеней остранения?
И тут, опять же, все подряд обкладывается аллюзиями и реминисценциями, причем, как стихийными, так и намеренно сооруженными.
Важно ведь не то, что читатель придумает о содержании, зависящем от индивидуального опыта, но то, как текст придуман и устроен.
Читая «Грифонов», например, я вспомнил «Неизбирательное сродство», недавнюю книгу поэта и филолога Игоря Вишневецкого, перенесшего действие ее в XIX век лишь для того, чтобы продемонстрировать нам веер нарративных приемов и тем «романтической литературы».
Предфинальная сцена деревенского радения словно бы специально написана Соболевым для того, чтобы быть включенной в третье или четвертое издание монографии Александра Эткинда «Хлыст», есть в ней что-то гибельное и хтонически агрессивное, как в последних книгах Владимира Сорокина.
Да, для меня «Грифоны» помещены в этаком дискурсивном треугольнике, хотя понятно же, что другой читатель выложит набор совсем иных ассоциаций.
Ведь сравнивать прочитанное с тем, что мы уже знаем – неизбежная часть восприятия, которое все никак не успокоится, пока не найдет на какую полочку положить новинку.
«Издательство Ивана Лимбаха» уже некоторое время издает серию остроумной филологической прозы, воспринимать которую можно на самых разных этажах внимания.
Для меня же «Тит Беренику не любил» Натали Азуле или же «Седьмая функция языка» Лорана Бине – не столько развлечение для «новых умных», сколько примеры умозрительной архитектуры, смешивающих разные подходы и стили без приторности или надсады.
Правда, книги Азуле и Бине – бестселлеры переводные, что автоматически снижает их ценность, а вот новинка от Александра Соболева – вполне достойное импортозамещение.
Впрочем, читателю, не особо следящему за закономерностями культурных процессов, куда существеннее, что, в отличие от большинства умных беллетристов, играющих в фабульные шахматы или же раскладывающих сюжетные пасьянсы (то, как головокружительно они сойдутся, должны сойтись, на последней странице – считается отдельной какой-то доблестью), «Грифоны» Соболева – пример разомкнутой структуры с открытым финалом.
Смысл ее, при желании, легко выводится из суммы составляющих, которыми филологи научились жонглировать как акробаты булавами.
Просто обычно они раскладывают текст на детали, а Соболев придумал созидательный противоход.
В любом случае, фабульными наворотами нас не уже удивить – все было, причем многократно и с неконтролируемым избытком.
Даже ссылки на Борхеса и Проппа обрыдли хуже светло-зеленых литопсов.
Актуальность «Грифонов» Александра Соболева заключается в ориентации на самые что ни на есть передовые «открытые системы», как Эко некогда сказал.
Они-то и позволяют отсечь устаревшие фабульные и лишние риторические фигуры, максимально приблизившись к аутентичности замысла.
В основе его – неповторимая личностная конфигурация. Текстуальный оттиск ее.
Это открытость нарративной структуры, с ветрами в разные стороны и сквозняком прямо в лицо, намекает на повышенную экзистенциальную важность творения и, следствием, объясняет закономерность удачи.
вверх^
к полной версии
понравилось!
в evernote
Какой же она будет, эта прекрасная Россия прошлого?
«Грифоны охраняют лиру» Александра Соболева, только что вышедшие в «Издательстве Ивана Лимбаха» пример выдающегося филологического романа, лишенного даже намека на литературоведческое занудство
Тоскливо думать, что Пушкин погиб на пике развития, а Мандельштаму не дали написать главные тексты.
Представим Александра Сергеевича умудренным патриархом, дожившим до солидных дат и похожим на Гете, тогда стереотипный десятитомник его почти мгновенно удваивается всем на радость и на пользу.
За Осипа Эмильевича, правда, еще больнее – он хоть и прожил поболее пушкинского, но осуществился гораздо меньше. Путь Мандельштама, работавшего до старости, непредсказуем и чреват томами незримых шедевров, другое дело, что развитие страны не оставляло ему на это никаких шансов.
По случайному (или же нет) совпадению, но эпиграфами к первой части романа «Грифы охраняют лиру» известный литературовед Александр Соболев выбрал из Пушкина и из Мандельштама.
Не будет большим спойлером начать рецензию с базового концепта романа, изложенного уже в аннотации: речь здесь идет о поисках отца, известного беллетриста Шарумкина, которые хрупкий и впечатлительный юноша Никодим, совершенно далекий от литературы, предпринимает в середине 50-х годов ХХ века, после нечаянного признания своей одинокой матери.
Сидели на кухне, пили кофе, вот мать впервые и обмолвилась…
Дело происходит сначала в Москве, а затем в Белоруссии, являющихся частями единой империи, в которой не было большевистского переворота, но развивается проект альтернативной модерности.
Де, так уж сложились исторические обстоятельства, что когда красные начали бузить, их выслали за рубежи родины (почему-то в Латвию), запретив въезд обратно.
Ну, и никаких запломбированных вагонов, что, собственно говоря, и позволило сохранить самодержавие и непрерывность развития.
В том числе и стилистического, поскольку «Грифоны охраняют лиру» созданы в мгновенно опознаваемой эстетике пост-набоковского эстетизма.
Тем более, что идея России, избежавшей семидесятилетнего социалистического аппендикса, растет из того же корня, что и «Ада».
Просто Александр Соболев логично предположил, что за идеей бытовой и политической непрерывности необязательно ехать в другое полушарие, где и находится райская Зембла: подобный старорежимный эдем можно найти на расстоянии вытянутой руки – в Большом Козловском переулке, а также в особняке историко-филологического факультета МГУ на Моховой.
И тогда можно перекрасить Кремль в аутентичный белый цвет, на Лубянке расположить хлебосольные монастыри, а возле Сухаревской башни – букинистические лавки.
Многослойная набоковская цветастость, точные и умные метафоры, чередующиеся с вкраплениями расковыченных цитат, пастишей и оммажей делают «Грифонов» выставкой достижения филологического хозяйства.
Когда любые события и мизансцены, темы и лейтмотивы, композиционные решения и сюжетные повороты словно бы специально созданы для последующей раскладки в умном научном журнале.
Из-за чего, ни слова в простоте, начинаешь постоянно искать подмигивания своим и элементы «романа с ключом», автокомментарии и «вскрытие приема» сплошняком: ведь любое, хотя бы и избыточное описание, не может оказаться в столь насыщенном пространстве случайным, но тоже «работает на раскрытие». Должно работать.
Впрочем, думаю, сделано это не специально, не нарочно, но точно по наитию – каждый пишет, как он дышит: книга Соболева, долгие годы занимавшегося третьестепенными авторами «Серебряного века» – не стилизация, но реконструкция.
Причем не столько модернистского письма (сначала в голову приходит Набоков, но далее ведь можно выстроить целый стеллаж отсылок к авторам разной величины и значимости, «парижской ноты» или «русского Монпарнаса», от Гайто Газданова до, скажем, Бориса Поплавского), сколько самого модуса мышления, свойственного срединным годам прошлого века.
Такую книгу мог бы написать, например, Владислав Ходасевич, проживи он хотя бы на десятилетие больше (что, кажется, подчеркивает демонстративно сдержанная обложка Ника Теплова) или же Марк Алданов, захоти он перейти от исторических эпопей к описанию сырой современности.
В последнее время появляется масса исследований о том, как на литературу и другие искусства влияет неотменимая ныне кинематографичность мышления.
Ну, там, киношный хронотоп, монтаж и строение фабульной начинки – так вот такое ощущение, что одним из важнейших предметов исследования в «Грифонах» является специфика докомпьютерного письма.
Тоже ведь отныне обязательного к применению и, при этом, непонятно как, совершенно незаметно переформатирующего любые творческие мозги.
Между тем, «ламповое письмо» обладает для нас обаянием неустаревающей инаковости, ведь ныне так уже не пишут, ни в шутку, ни всерьез, ни даже играючи. Соболев воскрешает не Россию, которую мы потеряли, но ментальные скорости и представления, ракурс взгляда и неторопливость изложения, будто бы лишенного внешней структуры, хоть сколько-нибудь заметной наблюдателю.
Когда повествование течет как река Исса (привет ли это Чеслову Милошу или простое совпадение?), переход которой можно воспринять и как пересечение границы потустороннего мира.
Неслучайно уже на первых страницах автор начинает разворачивать сочные описания (например, комнатных растений, выращенных мизантропической матерью Никодима), набитые внимательными, ритмически организованными, подробностями, которым не страшно затормозить сюжет – ведь самое важное здесь процесс, а не цель. Послевкусие, настигающее с первых страниц.
«Вдоль створок широкого окна выстроены были особые стеллажи, на которых теснились экземпляры, особенно охочие до дневного света: шипастые кактусы, порой вдруг расцветавшие красными или оранжевыми розетками; светло-зеленые (мать говорила про них “цвета влюбленной жабы”) литопсы, комковатые шарики невообразимых форм – то напоминающие уродливо преображенные части человеческого тела, то вообще что-то, непонятно как появившееся в природе. Отдельным строем стояли горшки с фиалками, чьи мохнатые листья и прямолинейные цветки скрывали, вопреки ожиданию и рекламе парфюмерных фирм, тяжелый неприятный запах; орхидеи-башмачки, не имевшие запаха вовсе: капризные, медленнорастущие, с пятнистыми листьями, между которых вдруг, очень редко, появлялся к тайному торжеству садовницы, кончик цветоноса, грозившего через месяц вспухнуть чудовищным бутоном, из которого вылезал исполинский цветок с развратной розовой губой, двумя широкими лепестками и полосатым парусом над ним…»
Внутри своего текста Соболев создает совершенную акустическую систему, главная задача которой – многоступенчатый резонанс и такое многоликое эхо, когда любые реалии начинают отбрасывать сразу несколько контекстуальных теней.
Кажется, в нарратологии подобный прием называется «семиотическим тоталитаризмом», если автору удалому удается запустить поле повышенного символического ожидания, позволяющего любой мелочи звучать сразу на нескольких уровнях и в разных контекстах.
Вот автор описывает матушкины растения, а мне уже мерещатся перечисления модернистских приемов, вот Соболев начинает описывать пение лесных птиц (или попутчиков Никодима в поезде), а ушлый читатель начинает грезить перечнем любимых авторов, зашифрованных в случайных персонажах, вспоминать «мотив железной дороги».
Ну, конечно, раз уж «Идиот» начинается сценами в поезде, идущими с запада на восток, то изощренному филологу, разумеется, логично ближе к концу, мельком вспомнив Толстого, предпочесть Достоевского, усадив главного героя поехать в обратном направлении.
Подобные позывы, уже скоро превращающиеся чуть ли не в тик, встречаются на каждой второй странице, увеличивая потенциальный объем книги в несколько раз.
Схожим образом устроены классические сюрреалистические романы Жульена Грака («Побережье Серта») и Дино Буццати («Татарская пустыня») или же самые известные тексты Кафки, в которых постоянно нагнетаемое напряжение лишается логического разрешения.
Русская традиция привыкла объяснять все до последнего винтика (вспомним любовь к эпилогам Тургенева или того же Толстого), тогда как прививка демократичной многомысленности русскому дичку – достижение уже новейшего, пост-набоковского интеллектуализма, в котором каждому дается по его потребностям.
Суггестия нагнетается сюда веселящим газом и вот уже поиски отца-беллетриста (изложение сюжетов из произведений Шарумкина выдает последовательного буквализатора метафор, из-за чего и сами «Грифоны» мирволят подозрениям в мета-позиционировании) оборачиваются то ли преследованием литературного идеала, более не осуществимого в жизни, или же попыткой воскресить дух отцовского завета.
Притом, что литературный театр, разыгрываемый Соболевым, напрочь лишен картона и неповоротливой бутафории: это живой и искрометный поток, экзистенциально важный автору жест, подлинный смысл которого скрывается в отвлекающих маневрах намеренного филологического палимпсеста.
Простому читателю тягаться с библиографом, библиофилом и с многоопытным профессиональным ученым, квалификация которого безупречна (в «Живом Журнале» хорошо знают многолетний дневник lucas_v_leyden’a, с которым мало что сравнится по степени эвристического накала) почти невозможно.
Разгадывать его многослойные загадки, служащие квинтэссенцией научных поисков, тоже не особенно нужно – ведь они необходимы роману, прежде всего, для нагнетания сюрреальной полноты переживаний.
Для того, чтобы мир, с нуля сотканный автором, твердо стоял на собственных ножках: подводная часть текстуального айсберга работает именно на эту устойчивость, которой можно только завидовать.
Поскольку «Грифонам» удается до последней страницы сохранять высокий статус неопределенности – сюжетной, жанровой, дискурсивной, и поэтому, вне зависимости от степени его интеллектуальной квалификации, держать читателя в постоянной боевой готовности.
Без малейшего напряжения или, тем более, принуждения (роман о приключениях рассеянного Никодима, постоянно подвергающегося необъяснимым опасностям, читается легко, вот как с горы катится), когда оторваться, при этом, попросту невозможно.
Между прочим, для современной литературы подобная, нарочито пестуемая подвешенность – редкость и почти экзотика: нынешние авторы ведь, как правило, стремятся поскорее впасть в жанровую колею, чтоб убаюкать читателя окончательно предсказуемым развитием.
Так как нынешний потребитель капризен и, прежде всего, ценит свой потребительский комфорт, которому потрафляют орды беллетристов разного качества и таланта.
Так, постепенно и возникает презумпция диетической кашки, не оставляющей воспоминаний и послевкусия, но зато помогающая проводить время и обладать красивыми вещами (эффектно изданными книгами с большими полями).
Тут же мы имеем дело с противоположной крайностью.
Завораживая читателя изяществом первых страниц, автор настраивает пространство не только эмоциональной приподнятости но и интеллектуального напряжения.
До самого финала от «Грифонов» не знаешь, что ждать, поскольку Александр Соболев выбрал для себя такую мета-позицию, которая способна повернуться к читателю любым, самым непредсказуемым боком.
Будет ли реконструкция модернизированного модернистского эстетства сопровождать текст до последней буквы или автор когда-нибудь сбросит маску?
Или это не маска, но игровое преимущество, позволяющее задавать сразу несколько степеней остранения?
И тут, опять же, все подряд обкладывается аллюзиями и реминисценциями, причем, как стихийными, так и намеренно сооруженными.
Важно ведь не то, что читатель придумает о содержании, зависящем от индивидуального опыта, но то, как текст придуман и устроен.
Читая «Грифонов», например, я вспомнил «Неизбирательное сродство», недавнюю книгу поэта и филолога Игоря Вишневецкого, перенесшего действие ее в XIX век лишь для того, чтобы продемонстрировать нам веер нарративных приемов и тем «романтической литературы».
Предфинальная сцена деревенского радения словно бы специально написана Соболевым для того, чтобы быть включенной в третье или четвертое издание монографии Александра Эткинда «Хлыст», есть в ней что-то гибельное и хтонически агрессивное, как в последних книгах Владимира Сорокина.
Да, для меня «Грифоны» помещены в этаком дискурсивном треугольнике, хотя понятно же, что другой читатель выложит набор совсем иных ассоциаций.
Ведь сравнивать прочитанное с тем, что мы уже знаем – неизбежная часть восприятия, которое все никак не успокоится, пока не найдет на какую полочку положить новинку.
«Издательство Ивана Лимбаха» уже некоторое время издает серию остроумной филологической прозы, воспринимать которую можно на самых разных этажах внимания.
Для меня же «Тит Беренику не любил» Натали Азуле или же «Седьмая функция языка» Лорана Бине – не столько развлечение для «новых умных», сколько примеры умозрительной архитектуры, смешивающих разные подходы и стили без приторности или надсады.
Правда, книги Азуле и Бине – бестселлеры переводные, что автоматически снижает их ценность, а вот новинка от Александра Соболева – вполне достойное импортозамещение.
Впрочем, читателю, не особо следящему за закономерностями культурных процессов, куда существеннее, что, в отличие от большинства умных беллетристов, играющих в фабульные шахматы или же раскладывающих сюжетные пасьянсы (то, как головокружительно они сойдутся, должны сойтись, на последней странице – считается отдельной какой-то доблестью), «Грифоны» Соболева – пример разомкнутой структуры с открытым финалом.
Смысл ее, при желании, легко выводится из суммы составляющих, которыми филологи научились жонглировать как акробаты булавами.
Просто обычно они раскладывают текст на детали, а Соболев придумал созидательный противоход.
В любом случае, фабульными наворотами нас не уже удивить – все было, причем многократно и с неконтролируемым избытком.
Даже ссылки на Борхеса и Проппа обрыдли хуже светло-зеленых литопсов.
Актуальность «Грифонов» Александра Соболева заключается в ориентации на самые что ни на есть передовые «открытые системы», как Эко некогда сказал.
Они-то и позволяют отсечь устаревшие фабульные и лишние риторические фигуры, максимально приблизившись к аутентичности замысла.
В основе его – неповторимая личностная конфигурация. Текстуальный оттиск ее.
Это открытость нарративной структуры, с ветрами в разные стороны и сквозняком прямо в лицо, намекает на повышенную экзистенциальную важность творения и, следствием, объясняет закономерность удачи.
Вы сейчас не можете прокомментировать это сообщение.
Дневник Моя рецензия на роман Александра Соболева "Грифоны охраняют лиру". Logos review of books № 3 | lj_paslen - Белая лента |
Лента друзей lj_paslen
/ Полная версия
Добавить в друзья
Страницы:
раньше»