.....
…Я вхожу в приемную. Катьки на месте нет. И я прямиком направляюсь к хозяйской двери и открываю ее без стука, хотя отлично знаю, что Элеонора этого терпеть не может. Потому что считает, что это невежливо. Плевать. Мне - плевать.
Или нет? Если я делаю это назло, плевать мне или не плевать?..
Ах, вы, сучки!
Катька стоит около Элеоноры, совсем рядышком. И та ее ласково обнимает за талию. Голова поднята к Катьке, и на губах просто сияет обворожительная улыбочка.
Элеонора отдергивает руку, но улыбаться не перестает. Да и во взгляде изумительных зеленых глаз, обращенных теперь на меня, в общем-то, ничего не изменилось. Спокойный такой взгляд, приветливый. Ласковый даже.
- Да, Лиза…
Когда она так говорит, у меня внутри что-то падает - от гортани в низ живота, и ноги становятся ватными. А кончики пальцев чуть немеют.
А Катька проходит мимо меня, злорадно улыбаясь, и подмигивает мне. Конечно, к Элеоноре-то она спиной. Как мне хочется врезать по этой мерзкой роже! Но я сдерживаюсь. Элеонора вдолбила: драться нельзя, нехорошо, некрасиво, девушке - не к лицу.
- Элеонора… Михайловна, я к вам по делу, - говорю я зло, и смотрю не в лицо ей, а на ее грудь.
Элеоноре сорок, но она краснеет, как девочка. Она терпеть не может, когда я так пялюсь на нее, особенно при посторонних. Она говорит, что в такой момент ей кажется, что у меня вот-вот слюна начнет с губ стекать. И что это - плебейство.
Насчет плебейства не знаю, не мне судить. А вот по поводу слюны она, пожалуй, права. И я судорожно сглатываю.
Дверь за Катькой закрывается, и Элеонора теперь смотрит не просто ласково, а нежно, и так же нежно спрашивает:
- Да, Лиза… какое дело?..
Наверняка она надеется, что все еще обойдется. Ведь у меня в руке бумаги.
Ни фига. Я отбрасываю их в сторону, а сама одним прыжком оказываюсь около ее кресла. И когда эти чертовы листки тихо опускаются на пол, я уже прижимаю ее обеими руками к креслу.
- Ну, что, сука, опять… - успеваю прошипеть я, впиваясь ртом в ее нежные розовые губы, которые после такого с позволения сказать поцелуя будут опухшими весь день. Или даже два.
И слышу, как в замочной скважине поворачивают ключ. Это чертова Катька запирает дверь.
- Не надо, Лиза… не надо… у меня встреча… через час… - задыхаясь, молит Элеонора, а сама слегка сползает, чуть раздвигая ноги.
Это у нас называется не надо?
У нас это называется рефлекс. Элеонора знает, что сейчас будет. Я ее выдрессировала.
Я резко приподнимаю ее, задирая юбку, и тут же сдергиваю с нее колготы и трусы, и моя рука буквально вонзается в нее, скользит в нее, проскальзывает в нее. Она вздрагивает и издает тихий стон. В нем смешаны боль, унижение и - удовольствие. И под аккомпанемент этого стона я впиваюсь ртом в ее шею.
- Лиза… Лиза… - стонет Элеонора, - только не надо следов… стыдно…
Если бы она могла, она раздвинула бы ноги шире. Но белье мешает.



…- Не нужно ревновать к Катеньке. Я тебе сто раз говорила, что между нами давным- давно ничего нет. Она замужем. У нее двое детей. Если бы было, что скрывать, я бы тебе не стала рассказывать… да и не было бы тебя… Пойми, твоя ревность - глупое и бессмысленное ребячество, - с тихим укором говорит Элеонора, поправляя юбку и все остальное, что под юбкой.
Ах ты, интеллигентка, твою мать… Я ей - сука, а она мне - глупое и бессмысленное ребячество! Где уж нам с вами тягаться! Именем нашего деда улиц не называли…
- А при чем тут Катька? - зло спрашиваю я и отворачиваюсь.
- А что же тогда? - недоумевает Элеонора.
- Не что же, а кто же, - говорю я, ерничая и передразнивая ее, - Эта твоя… Оксаночка!.. мать ее… Ты ведь с ней куда-то намылилась, не так ли?
- Господи, Лиза! Она же переводчица!!
- Знаем мы этих… переводчиц… И секретарш тоже знаем.
- Лиз… а, Лиз, - тихо зовет Элеонора, придвигая меня к себе, обнимая и утыкаясь лицом в мою спину, - Давай я тебя к Петру пристрою… ну, невозможно же так… среди бела дня… в кабинете… на кресле… просто кошмар какой-то…
Но рук не разнимает, наоборот, сжимает сильнее. Боится, что вырвусь. И я так и стою спиной к ней.
- А ты их тут будешь трахать… на свободе… Сколько их было у тебя? Таких, как я?!..
- Нет, Лиза. Такой, как ты, у меня не было никогда, - говорит очень и очень спокойно Элеонора. И в ее устах это и упрек, и комплимент.
И чувствую, как она тихонько целует меня в спину. И чуть трется - щекой и носом.
Я осторожно поворачиваюсь к ней, седлаю ее ногу, приподнимаю ее лицо, держа пальцами за подбородок. Спрашиваю с издевкой:
- А разве плохо было? По-моему, ты кончила… пару раз…
- Лиза, я умоляю тебя! Не надо так говорить!..
Но мою руку от своего подбородка отводит бережно.
- А как? - продолжаю глумиться я, чуть елозя на ее колене, а освободившейся рукой пытаюсь расстегнуть ее блузку. Но у меня не получается. Пуговицы слишком большие, а петельки маленькие - одной рукой неудобно. А вторая у меня занята: я глажу ее голую спину под блузкой, нашаривая попутно застежку бюстгальтера.
Элеоноре тяжело и неудобно. Она маленькая. Тонкая-тонкая. И мои семьдесят килограммов веса при ста семидесяти пяти сантиметрах роста для ее хрупкой фигурки слишком много и тяжело. Но она терпит. Хотя ей жутко стыдно. Я вижу, как покраснела ее шея, даже свежего засоса не видно. Она ненавидит трахаться в кабинете. Но сейчас - отказывать нельзя. Это она знает. Усвоила.
- Подожди, - устало говорит Элеонора, - Я сама… а то порвешь… а мне еще на встречу…
И, отстранив меня, начинает спокойно и деловито расстегивать блузку - сверху до низу. Завершив процедуру, она заодно расстегивает и бюстгальтер.
Я медленно стаскиваю с нее этот тонкий кусочек ткани, и буквально впиваюсь взглядом в ее грудь. Я смотрю на набухший упругий розовый сосок, виденный тысячу раз, - смотрю так, словно вижу его впервые. И буквально зверею от его вида. Но даже поцеловать не могу. Могу лишь чуть касаться его губами, глазами, щекой… еле уловимо… еле ощутимо… дышать на него…
- Ну, все… Это уже все, Лиза… нет… нельзя…
И почти отталкивает меня.
А потом сидит минут пять, расстегнутая и тихая, - почти не дыша, уронив голову на руки, пытаясь прийти в себя. И это ее смятение - лучшее из того, что я могла сделать.
…- Лиза, ты не можешь поехать со мной, - строго и категорично заявляет Элеонора.
- Почему это?
- Потому что ты ведешь себя неприлично. Ты так смотришь… что… слепой поймет…
- Потому что я женщина?
- Потому что у тебя на лице написано, что ты меня хочешь. А это неприлично… когда э.т.о.… написано… Неважно, на чьем лице - на мужском или на женском…
Я смотрю на нее и говорю почему-то растерянно:
- А разве ты меня не хочешь?..
И просто бешусь от этой своей дурацкой растерянности.
- Господи, какая же ты еще глупая… - вздыхает Элеонора, и чуть тише, - Ну, иди же ко мне…
И хлопает ладонью по своей коленке.
- Иди… На встречу я уже все равно… опоздала… так что пять минут ничего не решают…
И она притягивает меня к себе, сажает на колено, как маленькую девочку, гладит по голове, по спине.
Я утыкаюсь в ее шею - в свой собственный засос, и тихо прошу:
- Поцелуй меня…
- Не надо, Лиза, не надо… лучше успокоиться… сейчас лучше успокоиться… а вечером…
- Не хочу вечером, - голосом капризного ребенка говорю я, - Хочу сейчас…
- Мне ехать пора…
…От ее двери до моей и обратно - три минуты. Но когда я возвращаюсь, то Элеоноры Михайловны уже нет.
- А Элеонора Михайловна уехала. Только вот что, - злорадно говорит Катька, - Они с Оксаночкой на Мише поехали… куда-то… Сказали, что сегодня больше не вернутся…
И с мерзкой улыбочкой смотрит почему-то на мою шею.
Я оглядываюсь на зеркало и вижу на своей шее багровое пятно свежего засоса. Мда, Элеонора Михайловна… что вы там говорили на счет следов и стыдно? И чувствую, что краснею.
А в глазах у Катьки зависть и ненависть.
Я знаю, что у Элеоноры с Катькой ничего нет.
Я как-то раз подслушала их разговор. Я стояла за дверью, прислонившись к ней спиной, и слушала, как Катька плачет. И просит Элеонору за что-то простить ее. А Элеонора тогда приговаривала все - очень-очень тихо, но я слышала:
- Катенька, успокойся… У тебя прекрасный муж, славные дети. Не надо ничего выдумывать. Все прошло. И у тебя все тоже пройдет.
- Но я люблю тебя…
- Нет, Катя. Нет… Я не люблю. Понимаешь, не люблю.
- А кого?! Ее?! Ее, да?..
- Да. Ее.
- Но она же… она же… Или тебе нравится, что эта соплюшка трахает тебя в кабинете? Издевается над тобой? Говорит тебе гадости? Тебе нравится ходить все время в засосах, да? Она же плебейка! Как была драной помоечной кошкой, так и осталась! И дорогие шмотки твои этого не скроют… Она же не стоит тебя! Она мизинца твоего не стоит! Она… Это не любовь!..
- Это любовь. Уж какая есть... Так уж случилось. Я люблю ее. Люблю так, как никогда и никого не любила. И не полюблю уже. Никогда и никого. Уже просто не смогу. Это последний раз… Либо она, либо все уже…
И я просто вижу, как Элеонора горько усмехается…
- Даже меня так не любила?
И в голосе Катьки и надежда, и претензия - на некую свою исключительность.
- И тебя.
И я благодарна Элеоноре, что она отрицает эту Катькину исключительность. В общем-то, вполне возможную.
И еще я тогда подумала, что Катька, наверное, вот также стоит за дверью и слушает, как мы с Элеонорой трахаемся.
Элеонора права. Надо переходить к этому ее Петру.
…И я не выдерживаю. Я шепчу ей:
- Норка моя… родная моя… единственная… девочка моя… люблю тебя… люблю… только тебя… только тебя… я всю жизнь буду тебя любить… я всю жизнь буду твоей…
И чувствую, как Норка вжимается в меня, чувствую судорогу в ее теле… она знает, что через минуту, или через пять минут, или через десять, или через полчаса я пожалею о том, что сейчас сказала. И буду снова говорить ей гадости, грубить и хамить, глумиться, издеваться и оскорблять. Но сейчас, вот сейчас, вот в эту минуту, когда я хриплю ей в ухо, задыхаясь от своего бешеного, безумного, неудержимого порыва, от своей неистовой любви к ней, от ее шелковых рук, сжимающих меня, от ее сладкой кожи, от ее дыхания, которое так близко-близко, от этого ее изводящего, изматывающего, уничтожающего меня запаха - запаха женщины, - я принадлежу ей. Вся. Бесконечно. И безраздельно.
И Норка в ответ, задыхаясь:
- Да, Лиза, да… да… только твоя… только твоя…
Словно успокаивает.
- Останься… - еле слышным шепотом молит Норка.
- Ну, ладно, Элеонора Михайловна, побаловались и будет, - хихикаю я, отвратительно и мерзко.
- Господи, Лиза, ну ты же только что… только что… - и не может закончить.
Я встаю и демонстративно надеваю на голое тело свои трехсотдолларовые "эскадовские" брючки и шелковую рубашечку за полштуки от "Пако Рабан". А потом все также демонстративно засовываю трусы в карман, и жестом матадора перебрасываю бюстгальтер через плечо, словно плащ, и спрашиваю:
- Где мои носки?
Элеонора морщится, но ничего не говорит. Это просто гримаса. Она просто не может сдержаться.
Я пожимаю плечами: не хочет говорить - не надо. Или она думает, что мне слабо туфельки за штуку баксов на босые ноги надеть, что ли?
И я делаю шаг в сторону двери.
- Лиза, останься… прошу тебя… не надо, Лиза… - еле шепчет Норка.
Я чуть ли не прыжком возвращаюсь к кровати, резко сажусь рядом и запускаю руку под одеяло. Мне даже искать ничего не надо, потому что она подается мне навстречу, и моя рука проскальзывает туда, куда и стремится, пойманная влажными бедрами.
Это не желание. Это надежда. А вдруг я все-таки останусь? Именно сегодня - останусь?
Ее бедра слабеют и выпускают мою руку, раздвигаясь широко-широко. Она начинает двигаться в такт движениям моей руки, и монотонно, почти автоматически повторяет за мной:
- останься, Лиза…
- остаться?..
- останься…
- да?..
- да, Лиза… да…
- еще?
- еще… да…
Господи, Норка, если бы ты знала, как я люблю, когда ты вот так дрожишь под моей рукой. Я готова растерзать тебя, съесть тебя, заласкать до полусмерти.
- останься…
- Громче! - приказываю я.
- останься…
- Еще громче!
- Останься, - покорно повторяет Элеонора, громко и отчетливо. И смотрит на меня взглядом, полным спокойствия, терпения и любви.
Я ненавижу этот взгляд.
- И что мы будем делать? - с издевкой спрашиваю я, резко отстраняясь и быстро вытаскивая руку из-под одеяла, - Вам мало, что ль, было, Элеонора Михайловна? Еще трахнуть надо?
- Нет, - мотает головой Элеонора, и повторяет, - Нет, Лиза, нет…
И в глазах у нее слезы.
- А чё ж тогда? - со всей грубостью, на которую только способна, спрашиваю я, и игриво повожу бровями, - Что ж делать-то предлагаешь, а, Элеонора?.. Михална…
- Просто… спать… - тихо-тихо говорит Элеонора, и я вижу по ее глазам, что она знает, что я сейчас скажу гадость. И уже жалеет об этой своей слабости, и ей стыдно, мучительно стыдно и за себя, и за меня, - за нас обеих. В ее глазах - гремучая смесь жалости и унижения, и еще - презрение. Которое она не может скрыть. Потому что это не ее презрение. Это презрение всех ее интеллигентных предков, всех семи поколений профессоров и офицеров, учителей и священников, которые всегда подбирали на улице грязных брошенных заморышей, нелепых и жалких, и тащили домой. Отмывать и откармливать, учить и воспитывать. Правда, никогда не тащили их в постель.
- Извини, дорогая, но спать - это как-то уж очень… по-семейному… Мне и всего-то нужна была… женщина на ночь…
И я добавляю насмешливо:
- Уж не обессудь…
И это мое "не обессудь" больнее всего предыдущего.
- Господи, как я тебя ненавижу… почему?.. ну, почему… за что мне?.. почему я должна быть такой… быть с такими… если бы я могла… если бы только могла быть, как все… выйти замуж, нарожать детей… у меня могла быть такая же дочь… такого же возраста… или чуть младше… А я… Господи, за что? Почему я должна любить тебя?.. почему именно тебя?..
И она прячет лицо в подушку.
- Я же люблю тебя… люблю… что ж ты мучаешь-то меня… так… - говорит Норка подушке.
А я смотрю, как содрогается ее голая спина от неслышных рыданий, и мне ее мучительно жаль. Если бы я могла, если бы умела, я бы подошла к ней и погладила по этой беззащитной голой спине, поцеловала бы каждую веснушку на ней, утешила бы, успокоила. Я бы вложила в каждый свою поцелуй, в каждый свой жест - только любовь… только любовь, а не желание… если бы знала, как…
Но вместо этого я спрашиваю:
- У тебя деньги есть? А то у меня кончились… Или опять только карточки?..
- Есть, кажется… посмотри в сумочке… - глухо говорит Норка, не отрывая лица от подушки.
Я выхожу на улицу, с облегчением глотаю ртом морозный воздух, задирая лицо к небу, потому что так удобнее дышать. Эксперимент по превращению дворняжки в породистую ручную собачку в очередной раз не удался. Уж, извините, Элеонора Михайловна, но вы, как и все ваши долбанные интеллигентные предки, лажанулись. В очередной раз. Херовый вы педагог, право слово - херовый. Или, как говаривал наш учитель черчения, - пи-и- идагог-то так себе…
Сыро, холодно и скользко. Желтые фонари мутными пятнами расцвечивают небо, превращая его из черного в розово-коричневое. Под ногами потрескивает ледок. А перед глазами - содрогающаяся от рыданий голая спина Норки…
Все, что мне нужно сейчас, - это пара бутылок коньяка. Потому что дома нет уже, кончился. И палатка рядом, но я уже разучилась пить и паленую водку, и паленый коньяк.
Поэтому я перехожу улицу и захожу в супермаркет.
Кассирша и охранник смотрят с сочувствием. Ну, еще бы… такая приличная девушка, чистенькая, ухоженная, отмытая. Не шалава какая-нибудь, а сразу видно - из приличной семьи. И в такой час… одна… в супермаркете…
- Может быть, такси? - участливо спрашивает охранник, а кассирша старательно отворачивается, чтобы не видеть слез, которые вытекают у меня из глаз.
Я только киваю. Я не могу говорить. Потому что во рту у меня тоже - слезы.
И только в такси кое-как выдавливаю:
- Будьте добры, пару кругов по кольцу. А потом остановитесь, только на той стороне, пожалуйста. Вон у того светлого дома в переулке, хорошо?
Таксист смотрит на меня с болью и сожалением, но ничего не говорит. Просто отворачивается, сокрушенно качая головой.
Я открываю дверь, даже не стараясь не шуметь. Потому что точно знаю, что Норка не спит. Сейчас семь. И на мое скотство положен еще целый час. Пока я не ужрусь в свинью, пока мне окончательно не станет плохо, разговаривать со мной бесполезно и бессмысленно. Поэтому она лежит там и ждет. А в восемь она поднимется и придет сюда, на кухню - поить меня аспирином, алка-зельцем, рассолом или еще чем-нибудь, столь же отрезвляющим и приводящим бесчувственное тело в более или менее живое состояние. Будет поить и отпаивать, кормить, мыть и гладить по головке. А потом уложит в постель и будет сидеть рядом со мной, держа за руку и изредка целуя в висок, поправляя влажные волосы на лбу. Или лежать рядом, ласково и нежно прижимая к себе. И никуда не уйдет, забьет на эту свою долбанную миллионную контору, - пока я не приду в себя.
Поэтому я открываю вторую бутылку коньяка. Я пью коньяк прямо из горлышка, глотая, обливаясь и давясь, пока меня не начинает мутить. С громким стуком ставлю недопитую бутылку на стол, но прежде чем свалиться прямо здесь же, на кухонный коврик, все-таки кое-как доползаю до сушилки и достаю оттуда чистый стакан. Нужно сделать еще пару шагов обратно, чтобы плеснуть в стакан коньяка. Норка ненавидит, когда пьют из бутылки. Тем более французский коньяк.

Вот такой рассказ!!!!!!
[показать]